Неаполитанские хроники

I

Дорогие читатели!

В своего рода предуведомлении, написанном мною по просьбе моего издателя, сказано, почему я снова взялся за «Монте-Кристо», но там не сказано, почему я его забросил.

Вы полагали, что это небрежение могло быть, в конечном счете, прихотью с моей стороны, но дело обстоит иначе.

Как вы помните — а может, и не помните, — в свое время я прислал вам несколько обрывочных заметок о поездке в Италию, предпринятой мною на равных паях с двумя моими друзьями: архитектором и художником; оба они способствовали тому, чтобы придать еще большую красоту моей шхуне «Эмма», ставшей впоследствии исторической, однако ни тот, ни другой не хотели получать от меня никаких денег.

Мне нравится, когда мне дают, но я хочу воздавать сторицей.

Так что я предложил повезти их в Италию и показать им Венецию, которую они еще не видели; они согласились.

Одного, архитектора, звали Ру; он был в рассвете сил и таланта: тридцать лет, молодая жена, которую он любил, маленький ребенок, которого он обожал. Ничего этого у него больше нет; вернее, все это у него по-прежнему есть, но ему это неизвестно, ибо ужас состоит в том, что он сошел с ума!

Другим был Крапле, искусный художник-декоратор Марсельского театра, остроумный корреспондент наших иллюстрированных журналов, человек, по рисунку которого сделали великолепную декорацию замка Иф для постановки пьесы «Монте-Кристо» в Историческом театре.

Бедный Исторический театр! Никогда о нем не было столько разговоров, как теперь, когда его больше нет. Это был театр, где пытались ставить пьесы, а не делать деньги и где не рассчитывали на трюки, декорации и живые картины, нацеленные на то, чтобы привлечь зрителей. Жизнь доказала, что он был неправ и что «Овечье копытце» куда интереснее и драматичнее, нежели «Шевалье де Мезон-Руж», «Мушкетеры» и «Граф Германн».

Да упокоит Господь усопший Исторический театр, и да попустит он еще триста новых представлений «Овечьего копытца», чего я искренне желаю публике, которая пойдет его смотреть!

Итак, мы отправились в Италию.

Проезжая через Турин, я повидался с Гарибальди. За десять лет перед тем, когда во время осады Монтевидео он играл роль новоявленного Гектора, я одним из первых заговорил о нем во Франции[6]. Этот герой-поэт, этот кондотьер свободы, этот превозвышенный бродяга, этот Цинциннат 1860 года всегда обладал огромной властью над моим воображением; никто в тот момент не предвидел Сицилийской кампании: я один догадался о ней и, когда мы увиделись в Турине, тотчас же предсказал ему, что не пройдет и полугода, как он станет диктатором.

За свою жизнь мне довелось сделать несколько предсказаний такого рода, осуществить которые взялось Провидение, действовавшее, несомненно, по собственной прихоти и желавшее сыграть злую шутку с государственными мужами, обычно довольно плохими пророками.

В 1849 году, находясь по разные стороны Атлантики, мы, Гарибальди и я, протянули друг другу руки; оставалось лишь соприкоснуться нашим сердцам. Объятие сделало нас друзьями — искренними, верными, вечными.

Гарибальди еще не знал, что будет делать, и между нами было условлено, что он ничего не предпримет, не уведомив меня о своих действиях, и что я приму участие в любом его предприятии, что бы оно собой ни представляло.

По возвращении во Францию я получил копию письма, адресованного им королю Виктору Эммануилу; в этом письме он отказывался от чина генерал-лейтенанта пьемонтской армии, пожалованного ему королем, поскольку такой чин мог стать препятствием для осуществления его будущих замыслов.

Пятнадцатого апреля я получил записку с лаконичным вопросом: «Ты готов? У меня все готово».

Я тотчас уехал в Марсель, чтобы ускорить оснащение моей шхуны, которой придавали лоск мои добрые друзья, только что упомянутые мною, Ру и Крапле.

Третьего мая, присутствуя на концерте, я получил следующую телеграфическую депешу:

«Если желаешь быть с нами, поторопись! Мы отправляемся 5-го».

Как бы я ни торопился, отплыть раньше 9-го возможности не было.

Так вот, скажите, мог ли я, наделенный тем авантюрным духом, какой вы давно во мне распознали, не покинуть все, чтобы последовать за этим новоявленным Моисеем, этим вторым Иисусом Навином, ведущим народы в землю обетованную?

И я покинул все, даже вас, дорогие читатели.

Но теперь, как видите, я возвращаюсь к вам, словно блудный сын.

Однако на сей раз я принял меры предосторожности, и, если тот самый ветер, что погнал меня в сторону Палермо и Неаполя, погонит меня в сторону Венеции или Венгрии, «Монте-Кристо» не перестанет выходить. Я не из тех, кого расслабляют сорок градусов жары, голубое небо, лазурное море; в том очаровательном маленьком дворце, где до меня жили шесть королей, одна королева и восемь или десять принцев, я, хотя и успевая болтать, беседовать, нюхать цветы, глядеть на море и благодарить Господа даже за ненастные дни, работал, как у меня заведено, по двенадцать часов в сутки; итогом этих пяти или шести тысяч часов работы стали, худо-бедно, три десятка томов, и мой издатель, который держит их в ящике своего письменного стола, с полнейшим безразличием взирает на отшельника, затворившегося на Капрере, нисколько не тревожась о том, что будет делать он и что буду делать я, ибо газетного материала у него хватит на целый год и, зная, насколько я рад возможности беседовать с вами, он уверен, что, в каком бы уголке света я ни оказался, моя досужая болтовня непременно до него дойдет…

II

Греясь у камина, зябко поеживаясь и подсчитывая, во что вам обходится воз дров, мазь Реньо и сироп из камеди, вы, дорогие читатели, говорите себе:

— Какие же они все там, в Неаполе, счастливцы! У них восемнадцать или двадцать градусов тепла, тогда как у нас здесь три или четыре градуса мороза. Они работают или занимаются болтовней при открытых окнах и дверях, в то время как мы, даже при закрытых дверях и законопаченных окнах, дрожим от холода. У них яркое солнце, тогда как у нас дождь, туман, снег, слякоть и грязь. Наконец, у них небо голубое, тогда как у нас свинцовое. Поистине, они настоящие счастливцы!

Однако вы не принимаете в расчет землетрясений, дорогие читатели, что неправильно.

Правда, у нас в Неаполе есть святой Януарий: облаченный в епископское одеяние, он стоит на мосту Магдалины, простирая руку к Везувию, дабы запретить ему извергать лаву в сторону Неаполя.

Но святой Януарий защищает лишь Неаполь, что несколько эгоистично с его стороны, и, подобно тем, кто, выйдя на улицы Неаполя после семи вечера, вынужден отдавать грабителям кошелек, лишь бы сохранить жизнь, он, во имя сохранения Неаполя, отдает огнедышащему вулкану Резину, Портичи, Санто Йорио и Торре дель Греко — несчастные города, чьи обитатели, засыпая вечером, всегда испытывают страх, а не проснутся ли они на следующее утро под обломками своих домов, да и проснутся ли вообще.

Все это предисловие, как вы прекрасно понимаете, имеет целью лишь одно: сообщить вам, что мы только что стали свидетелями извержения вулкана, которое сопровождалось землетрясением и, надо сказать, оказалось весьма необычным. Что до землетрясения, то все они похожи друг на друга.

Первый толчок, почти незаметный, произошел в воскресенье, 8 декабря, в одиннадцать часов утра; до Неаполя он не докатился и был настолько коротким, что жители всех вышеупомянутых городов решительно не знали, как к нему отнестись.

Это было первое предупреждение.

В час дня новый толчок; он заставляет пошатнуться Большой конус Везувия; скит отшельника какое-то время потряхивает; в Атрио дель Кавалло и Пьянто делле Джинестре вся лава и весь вулканический шлак извержения 1858 года приходят в движение и вздымаются, словно надгробные камни, поднятые покоящимися под ними мертвецами.

В два часа дня вершина главного кратера полностью успокаивается, однако он начинает испускать сильный запах серы, что служит безошибочным признаком скорого извержения.

В половине третьего еще один толчок. На сей раз дело принимает серьезный оборот: крыши домов скрипят, стены растрескиваются, земля раскалывается, и через одну из образовавшихся расселин, тянущейся вплоть до подножия Везувия, в трех километрах от Торре дель Греко, в местечке под названием Скаппи, два огромных столба дыма взметаются из-под земли, разверзшейся на целый километр в длину. Посреди равнины, засаженной виноградом, абрикосовыми деревьями, оливами, вдруг исчезает целая дубовая роща; ферма Франческо Малезуччо, собственника земли, проваливается в пропасть, словно театральная декорация. К счастью, фермер и его семья успели спастись и спасти весь свой скот, за исключением несчастного осла, который был заперт в конюшне и о котором никто не подумал.

В этот момент в Неаполе начинается тревога, которую приносят с собой беглецы. Женщины и дети, спешившие спасти прежде всего собственную жизнь, запруживают мост Магдалины, отдаваясь под защиту святого Януария, и оттуда с мучительным беспокойством смотрят в сторону своих домов.

В три часа дня извержение упорядочивается: формируются три конуса, на вершинах этих конусов открываются три кратера, за несколько минут поднимающиеся на высоту от двадцати пяти до тридцати метров, и из этих трех кратеров, похожая на величественную и ужасную реку, начинает изливаться лава, которая сплошным потоком шириной от пятисот до шестисот метров движется со скоростью около полутора метров в минуту по направлению к Торре дель Греко, угрожая снести его до основания.

В ту же минуту в часовне дель Риковеро, находящейся в четверти часа ходьбы от трех открывшихся кратеров, устанавливают скульптуру святого Януария, окружая ее лампадами и восковыми свечами.

Тем не менее раскаленная вулканическая масса продолжает двигаться вперед, охватывает все более широкое пространство и сползает в направлении Кардинальского дворца, местами покрывая собой застывшую лаву 1832 года.

В четыре часа пополудни вашего покорного слугу известили о том, что происходит, и ему оставалось лишь выйти на балкон, чтобы насладиться зрелищем одновременно величественным и ужасным.

Позади Торре дель Греко поднимался гигантский столб дыма. Подобно тому дымовому столбу, что вызвал такое сильное удивление у Плиния, он имел форму огромной пинии, клонящейся в направлении ветра; сам столб казался ее стволом, а расширяющиеся в верхней его части клубы дыма напоминали ее крону; до высоты в пятнадцать — двадцать метров он был огненным, затем — багровым, а вверху — темным, почти черным.

Солнце, садившееся позади Позиллипо, бросало на этот дымовой столб свои последние лучи, придавая ему оттенок красной меди и окрашивая золотом его контуры.

Корреспондент газеты «Отечество», мой сосед, предложил мне посмотреть на извержение вблизи; сопровождать нас вызвались еще два француза.

Мы тотчас бросились искать экипаж, однако найти его оказалось нелегко, поскольку ни один неаполитанец не склонен идти туда, откуда все бегут.

Наконец, мы раздобыли экипаж; сейчас семь часов вечера, извержение явно усиливается, однако Большой конус пребывает в полном спокойствии, оттуда не выходит ни малейшего дымка.

Я отправляю вам это письмо, и мы уезжаем.

Если вы более не услышите обо мне, это будет означать, что свои дни я закончил подобно Эмпедоклу.

В этом случае я завещаю мою домашнюю туфлю Академии.

III

Дорогие читатели!

Я возвратился к себе в два часа ночи, никоим образом не пострадав, но успев повидать одно из самых величественных и самых страшных зрелищ, какие только можно вообразить.

По дороге все как-то немного успокоилось; подземные толчки прекратились, и с той удивительной доверчивостью, какая присуща людям, обитающим у подножия Везувия, и какую, тем не менее, вулкан столько раз испытывал, все стояли либо на улицах, либо на пороге своих домов. Поскольку более всего тревожились те, чьи дома оказались на пути лавы, было заметно, что все остальные с полнейшим равнодушием воспринимали опасность, угрожавшую их ближним.

Высадившись примерно на полпути к городку Торре дель Греко, мы двинулись по тропе, которая прямо через поля вела к новым кратерам. К нам пристал чичероне и всеми правдами и неправдами увязался за нами.

Вид у него был крайне довольный.

По дороге мы догнали какого-то англичанина, шедшего вместе со своей дочерью или женой той же тропой. За поясом у него был револьвер, в одной руке — кнут, в другой — корзинка.

Револьвер предназначался грабителям, кнут — чичероне, а корзинка с провизией — самому англичанину и его англичанке.

Хотя наши англичане шли тем быстрым шагом, какой свойственен лишь англичанам, вскоре мы обогнали их.

По мере того как кратеры становились все ближе, атмосфера вокруг делалась все горячее, и спустя какое-то время мы уже шли под дождем обжигающего пепла, похожего на тот, что засыпал Помпеи.

Наконец мы приблизились к кратерам, оказавшись примерно в двухстах метрах от их жерл.

Идти дальше было невозможно: дышать стало тяжело, пламя обжигало глаза.

Без всякого сомнения, ничто не могло бы дать об античной преисподней и катящем свои огненные волны Флегетоне представление более точное, нежели открывшееся нашим глазам зрелище.

Извергавшееся из кратеров пламя поднималось на высоту около тридцати метров; начиная с этой высоты оно сменялось дымом, постепенно слабея и теряя яркость; посреди столба дыма сверкали электрические разряды, бороздившие его, словно молнии, в то время как из жерл кратеров взлетали на высоту более трехсот метров сгустки раскаленной лавы размером с огромные тесаные камни.

Из кратера эти сгустки раскаленной лавы вылетали с шипением, напоминавшим свист петард во время наших фейерверков, а точнее, рев паровой машины; взмыв в воздух, они рассыпались, дробились и падали вниз в виде осколков размером с кирпич.

Следовало проявлять величайшую осторожность, чтобы на голове у тебя не оказалась одна из подобных каменных шапок.

В то же самое время прямо под нашими ногами творилось нечто ужасное, слышался глухой гул, ощущалось беспрерывное дрожание: все это напоминало какую-то подземную бурю.

Было нетрудно понять, что мы находимся на своего рода тонкой корке, под которой скрыто море огня.

Поток лавы, имевший в ширину, как уже говорилось, около трехсот или четырехсот метров, в высоту был от трех до трех с половиной метров.

Разворачивающаяся перед нами картина выглядела мрачной и угрожающей; поскольку поверхность живой лавы, если так можно выразиться, местами была покрыта обломками застывшей лавой прежних извержений, все это представлялось медленным колыханием, подобным движению волн. Куски старого шлака казались черными черепицами, которые сами собой двигались по подвижной кровле.

Созерцали это зрелище лишь мы и англичанин. Было очевидно, что достойный островитянин ищет более или менее защищенное от падающего пепла место, чтобы разложить свою провизию и, подобно Шеридану, отужинать у камелька. Англичанка закрыла лицо вуалью, он опустил на глаза зеленый козырек.

Тем временем в свой черед прибыли трое американцев, пополнив ряды зрителей.

На ветвях почти всех деревьев — рожковых, абрикосовых, миндальных — виднелись святые образы, которые при первой же тревоге поспешили повесить там крестьяне.

Однако это не мешало лаве прокладывать себе дорогу. Уже в нескольких метрах от лавы листья начинают колыхаться и трепетать, словно под ураганным ветром, а затем желтеют; с глухим отрывистым звуком дерево испускает соки, стонет, корчится, роняет листву и, прежде чем лава доходит до него, словно испускает последний вздох.

В этот миг лава хватает его, обволакивает, пожирает, и оно делается единым целым со страшной стихией.

То же самое происходило и с домами.

Пару жилищ лава повредила лишь частично; все те, что не были на пути раскаленного потока, остались стоять, не утратив еще до конца своего жилого вида; другие оказались посреди русла огненной реки, которая начала с того, что охватила их своими волнами; затем было видно, как они колеблются, дрожат, шатаются, какое-то мгновение плывут, словно корабли по морю, потом накреняются и тонут.

Разумеется, все эти дома были пусты, ибо обитатели покинули их еще в два часа пополудни.

В полночь поток лавы остановился у фермы Лукки. Одновременно начал куриться Большой конус: открылся предохранительный клапан.

Если вместо временного вулкана извержением займется старый вулкан, Торре дель Греко спасен.

Мы расскажем вам об этом в нашем следующем разговоре.

IV

Дорогие читатели!

Мы прервались на том, что в воскресенье, в полночь, лава остановилась у фермы Лукки.

Возвращаясь через Резину, мы встречаем генерала Ла Мармору, настроенного провести ночь в Торре дель Греко.

Власти опасались волнений, поскольку монахи уже заявили, что нынешнее извержение, несовместимое со всеми привычками Везувия, вызвано неприязнью, которую гора испытывает к революции 1860 года.

Однако эта клевета: Везувий известен своими предельно либеральными взглядами. Вечером того дня, когда французы вступили в Неаполь, 23 января 1799 года, Везувий устроил в их честь один из лучших своих фейерверков, что дало лаццарони повод сказать:

— Видать, и Везувий сделался якобинцем, раз надел свой красный колпак!

Тем временем между Резиной и Торре дель Греко на всякий случай встал лагерем целый батальон берсальеров в полном вооружении. Эти превосходные солдатики готовы на все: вчера они шли против Борхеса, сегодня идут против Везувия. Впрочем, то и другое означает идти в огонь.

Но, пожалуй, воевать с Везувием опаснее, чем с разбойниками. Везувий коварен: внезапно, без предупреждения, он разверзается под вашими ногами и проглатывает все подряд. По слухам, в Торре дель Греко появилось уже около дюжины трещин, в глубине которых, словно поток адского пламени, течет лава.

В распоряжение тех, кто намерен переселиться, предоставлены многочисленные обозные повозки с возницами-солдатами.

Кое-кто пользуется такой возможностью, однако их меньше, чем можно было предположить. Если лава не остановится и продолжит двигаться с той же скоростью, то уже назавтра, к трем часам пополудни, она снесет треть Торре дель Греко, примерно шестьсот домов.

Поскольку все обещают, что мы увидим нечто интересное этой ночью или, самое позднее, завтра утром, у нас нет желания возвращаться в Неаполь; наш чичероне берется отыскать для нас две комнаты и чем перекусить.

Впрочем, все на ногах, словно средь бела дня; местные чичероне в ярости из-за почти полного отсутствия любопытства у неаполитанцев, так что мы становимся объектом самых нежных забот со стороны нашего чичероне, который надеется завладеть нами на два или три дня. Он втягивает носом воздух, словно охотничья собака, и с радостным видом говорит нам:

— Господа, это запах серы; ночью наверняка что-то случится.

Чичероне кажется настолько уверенным в своей правоте, что я предлагаю отужинать в саду, дабы, если дом рухнет, он не упал нам на голову.

Мне возражают, ссылаясь на пепел, который продолжает падать.

Да, но ведь можно натянуть у нас над головами самую большую простынь, какую удастся отыскать. Все соглашаются, и мы ужинаем во дворе.

Это кое-что значит — иметь возможность ужинать вне стен дома в ночь с 8 на 9 декабря; правда, испытываемое удовольствие портит страх, как бы под ногами у вас не разверзлась земля или на голову вам не рухнул дом; но ведь жизнь не состоит из одних приятностей.

Везувий издает дьявольский шум; подле него двадцать пять пушек на огневой позиции покажутся всего лишь детскими петардами. Он начинает яростно куриться и, видимо, намерен взять на себя полную ответственность за извержение.

Столб дыма, теснимый восточным ветром, с изяществом мощи наклоняется в сторону Неаполя; луна окаймляет его серебристой бахромой; море, над которым стелется дым, кажется черным, как смола.

В два часа ночи, как раз в то время, когда мы ужинаем, наш стол начинает трястись, стаканы на нем подпрыгивают, бутылки катятся. Корреспондент «Отечества» исчезает под столом.

Обещанное землетрясение произошло.

Наш чичероне в восторге.

— Ну что я вам говорил! — восклицает он, ставя на ноги нашего товарища.

Мы переглядываемся, выказывая немалое беспокойство. Крайне глупо погибать, как Плиний, если у тебя нет племянника, который рассказал бы о твоей гибели.

— Ах, — произносит чичероне, — да это же пустяки, господа; вот в Торре дель Греко теперь должен быть настоящий содом!

— Вы так считаете?

— Землетрясение направлено как раз в сторону города; неужто вы не чувствуете, что земля ходуном ходит с юга на север?

Наш чичероне мнит себя не меньшим знатоком по части землетрясений, чем г-н Эли де Бомон, и потому он категорически против того, чтобы мы отправлялись в Торре дель Греко до рассвета.

Кое-как закончив ужин, мы закутываемся, насколько это возможно, в плащи и одеяла и пытаемся уснуть.

Земля укачивает нас, Везувий убаюкивает.

В шесть утра мы просыпаемся замерзшими, вертимся туда-сюда рядом с большим костром, что немного оживляет нас, выпиваем по чашке отвратительного кофе и отправляемся в путь.

Какие же счастливцы курильщики! Они могут согревать себе кончик носа.

Четверть часа ходьбы нас отогревает, и мы вступаем в Торре дель Греко. Весь наш путь свидетельствует о величайшем возбуждении в этом несчастном человеческом муравейнике, который именуют городом.

Определенно, наш проводник — великий человек: как он и сказал нам, в Торре дель Греко творится настоящий содом.

Вид города пугает: все население высыпало на улицу и готово бежать; собранные вместе ослы, собаки, куры и свиньи готовы последовать за своими хозяевами, куда бы те ни пошли, а у самих животных тот тревожный вид, какой придают им грандиозные природные бедствия.

На глаза нам попадается наш давешний англичанин с его англичанкой, зеленым козырьком, револьвером и корзинкой; он ночевал в Торре дель Греко и ничего не упустил из ночного землетрясения.

У него вид самого счастливого человека на свете.

Между площадью Кампанилы и морским причалом зияет огромный провал диаметром от тридцати до тридцати пяти футов; улицы изборождены расселинами, в глубине которых грохочет нечто вроде подземного грома; брусчатка, сложенная из длинных лавовых плит, полностью выворочена; все дворцы — а в Неаполе дворцом называют все, что отлично от хибары, — так вот, все дворцы пошатнулись до самого основания; сквозь раскрывшиеся трещины в стенах видна внутренность обезлюденных комнат; фасады целиком отклонились от вертикали и грозят рухнуть в любую минуту; десяток зданий уже не более чем груда развалин, и позади или впереди себя вы время от времени слышите страшный грохот: это рушится очередной дом.

И среди всего этого пугающая картина: каменщики и плотники, выказывая граничащую с безрассудством смелость, подпирают стены потрескавшихся домов.

Наш чичероне глядит на них, посмеиваясь.

— Уже завтра, — говорит он, — и подпорки, и дома будут лежать на земле.

Наш англичанин во всю прыть пробегает возле нас, направляясь в конец улицы; его жена следует за ним тем же шагом. Они явно надеются увидеть там нечто интересное.

Мы с трудом поспеваем за ними.

И действительно, в конце улицы Страда дель Кампаниле, на ступенях церкви Богоматери Константинопольской, толпятся люди.

Пятиэтажный дворец, в стенах которого прямо на глазах расширяются щели, вот-вот рухнет.

Казалось, он ждал только нас: едва мы подошли к дворцу, его фасад обрушивается на площадь, а другие стены со страшным грохотом валятся внутрь; дождь, падающий на наши головы, уже не из пепла, а из штукатурки.

Движение экипажей запрещено; малейшее сотрясение почвы обрушило бы треть города, словно карточный домик.

На главной дороге и некоторых улицах приходится перебрасывать брусья и доски через расселины, чересчур широкие для того, чтобы их можно было преодолеть прыжком.

Патрули берсальеров стоят на всех площадях, но в самых отдаленных от домов местах; посты национальных гвардейцев размещены в конце всех основных магистралей; многочисленные жандармы осуществляют самый бдительный надзор за тем, чтобы не допустить разграбления домов, которые покинули их обитатели.

Англичанин и его жена пребывают в восторженном состоянии; едва заслышав, что какой-то дом вот-вот рухнет, они сломя голову бегут туда. Мне показалось, что со вчерашнего дня они стали еще худее; если они будут предаваться подобному занятию дня три, от них останутся лишь скелеты.

Что же касается меня, то, на мой взгляд, когда ты увидел один падающий дом, это все равно, как если бы ты увидел десять таких домов; мы увидели три падающих дома, стало быть, это все равно, как если бы мы увидели тридцать таких домов.

Я предлагаю своим спутникам вернуться в Неаполь хотя бы для того, чтобы принять ванну; утренняя штукатурка врезалась во вчерашний пепел; мы не черные и не белые, а темно-серые.

Корреспондент «Отечества», которому нужно написать сообщение для своей газеты, поддерживает мое предложение; мы вновь пересекаем весь город, видим, как рушатся еще два дома, преодолеваем семь расселин и, обнаружив на полпути из Торре дель Греко в Резину порожний экипаж, завладеваем им; спустя час я уже в Неаполе.

Мои спутники, пристрастившись, подобно англичанину, к такому времяпровождению, берут с меня обещание возвратиться на другой день в Торре дель Греко.

Итак, дорогие читатели, до завтра. Возможно, завтра появится что-нибудь новое, что я смогу рассказать вам.

V

Дорогие читатели!

Ужасающие новости поступают в Неаполь одна за другой: сегодня, в понедельник, в четыре часа пополудни, нам сообщили, что какой-то англичанин вознамерился прикурить сигару от огненной лавы, а она поглотила его; хоть бы это был не наш англичанин! В последние две недели на них в Неаполе прямо-таки мор напал.

Поговаривают также о двух погибших чичероне: один был убит огромным камнем, взлетевшим на двести или триста метров вверх и с этой высоты свалившимся ему на голову; другой соскользнул в лаву, пытаясь сделать отпечаток монеты. Нынешним вечером в Торре дель Греко рухнуло уже двадцать семь домов.

Сегодня утром, часов в одиннадцать, лава вновь пришла в движение, но через час опять остановилась.

Мои спутники, исполненные воодушевления, хотели снова отправиться туда сегодня вечером, однако я был категорически против: три ночи, подобные вчерашней, и я стану таким же худым, как наш англичанин. Это удобно, но отнюдь не красиво.

Большой конус Везувия продолжает дымиться, и, по мере того как спускается ночь, дым в нижней его части краснеет. Другие вулканы, те семь или восемь пригорков, что выросли вчера, кажутся совершенно спокойными: они испускают лишь легкий дымок; все предвещает спокойную ночь и спокойный день.

Завтра, в восемь часов утра, предстоит очередная прогулка.

Я пишу вам, дорогие читатели, с вершины самого высокого из упоминавшихся нами семи или восьми вулканов: сегодня они кажутся такими же безмолвными, спокойными и потухшими, как если бы датировались временами Геркуланума и Помпей.

Вокруг меня крутятся англичанки, которые, полагая, что я рисую, подходят ко мне тем неровным шагом, что присущ исключительно трясогузкам, и заглядывают мне через плечо; убедившись, что я всего-навсего пишу, они удаляются, своими восклицаниями выказывая полное презрение ко мне.

По дороге мы видели ехавших нам навстречу или блуждавших по склонам лавы пьемонтских офицеров и нескольких священников; последние были верхом и в сапогах для верховой езды; двое или трое из них держали в зубах сигары: возможно, они состоят в коннице Крокко.

Что же касается Борхеса, то, как вам известно, мы имели несчастье его потерять; газеты «Единение» и «Вестник Юга» выйдут в черной рамке.

На склонах наших вулканов сложился своего рода рынок, представляющий собой не что иное, как продолжение Монмартрских холмов; там продают апельсины, фиги, виноград, более или менее кислое вино, более или менее поддельный алкоголь и прохладную воду по пять грано за стакан.

Я тщетно ищу глазами нашего англичанина с его зеленым козырьком, револьвером, кнутом, корзинкой и женой, впустую всматриваюсь в линию горизонта. Неужто мои опасения сбудутся? Неужто его поглотила лава? И не пожелала ли его жена последовать за ним?

И она была бы права: второго такого ей отыскать бы не удалось.

Дает себя знать людская предприимчивость; возле кратеров, в очищенных от шлака углублениях, находят еще жидкую лаву; литейщики достают эту лаву черпаками и разливают по литейным формам.

Таким образом изготавливают небольшие бюсты Гарибальди и Виктора Эммануила, отражающие два оттенка общественного мнения, которые представлены королем-джентльменом и солдатом-гуманистом.

Но нет ни одной, даже самой маленькой формы для отливки бюста г-на ди Кавура; никакой благодарности здесь никто к нему не испытывает. Правда, неаполитанцы всегда его недолюбливали.

Еще здесь отливают медали с изображением королевы Виктории и императора Наполеона III, которые продаются по два карлино за штуку, а также Фердинанда II, Франциска II и Марии Софии, которые раздаются бесплатно, когда радетели божественного права королей оказываются не на виду у жандармов.

Trovatori[7] тоже начинают подтягиваться к Торре дель Греко; окрестности кратеров делаются изрядно похожими на ярмарку Сен-Клу и торговый праздник в Сен-Жермен-ан-Ле. Trovatori в Неаполе — это старьевщики.

Неаполитанские старьевщики разделяются по роду занятий; больше всего среди них тех, кто занимается поиском сигарных окурков.

Торговля сигарными окурками является одной из самых прибыльных и самых распространенных народных промыслов в Неаполе.

В дневное время она ведется, главным образом, в саду Вилла Реале и на улицах Кьяйя и Толедо, то есть там, где встречаются неаполитанские щеголи; вечером — у дверей театра Сан Карло и из-под столов в кафе.

Окурки, в зависимости от сорта сигар, делятся на четыре вида: иностранные — лондресы, манилы, гаваны и т. п.;

кавуры;

казенка;

контрабанда.

Иностранные сигары докуривают до конца каморристы (позднее я расскажу вам, кто такие каморристы) и пехотные сержанты; окурки кавуров — солдаты, грузчики и извозчики; окурки казенки рубят на кусочки и курят в трубке крестьяне; и, наконец, окурки контрабанды жуют охранники и надзиратели в тюрьмах и на каторгах.

Сигарные окурки служат разменной монетой для неаполитанских лаццарони; когда у лаццарони нет денег, ставками в игре у них служат сигарные окурки; окурок иностранной сигары равен двум окуркам кавуров, окурок кавура — двум окуркам казенки, окурок казенки — двум окуркам контрабанды.

Торговец сигарными окурками, если он предприимчив, изворотлив, сообразителен и у него хорошо подвешен язык, за вечер может заработать сорок грано, то есть примерно тридцать четыре или тридцать пять су.

Передвижные лавки сигарных окурков устанавливают на тротуаре у театра дель Фондо.

Вернемся, однако, к нашим кратерам.

На сей раз, по-видимому, они окончательно потухли; подобно пропасти на Римском форуме, они ждали лишь искупительной жертвы, чтобы закрыться.

Наш англичанин послужил для них Децием.

Но, как ни быстро длилось это странное извержение, свидетельствующее о том, что не только на поверхности земли совершаются революции, оно стало причиной страшных бедствий и чудовищного разорения.

Уже в восьмой раз Торре дель Греко оказался наполовину разрушен.

В тот момент, когда я пишу вам, то есть в субботу утром, очередное жерло открылось на двух третях высоты Большого конуса, в Атрио дель Кавалло, и еще неизвестно, что оно нам скажет.

P.S. — Везувий и впрямь исполнен причуд. В среду в нижней части Торре дель Греко, в квартале морского причала, открылись новые расселины. У пекаря сгорел весь его запас дров. В домах на соседней улице тот же подземный огонь воспламенил всю солому и всякого рода топливо. В полночь пресная вода в городском фонтане исчезла, уступив место сернистой воде с чрезвычайно высоким содержанием солей. Наконец, на берегу, напротив соборной церкви, уходя метров на сорок в море, открылась еще одна трещина, из которой огромными пузырями хлещет сернистая вода, смешиваясь с морской водой.