Неаполитанские хроники

I ВОЗМУТИТЕЛЬ

Вот я и в Турине, где мне волей-неволей придется провести целый день; ну а поскольку, как сказал один известный автор парадоксов, развлекать других лучше всего в том состоянии духа, когда скучаешь сам, я спешу взяться за перо, чтобы не упустить столь прекрасной возможности, которая, вероятно, не так скоро представится снова.

Неаполь — это город революций в большей степени, чем какой-либо другой, ибо, даже когда он не совершает их сам, они происходят с его позволения. Однажды в руки мне попала небольшая книжица, повествующая о вооруженном мятеже Мазаньелло и озаглавленная: «История пятьдесят второго восстания верноподданнейшего города Неаполя».

На другой день после торжественного вступления Гарибальди в Неаполь какой-то шутник написал на воротах, через которые прошел победитель при Калатафими и Милаццо: «Qui si affitta la città di Napoli con ogni facilité», что в переводе означает примерно следующее: «Тут можно с легкостью арендовать город Неаполь».

Правда, будь у Неаполя возможность выбирать съемщиков, он не заключал бы арендные договоры на долгий срок.

Хотя книжица, упомянутая мною, сообщает, что восстанию Мазаньелло предшествовало пятьдесят одно восстание в городе Неаполе, позвольте мне обойти их молчанием и поговорить с вами лишь о пятьдесят втором.

Неаполь находился под властью Испании со времен Фердинанда Католика; трем королям, последовательно царствовавшим в Испании, не приходила в голову мысль почтить своим присутствием бывшую столицу королевства Обеих Сицилий, однако налоги, которые вице-короли взимали с этого города, свидетельствовали о том, что испанские монархи не забывали о нем. В царствование Филиппа III и Филиппа IV денежные суммы, в открытую отправленные из Неаполя в Испанию, и это не считая тех, что были перевезены туда тайно, составили около восьмидесяти миллионов скудо, то есть пятьсот миллионов франков.

Меж тем в Неаполь прибыл герцог де Аркос. Он сменил адмирала Кастилии, которого отозвали в 1646 году, после того как, упразднив налог на аренду, он не дал разразиться готовому вот-вот вспыхнуть восстанию. Эта уступка, сочтенная мадридским двором проявлением слабости, и стала причиной его отзыва.

Уезжая в Неаполь, герцог де Аркос дал себе твердое слово не давать повода для подобной немилости.

И в самом деле, по прибытии он потребовал предъявить ему полный список налогов; выяснилось, что уже все было обложено сбором: оливковое масло, соль, мука; его предшественники упустили из виду лишь фрукты.

И герцог де Аркос ввел налог на фрукты.

Тем, кто знает Неаполь, известно, что с июня по октябрь фрукты служат главным пропитанием неаполитанцев. За сорок лет перед тем уже пытались обложить сбором фрукты, но по ропоту народа поняли, что дело это не то чтобы невозможное, но, тем не менее, чрезвычайно опасное.

Герцогу де Аркосу были представлены возражения, но он лишь пожал плечами и оставил новый налог в силе.

Жил в то время в Неаполе молодой человек лет около двадцати пяти, уже женатый и имевший трех или четырех детей — бедняки ведь женятся рано. Звали его Томмазо Аньелло д’Амальфи, а сокращенно — Мазаньелло.[3]

Имена Томмазо и Аньелло ему дали при крещении, а д’Амальфи было его родовым именем.

Он был невысок, худощав и, хотя с некоторых пор взгляд его приобрел сумрачное выражение, недурен собой, держался непринужденно, а недостаток силы возмещал ловкостью; он обладал умом, храбростью и необычайным здравомыслием; высоко ценя справедливость и доброту, он непримиримо относился к несправедливостям и обидам и был беден до последней крайности.

Обычно он полунагим стоял подле торговца рыбой на Меркато Веккьо и снабжал бумажными кульками тех, кто покупал мелкую рыбешку.

Делало же его мрачным и придавало его взгляду угрожающее выражение, ставшее с недавних пор заметным у него, то, что, если прежде, хотя и не будучи богатым, он жил в относительном достатке, все изменилось к худшему, после того как жену его арестовали за контрабанду мукой и приговорили к multa, a multa, то есть штраф, оказался настолько велик, что им пришлось продать все вплоть до собственной кровати, вплоть до детской колыбели.

Несчастная семья спала на соломе, и каждый вечер, возвращаясь домой и видя свою нищету, Мазаньелло клялся, что рано или поздно отомстит тем, кто довел его до такого бедственного положения.

Как-то раз, испытывая потребность помолиться, он в одиночестве вошел в церковь, преклонил колена перед алтарем и опустил голову на ладони.

То была церковь Санта Мария дель Кармине.

Глубоко погруженный в молитву, он вдруг ощутил, что на плечо ему легла чья-то ладонь; он поднял голову и узнал знаменитого бандита, за совершенное им убийство приговоренного к смерти и, в силу права убежища, обретшего укрытие в церкви Санта Мария дель Кармине. Бандита звали Перроне.

Подле него стоял его сообщник.

— Что с тобой? — при виде мрачного взгляда, который Мазаньелло устремил на него, поинтересовался Перроне.

— А то, — ответил Мазаньелло, — что мне предстоит либо освободить Неаполь, либо окончить жизнь на виселице.

Бандиты рассмеялись.

— Смеетесь, трусы! — воскликнул Мазаньелло, вскакивая на ноги. — Да если бы мне удалось отыскать всего лишь двух или трех человек, на которых я мог бы положиться, то, клянусь Богом, скоро все бы узнали, что я собой представляю и что способен сделать!

Бандиты переглянулись между собой. Терять им было нечего, и их положение не могло стать еще хуже.

— Что ж, Мазаньелло, — сказали они, — ты нашел тех, кто тебе нужен.

И они протянули ему руки.

Чистая рука сошлась в пожатии с руками, замаранными кровью, и у подножия алтаря, перед ликом Божьим, два бандита и нищий лаццароне дали клятву освободить Неаполь.

С этого часа Мазаньелло думал лишь о том, как поскорее осуществить свой замысел.

Вместо того чтобы, как прежде, стоять на привычном месте возле торговца рыбой и, как обычно, снабжать покупателей бумажными кульками, он начал обходить все рынки Неаполя, от моста Магдалины до Мерджеллины, шепча на ухо всем торговцам фруктами:

— Никаких таможен! Долой налоги!

Те торговцы фруктами, что знали его, говорили:

— Глянь-ка, да это же Мазаньелло!

Ну а те, кто видел его впервые, спрашивали, кто он такой, и узнавали его имя.

В итоге уже через неделю имя его было у всех на устах.

Тем временем приближался праздник в честь Мадонны дель Кармине, который отмечается в первых числах июля.

Празднику предшествовали потешные народные состязания, известные со времен средневековья, а то и античности.

Одно из них заключалось в том, чтобы захватить построенную для потехи деревянную крепость и разрушить ее.

Крепость оборонял гарнизон.

Солдат, составлявших этот гарнизон, называли аларби; одежда на них отдаленно напоминала ту, какую носят турки.

Их противники облачались в матросскую одежду, а поскольку те и другие были лаццарони, сражались они босыми.

Оба отряда, общей численностью около шестисот бойцов, состояли из молодых людей в возрасте от двадцати до двадцати пяти лет.

Мазаньелло не составило особого труда сделаться командиром матросского отряда.

Оружием в том и другом отряде служили палки.

Монах-кармелит по имени Савино — несомненно, по наущению Перроне, которому, как уже было сказано, кармелитский монастырь предоставил убежище, — снабдил Мазаньелло десятью скудо, благодаря чему тот смог обзавестись крепкими палками для себя и своих бойцов.

Между тем Мазаньелло продолжал ходить по городу, нашептывая в уши не только фруктовщикам, но и всем прочим торговцам призыв, сделавшийся чем-то вроде пароля: «Долой налоги! Никаких таможен!», так что популярность Мазаньелло росла день ото дня.

Каждое воскресенье предводители бойцов проводили учения своих войск.

Как-то раз, возвращаясь с учений, отряд Мазаньелло проходил перед дворцом вице-короля. Вице-король, находившийся в тот момент на балконе, призвал всех своих гостей насладиться этим зрелищем; все тотчас высыпали на балкон. Мазаньелло остановил отряд, словно намереваясь поприветствовать вице-короля; затем в едином движении, согласованность которого делала часть их наставнику, все бойцы приспустили штаны и показали вице-королю и его гостям то, что лаццарони показывают Везувию, давая ему знать, что они насмехаются над ним.

Шутка, которую в 1862 году сочли бы проявлением дурного вкуса, в 1647 году явно никого не задела: вице-король лишь посмеялся над ней.

Наступило 7 июля, ставшее третьим, последним днем учений. В этот день Мазаньелло и его отряд то ли преднамеренно, то ли случайно оказались на Рыночной площади.

Излишне говорить, что он и его бойцы были вооружены палками.

Зять Мазаньелло, садовник из Поццуоли, привез на рынок целую телегу фруктов: этими фруктами были фиги.

Заметим, что в текст указа о введении нового налога вкралась невероятная оплошность. Те, кто составил указ, забыли уточнить, продавец должен платить налог или покупатель.

Между одним из покупателей и зятем Мазаньелло возник спор. Как это всегда бывает в подобных случаях, вокруг спорящих собралась большая толпа, и вскоре в качестве зрителей в него оказались вовлечены все, кто был на рынке.

Тем временем появился выборный от народа; звали его Андреа Наклерио.

Следует сказать, что даже в ту пору у неаполитанского народа еще был свой выборный, который имел право, выступая от имени этого народа, обращаться с увещаниями к королю или к вице-королю.

Но, понятное дело, выборные остерегались пользоваться данной привилегией.

Итак, как уже было сказано, появился выборный от народа; вникнув в суть спора, он заявил, что зять Мазаньелло заблуждается.

Услышав это решение, садовники подняли ропот.

— Да я всех вас упеку на галеры! — крикнул им Андреа Наклерио.

— Коли так, — ответил зять Мазаньелло, бросая фиги под ноги толпе, — то по мне лучше отдать фрукты даром, чем делиться прибылью с этими чертовыми мытарями, которые вытягивают из нас все до последнего гроша.

Народ жадно набросился на фиги, издавая страшный шум.

Внезапно Мазаньелло, все видевший, все слышавший, но до поры до времени хранивший молчание, ринулся в середину толпы, громко выкрикивая то, что в последние две недели он говорил вполголоса:

— Долой налоги! Никаких таможен!

И весь его отряд, как если бы только и ждал этого сигнала, принялся повторять те же крики.

Андреа Наклерио хотел было что-то сказать, но Мазаньелло, подняв с земли фигу, швырнул ее прямо в него, и от удара она растеклась по его лицу. Бойцы Мазаньелло бросились подбирать с земли все, что попадалось им под руку, и несчастный выборный и сборщики налогов, обстрелянные этими метательными снарядами, были с позором изгнаны с рынка и помчались жаловаться вице-королю.

Но Мазаньелло не стал терять времени на то, чтобы преследовать их; он вскочил на самый высокий рыночный прилавок и во весь голос воскликнул:

— Друзья мои! Воспряньте духом и возблагодарите Господа: наконец-то настал час свободы! Хотя на плечах у меня лохмотья, свидетельствующие о моей бедности, я, словно новоявленный Моисей, надеюсь освободить народ от рабства. Святой Петр был рыбаком, как и я, однако он спас не только Рим, но и весь мир от порабощения дьяволом. Так вот, другой рыбак спасет Неаполь и возвратит более счастливые времена. Мне заранее известно, что я отдам за это свою жизнь, что голову мою понесут на конце пики, что части моего тела, подвергнутого перед тем колесованию, проволокут по улицам Неаполя, но я умру счастливым, зная, что пожертвовал собою ради счастья своей страны.

Понятно, какое впечатление произвела на толпу подобная речь.

Предводитель войска аларби, которому предстояло сражаться против Мазаньелло, бросился ему в объятия; все конторы, где взимали налоги, были разрушены, все учетные книги сожжены, и те и другие бойцы разделились на отряды, чтобы учинить на других городских рынках то, что было только что сделано ими на Старом рынке.

Но, хотя и разослав лаццарони по всему городу, Мазаньелло позаботился оставить подле себя тысячу бойцов, вооруженных палками, и, вместо флага прикрепив к концу жерди кусок хлеба, двинулся ко дворцу вице-короля, выкрикивая сам и заставляя выкрикивать своих товарищей:

— Да здравствует король! Но смерть дурному правительству!

Нет сомнений, что если бы вице-король двинул против этих лаццарони, вооруженных палками, опытных немецких солдат, закаленных испанских воинов — короче, людей, привыкших к сражениям, если бы он приказал им стрелять по бунтовщикам, то зрелище убитых, ущербность своего оружия и ощущение собственного бессилия заставили бы мятежников пасть на колени и просить пощады; однако посреди непроглядного мрака деспотизма, нависавшего над Неаполем, непременно должен был воссиять свет — мимолетный, как вспышка молнии, но и сверкающий, как она.

Вице-король испугался, велел своей жене укрыться в замке Кастель Нуово и, страшась быть узнанным, спрятался в собственном дворце.

Как только глава правительства прячется от народа, вместо того чтобы идти против него в наступление, это означает, что революция свершилась.

Спустя три дня Мазаньелло был уже не только подлинным вице-королем Неаполя, но и его подлинным королем.

Правда, его царствованию не суждено было длиться долго и его роковому предсказанию о собственной судьбе предстояло сбыться.

II ДИКТАТОР

Два человека, помимо Мазаньелло, сыграли первостепенную роль в этой грандиозной драме, малосущественные подробности которой мы опускаем, дабы описать падение Мазаньелло столь же быстро, как мы описали его возвышение.

Этими двумя людьми были разбойник Перроне — его товарищ, чье имя, мало кому известное, уже забыто, — и старый священник по имени Джулио Дженоино, который некогда, во время предыдущего восстания, стоял во главе народных низов.

Опираясь на них, Мазаньелло принял все необходимые меры предосторожности, как это мог бы сделать самый опытный военачальник.

В первую же ночь после того, как всеобщее воодушевление народа привело его к власти, он собрал свой совет и постановил не только отменить налоги, заодно уничтожив даже память о них и стерев с лица земли конторы налоговых сборщиков, но и — дабы подать будущему пример того, как народ, страдавший от произвола знати, отомстил ей однажды, когда в свой черед стал властелином, — сжечь шестьдесят дворцов, не подвергая их при этом грабежу.

И тогда все увидели неслыханное зрелище: ватагу облаченных в лохмотья лаццарони, еще бледных от вчерашнего недоедания и кое-как насытившихся с утра, которые разрушали великолепные дворцы, уничтожали несметные сокровища, бросали в огонь мебель, гобелены, картины, сундуки, полные драгоценных украшений, мешки, полные золота, кипы бумаг — и при этом ни один дукат не избежал уничтожения, на которое он был обречен.

В соответствии с древним обычаем варварских времен, в соответствии с традицией, продолженной Сарданапалом и Аларихом, на костре удавливали и закалывали лошадей, и, после того как вся обстановка, все шедевры искусства, все богатства дворца обращались в пепел, лаццарони приступали к уничтожению самого дворца.

Такая расправа вполне могла бы привести к гибели Неаполя в огромном пожаре, но, благодаря принятым мерам предосторожности, огонь, как если бы он сделался разумным пособником восставших, пожирал лишь предназначенную ему добычу.

Тот, кто с высоты замка Сант’Эльмо взглянул бы в этот момент на Неаполь, насчитал бы более двух десятков каменных громад, которые, словно вулканы, изрыгали пламя и, пожрав собственное чрево, обрушивались внутрь.

Однако при виде порядка, сопровождавшего уничтожение дворцов знати, можно было подумать, что это не обезумевший народ творит отмщение, а суровый судья исполняет приговор.

Какой-то натерпевшийся голода человек, который украл головку сыра, был наказан пятьюдесятью ударами палкой; другой, который, не имея кровати, похитил тюфяк, чтобы спать на нем, был избит; двое других, присвоивших себе серебряную вазу, были повешены на городской площади.

Несколько дворян, зная, что их дворцы оказались приговорены к сожжению, перевезли в монастыри самые ценные из своих вещей, однако их заставили все вернуть обратно, и все было предано огню, за исключением изображений святых и портретов Карла V и Филиппа IV.

Изображения святых повесили в церквах, а портреты королевских особ выставили на уличных перекрестках, и каждый, проходя мимо них, снимал шапку, ибо, под своими роскошными балдахинами, посреди великолепных гобеленов, они были похожи на те временные алтари, какие устанавливают на улицах, дабы поместить там Святые Дары в день праздника Тела Господня.

Пожары продолжались три дня; было сожжено двадцать четыре дворца; тридцать шесть других, приговоренных к уничтожению, уцелели благодаря просьбе кардинала Филомарино.

Желая узнать, сколь далеко простирается его власть над народом, Мазаньелло предпринял несколько проверок. Так, например, под звуки труб он дал народу приказ взяться за оружие и расставил всюду часовых; затем, посреди ночи, приказал бить в набат, дабы узнать, все ли бодрствуют.

На своих постах оказались все, то есть более ста тысяч человек, ибо к лаццарони и горожанам из числа простонародья присоединились крестьяне, вооруженные топорами, жердями и косами.

Герцог де Аркос, оставшийся, как уже было сказано, в своем дворце, сделал последнюю попытку усмирить бунт, принявший огромные масштабы.

Полагая, что ему удастся упокоить страсти, он подошел к окну и подал народу знак, что хочет говорить. Народ, как это всегда с ним и бывает, вначале взревел, но в итоге смолк и стал слушать.

Герцог пообещал отменить налог на фрукты и снизить другие пошлины, но народ хотел не частичного снижения налогов, а их полного упразднения. И, поскольку людям не дали немедленно то, чего они требовали, разъяренная толпа не хотела больше ничего слышать; раздались крики: «Боже, храни короля, но да погибнет дурное правительство!» Одни стали бросать камни в ворота, пытаясь вышибить их; другие повисли на оконных решетках и трясли их, пытаясь раскачать; в итоге ворота поддались, решетки оказались выломаны, и мятежники ворвались во дворец, выкрикивая: «Смерть вице-королю! Смерть герцогу де Аркосу! Да здравствует король!» Тем не менее хлынувшей туда людской волне пришлось остановиться у внутренних дверей, настолько основательно они были забаррикадированы; но, поскольку не вызывало сомнений, что эта преграда в конечном счете не выдержит, как и все прочие, герцог де Аркос решил бежать, воспользовавшись потайной лестницей, и присоединиться к своей жене в замке Кастель Нуово.

И в самом деле, ему удалось добраться до рва замка, но герцогиня, пребывая в страхе, приказала поднять подъемный мост и запретила опускать его для кого бы то ни было, кроме вице-короля.

Однако назвать свое имя часовым означало назваться толпе, и, разумеется, прежде чем подъемный мост был бы поднят, герцога де Аркоса растерзали бы на куски. И тогда он бросился в карету, надеясь добраться до замка Сант’Эльмо.

Но какой-то человек узнал его, и, в ответ на возглас: «Герцог де Аркос!», мятежники окружили карету и перерезали поводья лошадей; кучера стащили с козел, дверцы сломали, и, держа в руках ножи, все эти люди, которые прониклись духом Мазаньелло, потребовали у герцога упразднить налоги.

Мало того: один из вожаков народа, Пьоне, ближайший подручный Мазаньелло, схватил герцога за усы, что является смертельным оскорблением для испанца, и дернул за них беднягу так сильно, что пук волос остался у него в руке, и, возвратившись к своим товарищам, он показывал им этот трофей.

Вице-королю пришлось сойти с кареты.

Это унижение знатного вельможи, казалось, несколько смягчило людей, и некоторые из них — настолько привычка к рабству укоренилась в их сердцах — стали опускаться на колени и целовать герцогу руки; однако в большинстве своем мятежники продолжали угрожающе кричать.

Давка и толкотня в этот момент были такими, что герцога де Аркоса едва не задушили. Он невольно потянулся к шпаге, но ее тотчас вырвали у него из рук и сломали.

Угрожающие крики усилились.

Дворянин, находившийся подле герцога, шепнул ему на ухо, что надо попросить, чтобы их препроводили в церковь Сан Луиджи, где вице-король торжественно поклянется отменить налоги.

Вице-король обратился с этим предложением к мятежникам, а чтобы подкрепить его, порылся у себя в кармане и осыпал стоявших вокруг него людей золотым дождем.

Кто-то стал подбирать дукаты, но в большинстве своем люди принялись кричать:

— Не надо золота! Налоги отмените! Коли налоги отменят, все и так богачами станут!

— Что ж, идемте в церковь Сан Луиджи, — повторил свое предложение герцог, — и отменим налоги.

Из опасения, что вице-король попытается убежать, все держались вокруг него настолько тесной толпой, что в церковь он явился не только без шпаги — мы уже знаем, что его шпагу сломали, — но и без плаща, без шляпы, в разорванном камзоле и почти без сознания.

Придворный, подсказавший ему отправиться в церковь, сделал это не без умысла. Охраняемый не так бдительно, как герцог, он окольными путями пришел в церковь Сан Луиджи раньше него, так что стоило герцогу переступить порог единственной двери, оставленной открытой, чтобы впустить его внутрь, как дверь эта закрылась за его спиной, став преградой между ним и народом.

Увидев, что жертва ускользнула от них, люди завопили. Они бросились к двери, но дверь, сделанная из дуба, была обита железом, так что у вице-короля, дорогу которому указывали священники и дворянин, давший ему совет отправиться в церковь, было время добраться до двора, простиравшегося позади ризницы, и с помощью приставной лестницы перелезть через стену.

Оказавшись на улице, герцог де Аркос окольными путями добрался до замка Сант’Эльмо и затворился там. Вновь обретя свободу действовать и мыслить, он решил обмануть народ, сражаться с которым у него не хватило мужества. Вначале была предпринята попытка подкупить его предводителя.

Кардинал Филомарино, старик, почитаемый народом, который ценил его не только за присущие ему христианские добродетели и безупречный образ действий, но и прежде всего за то, что на протяжении своей долгой церковной карьеры он не раз обращался к различным вице-королям, сменявшим друг друга, с просьбой уменьшить налоги, был послан к народу, дабы предложить ему своего рода мирный договор.

Однако данный договор, хотя и повторяя прежние обещания, которые никогда не исполнялись, предполагал лишь уменьшение налога на фрукты, так что оглашение этого документа не только не успокоило людей, но и еще больше ожесточило их.

В ответ на него послышались грозные крики; всеобщее возмущение усилилось, и десять тысяч голосов вопили: «К оружию!»

Тогда кардинал попытался пустить в ход средство, которое он держал на самый крайний случай, поскольку оно претило ему самому. Он отправился к Мазаньелло и предложил ему пенсион в две тысячи четыреста скудо — что соответствует годовому доходу примерно в двадцать тысяч франков нашими нынешними деньгами, — если он возьмется усмирить мятеж и вернуть народ к послушанию.

Мазаньелло во всеуслышание ответил на это предложение, сделанное ему шепотом, и сказал следующее:

— Никакие деньги, никакие соблазны, никакие посулы неспособны подтолкнуть меня к тому, чтобы я предал своих сограждан. Если вице-король согласится со справедливыми требованиями народа, если он будет честно соблюдать их, он найдет во мне и моих друзьях покорных и послушных подданных; но если, напротив…

Тут Мазаньелло остановился, и это намеренное умолчание явилось единственной угрозой, которую он позволил себе. Правда, подобная угроза ничем не была ограничена.

Кардинал Филомарино возвратился в замок Сант’Эльмо, опечаленный провалом своей миссии, но не в силах удержаться и не восхититься Мазаньелло.

Следовало предпринять что-то другое. Положение становилось все более и более серьезным.

На другой день после того, как вице-король укрылся в замке Сант’Эльмо, при первых лучах солнца забили барабаны, затрубили трубы, и через все городские ворота в Неаполь хлынули толпы сельских жителей, сплошь вооруженных, включая женщин и детей.

Все торговые лавки остались закрытыми, а колокола трехсот церквей Неаполя били в набат.

Священники пытались устроить крестный ход, но люди, хотя и позволяя им, из уважения к их облачениям, пройти, кричали им вслед:

— Это раньше, когда вводили налог на фрукты, нужно было устраивать крестные ходы и молить Господа; но что вам до налогов, коль вы не платите их?

Так что священники были вынуждены вернуться в свои церкви.

И тогда архиепископ Неаполя приказал выставить на алтаре кафедрального собора реликварий с кровью святого Януария, что делается лишь в дни великих бедствий, таких как землетрясения, моровые поветрия и вражеские нашествия.

Еще в самом начале беспорядков вице-король дал приказ арестовать князя ди Маддалони, весьма любимого народом и обвинявшегося в том, что он, испытывая ненависть к испанскому правительству, действовал заодно с бунтовщиками. И вот теперь герцог де Аркос выпустил его из тюрьмы, освободил от лежавших на нем подозрений, заверил в своем уважении и попросил употребить имеющееся у него влияние во благо королю, их общему повелителю.

Князь ди Маддалони дал слово дворянина сделать все возможное, чтобы усмирить бунт, и, явившись на Рыночную площадь, предстал перед народом.

Его появление было встречено единодушным ликованием: как мы уже сказали, он был весьма популярен.

Мазаньелло вышел навстречу ему и назвался предводителем народа.

Знатный вельможа и нищий лаццароне оказались лицом к лицу: вельможа в роскошном одеянии, лаццароне — полунагой.

Они обладали равным могуществом: один — от имени королевской власти, другой — от имени народа.

Мазаньелло предоставил князю ди Маддалони возможность говорить первым, и весь народ внимал ему в благоговейном молчании.

Нам известно, о чем он намеревался говорить.

В ответ Мазаньелло заявил следующее:

— Народ не восставал против короля; он лишь требует отменить незаконные пошлины, введенные после царствования Карла Пятого, ибо в подписанной им грамоте сказано, что без согласия Святого престола никакими новыми налогами город Неаполь облагать не будут и в случае нарушения этого правила королями, его преемниками, народ будет волен взяться за оружие, не опасаясь обвинений в бунте.

Каким образом Мазаньелло стало известно не только о существовании этого документа, но и о том, в каких выражениях он был составлен? Хотя в революциях чудеса такого рода случаются. Провидение внезапно озаряет те или иные головы, на которые позднее это минутное сияние навлекает молнии.

Князь ди Маддалони тотчас же возвратился в замок Сант’Эльмо и вскоре вновь появился на Рыночной площади, держа в руках документ, который был составлен герцогом де Аркосом и государственным советом и, отменяя все налоги, введенные после царствования Карла V, подтверждал дарованные народу привилегии.

Но едва он зачитал первые строки этого документа, Мазаньелло покачал головой в знак сомнения, и народ, увидев его жест, принялся кричать:

— Это не грамота Карла Пятого! Требуем грамоту Карла Пятого!

— Грамота, которую вы требуете, утеряна, — ответил князь ди Маддалони.

— Лучше ей найтись, — промолвил Мазаньелло, — и искать ее надлежит правительству. Лучше ей найтись, — подчеркнуто угрожающим тоном повторил он, — а не то его превосходительству не поздоровится!

Князю пришлось во второй раз возвратиться в замок Сант’Эльмо, но в глазах людей, следивших за тем, как он удаляется, на сей раз сквозило недоверие.

Немного погодя князь вернулся на площадь, издалека показывая бумагу, зажатую у него в руке. То ли он разгадал намерения вице-короля и принял участие в обмане, то ли сам был одурачен вице-королем, но, так или иначе, он стал зачитывать эту бумагу.

Однако не произнес он и первых слов, как послышались вопли:

— Это не грамота Карла Пятого! Это подложный документ! Смерть предателю!

И князя ди Маддалони, вырванного из седла тем самым народом, кумиром которого он был еще накануне, но который он попытался обмануть, принялись осыпать оскорблениями и избивать и наверняка убили бы прямо на площади, если бы Перроне, прежде состоявший у него на службе в качестве сбира, не вступился за него и не стал уговаривать народ судить его, а не убивать.

Эту милость ему даровали, так что князь ди Маддалони был обязан жизнью человеку, который за три дня перед тем, объявленный вне закона и приговоренный к смерти, был вынужден искать в церкви того высшего заступничества, какое священные места оказывали некогда преступникам. Князя заковали в кандалы и отдали под охрану его заступнику.

В то же время, понимая, что народу придется вступить в открытую борьбу с дворянством, Мазаньелло приказал произвести осмотр арсеналов и частных домов Неаполя, дабы отыскать там оружие; в итоге десять пушек было найдено в портовых постройках, еще девятнадцать пушек обнаружили в доме какого-то торговца, четыре тысячи мушкетонов забрали у какого-то генуэзца и повсюду изъяли порох.

Упомянутые четыре тысячи мушкетонов раздали тем, кого Мазанньелло счел самыми смелыми и верными. Этому костяку войска он приказал ежедневно упражняться в обращении с оружием; он назначил командиров, которые должны были управлять восьмью кварталами города, и Неаполь явил миру странное зрелище города, обладавшего армией из трехсот тысяч добровольцев и управлявшегося молодым человеком в возрасте двадцати пяти лет, еще накануне рыбаком и лаццароне, а сегодня военачальником и диктатором.

Народная революция свершилась, и при этом не было пролито ни одной капли невинной крови.

Посмотрим, что станет с ней, когда она столкнется с изменой, устояв перед этим против силы.

III СУДИЯ

Шел третий день восстания.

Выше мы рассказали о том, как своим вмешательством разбойник Перроне спас жизнь князю ди Маддалони, и упомянули, что Мазаньелло доверил ему охрану взятого под стражу князя.

Поскольку Перроне решительно всем был обязан Мазаньелло, он, естественно, оказался первым предателем, с которым столкнулся Мазаньелло.

Перроне распорядился препроводить князя ди Маддалони в тюрьму монастыря кармелитов. При этом он сам взял на себя заботу о пропитании своего бывшего хозяина; действуя таким образом, он преследовал собственную цель.

Князь пошел навстречу этой цели, предложив Перроне шесть тысяч цехинов, если он освободит его, и еще шесть тысяч цехинов, если он убьет Мазаньелло.

Перроне начал было торговаться, но в конце концов согласился.

Ему отсчитали первые шесть тысяч цехинов, и он предоставил князю возможность бежать из тюрьмы.

Оставалось подкупить еще одного человека: то был Дженоино, старый священник, прежний народный вожак, бывший выборный от народа, друг и советчик Мазаньелло.

Ему было восемьдесят лет. Он по-прежнему пользовался всеобщим уважением, и никто не поверил бы, что золото способно прельстить этого седовласого и седобородого старца.

Тем не менее золото сделало Дженоино предателем.

Вскоре мы увидим, как он и Перроне взялись за дело.

Что же касается Мазаньелло, то еще с предыдущего дня он обдумывал некий план, вооружая своих приспешников исключительно ради того, чтобы преуспеть в осуществлении этого замысла.

Он решил захватить башню Сан Лоренцо, на что у него было три причины:

во-первых, потому что она господствовала над всей Рыночной площадью;

во-вторых, потому что в ней находился самый большой и, следовательно, самый звучный городской колокол;

в-третьих, потому что в ней хранилось всякого рода военное снаряжение.

Это была неаполитанская Бастилия.

Как и парижскую Бастилию, ее обороняли лишь около шестидесяти ветеранов, отставных испанских солдат.

Осада длилась три часа. По прошествии этих трех часов Мазаньелло, возглавлявший штурм и постоянно находившийся в самой гуще боя, захватил крепость.

Там были обнаружены шесть тысяч ружей, шестнадцать пушек и огромные запасы пороха.

Первым делом Мазаньелло дал приказ в полную силу звонить в большой колокол башни — прежде всего в знак победы, а кроме того, чтобы призвать в Неаполь тех крестьян, что еще оставались в своих деревнях.

И тогда contandini[4] толпами ринулись в столицу. Женщины и дети, прослышав о сожжении двадцати четырех дворцов и не сомневаясь, что речь идет о том, чтобы сжечь весь город, шли, охваченные ненавистью деревни к большим городам и беспощадной злобой слабых против сильных, и тащили на себе все, что питает огонь.

Словно считая своих мужей неспособными осуществить вожделенную разрушительную работу, женщины сами объединились в полк и выбрали себе генерала.

История не сохранила нам имени этой новоявленной царицы амазонок, но известно, что это была одна из самых красивых и самых уважаемых неаполитанских дам.

Отличительным знаком храброй воительницы служил украшавший ее шлем испанский герб с надписью «Да здравствует вовеки король Испании и верноподданный народ Неаполя!», ибо, в соответствии с условиями грамоты Карла V, как мы знаем, в определенных обстоятельствах неаполитанский народ мог оставаться верноподданным, даже учиняя бунт.

Пока это странное ополчение парадным строем маршировало по улицам Неаполя, в город, выполняя приказ вице-короля, вступило несколько отрядов испанских и немецких войск. Мазаньелло послал своих лаццарони навстречу этим иноземным войскам, и в ходе многочисленных стычек все они были разбиты и сложили оружие.

Спустя короткое время герцог де Аркос потерял всякую надежду на помощь со стороны своей армии. С высоты замка Сант’Эльмо он мог видеть, как немцы и испанцы братались с лаццарони и пили вино, взятое из его собственных погребов, за здоровье неаполитанского народа.

С другой стороны, со дня на день у него должны были иссякнуть запасы провизии. Лаццарони перекрыли все улицы, и крепость была блокирована населением города надежнее, чем это могла бы сделать целая армия.

Тем не менее следовало выиграть время, чтобы Перроне и Дженоино успели совершить свое предательство.

И герцог решил послать грамоту Карла V народу и предоставить архиепископу полномочия вести с ним переговоры в соответствии с уступками, дарованными этой грамотой.

Архиепископ явился на Рыночную площадь, сделавшуюся командным центром восставшего народа, и спросил толпившихся там людей, угодно ли им последовать за ним в церковь Санта Мария дел Кармине, дабы выслушать сообщения, которые он должен от имени вице-короля передать Мазаньелло.

Первыми в церковь вступили вожаки восстания; затем, вслед за ними, туда вошли лаццарони, хотя вместить она смогла лишь малую их часть.

Архиепископ заявил, что грамоту Карла V отыскали, что он принес этот документ и просит разрешения зачитать его.

Понятно, что оно было единодушно дано. Воцарилась гробовая тишина, и архиепископ приступил к чтению.

Однако люди, которых уже дважды обманывали, были до такой степени исполнены недоверия, что начали роптать, утверждая, будто и на сей раз это не подлинник грамоты и не ее список, а очередная подделка.

Но Мазаньелло подал знак и все смолкли.

— Это бесспорно подлинная грамота его августейшего величества короля Карла Пятого, — сказал он, — и я жизнью своей ручаюсь за чистосердие его высокопреосвященства.

Вновь наступила тишина, и чтение, которое никто более не прерывал, продолжилось и было доведено до конца.

Тотчас же встал вопрос о составлении мирного соглашения, в основу которого должны были лечь те привилегии, какие предоставлял только что зачитанный документ.

Прозвучало несколько голосов — и это были голоса самых мудрых людей, — настаивавших на том, чтобы первой статьей нового договора стало требование сдать крепость Сант’Эльмо народу.

Мазаньелло, вмиг осознав то огромное преимущество, какое мог дать народу захват замка, господствующего над всем Неаполем и позволяющего нести смерть и разрушение всем кварталам города, поддержал это предложение.

И тогда Дженоино подумал, что настала минута сдержать клятву, данную им вице-королю; он взял слово, и, зная верноподданнические чувства молодого народного вожака, произнес:

— Неаполитанский народ, в силу только что зачитанной нам грамоты короля Карла Пятого, вправе взяться за оружие, дабы защищать свои прерогативы, но в ней нет и малейшего намека на восстание. Требовать капитуляции королевского замка, стремиться к захвату крепостей никогда позволено не было: это явилось бы посягательством на привилегии короны, это привело бы нас к открытому мятежу.

При этих словах все взгляды обратились на Мазаньелло.

С минуту Мазаньелло пребывал в раздумье, склонив голову, а затем поднял ее и промолвил:

— Пусть это условие исключат! По мне лучше умереть, чем заслужить имя мятежника!

Одна из характерных черт странного умонастроения этого человека состояла в том, что, хотя и полновластно распоряжаясь в Неаполе, хотя и подвергая осаде замок Сант’Эльмо с укрывшимся там вице-королем, хотя и предавая огню дворцы знати, он продолжал называть себя — да так оно и было в действительности — вернейшим подданным короля и всякий раз, упоминая его, снимал шляпу.

Однажды, когда какой-то законник посоветовал ему обратиться за помощью к Франции, он бросил на него грозный взгляд и произнес:

— Еще одно подобное предложение, и оно будет стоить вам головы!

Так что дела сложились бы прекрасно, не испорти все слово «мятежники», столь неприемлемое для неаполитанского народа.

Зачитав грамоту Карла V, архиепископ начал оглашать от имени герцога де Аркоса заявление, содержавшее следующий пассаж:

«Его превосходительство не только обещает народу Неаполя отмену всех налогов и всеобщую амнистию, но и желает присовокупить к этому королевскую милость и предать забвению все то, что произошло во время сего мятежа».

Как только архиепископ дошел до этого места, поднялись такие крики, что ни одного слова более произнести ему не удалось.

— Мы не мятежники, — воскликнул Мазаньелло, которому вторили его сподвижники, — и никогда ими не были! Мы верные подданные короля и намерены оставаться таковыми, а требование у нас одно: восстановление и сохранение наших старинных привилегий.

Все старания архиепископа успокоить народа оказались тщетными, переговоры были прерваны, и ему пришлось ни с чем вернуться в замок Сант’Эльмо.

Именно после этой сцены Мазаньелло удостоился звания вождя народа и был назначен верховным судьей по гражданским и уголовным делам, решения которого не подлежали обжалованию и который, словно король, имел право казнить и миловать.

Мазаньелло принял от своих подданных присягу на покорность, выказывая скорее печаль, нежели гордость.

Когда присяга была принесена, он тихим голосом произнес:

— Надеюсь, друзья мои, вскоре все придет к благополучному концу и, благодаря мне, мир и свобода вновь воцарятся в Неаполе. То, что я сделал, делаю и буду делать, в любом случае послужит на благо отечества; однако мне заранее известно — и позвольте повторить вам это, — что тружусь я ради людей неблагодарных; мне известно, что, когда все ваши желания будут исполнены, не пройдет и трех дней, как я стану вашей жертвой. Я паду от руки тех, ради кого готов на все, и, вероятно, убит буду теми, кого считаю своими лучшими друзьями; поверьте моим словам, ибо тот, кто открыл мне мое предназначение, открывает мне и то, каким будет мой конец!

И в самом деле, над головой Мазаньелло уже собиралась гроза.

Мы видели, как взялся за дело Дженоино.

Посмотрим теперь, как осуществлял свой замысел князь ди Маддалони.

Сведения о первой части этого замысла, о котором мы намерены рассказать, вполне достоверны; остальное представляется по меньшей мере сомнительным.

Уже в те времена Неаполитанское королевство буквально кишело разбойниками: сама природа здешних краев этому способствует, а форма сменяющих друг друга правлений содействует им; разбой в Неаполе служит, по существу говоря, народным занятием, и нас так и подмывает сказать, что именно разбойники являются настоящими защитниками национального самосознания неаполитанцев. Пять или шесть вторжений, следовавших одно за другим, подчиняли неаполитанцев господству иноземцев: швабы, анжуйцы, арагонцы, французы, испанцы сменяли здесь друг друга, и, одни за другими, захватчики таяли здесь, словно воск на горящих углях.

Во времена войн разбойники воюют сами по себе; во времена мира они отдают внаем свою саблю, свое ружье, свой кинжал и самих себя тому, кто желает их купить.

То, что происходило в средневековье, происходит еще и теперь. Пьемонтцы в глазах разбойников — такие же захватчики, какими были для них швабы, анжуйцы, арагонцы, французы и испанцы; разбойников расстреливают и сжигают, но в огне, который разжигают захватчики, они тают сами.

Мы не хотим сказать, что во имя принципа, который они олицетворяют, во имя короля, избранного на основе всеобщего голосования, а главное, в отместку за убийства и кровопролития, жертвами которых они становятся, пьемонтцы не имеют права расстреливать и сжигать; мы всего-навсего удостоверяем факт.

Вот к этим разбойникам и обратился князь ди Маддалони и, отыскивая их в лесах, служивших им логовом, а также в церквах и монастырях, служивших им убежищем, вскоре навербовал две сотни сбиров.

Перроне столковался с ними от имени князя, и оставалось лишь дождаться момента, когда им надо будет выйти на сцену. Убийство Мазаньелло должно было стать их первым деянием; как только с Мазаньелло покончат, дон Джузеппе Карафа, брат князя ди Маддалони, должен был встать во главе сбиров, занять место Мазаньелло и сделаться выборным от народа. Добившись этого, он либо договорится с вице-королем, который расплатится с ним титулами и деньгами, либо удержит власть в собственных руках и сделает Неаполь независимым от Испании.

Это что касается достоверной части замысла князя ди Маддалони.

Ну а теперь то, что представляется сомнительным.

Сбиры должны были сделать подкоп под Рыночную площадь, заложить в нем сотню квинталов пороха и в день, когда на площади соберутся огромные людские толпы, поджечь порох и взорвать сто тысяч людей, которые она могла вместить.

Это стало бы уничтожением не только населения Неаполя, но и самого города, ибо после взрыва ста квинталов пороха не уцелело бы ни одного дома.

Между тем Мазаньелло, не подозревая о том, что против него замышляется, провел подсчет своих сторонников, причем прошло это на удивление слаженно и с полнейшим спокойствием.

Число вооруженных людей, готовых выступить под его начальством, доходило до ста четырнадцати тысяч, не считая монахов, селян и зажиточных горожан, вставших на сторону большинства.

Пока он проводил смотр своего войска, которое, хотя и собранное наспех, не стало от этого менее грозным, вице-король вновь послал к народу архиепископа, и тот явился на площадь, держа в руках грамоту Карла V и указ об амнистии, не содержавший слов «мятежники» и «мятеж».

Мы сняли в архиве Неаполя копию с этого любопытного документа и воспроизводим его здесь дословно:

«Филипп, король милостью Божьей и т. д., и т. д.

Дон Родриго Понсе де Леон, герцог де Аркос и т. д., и т. д.

Настоящим посланием мы обещаем верноподданному народу Неаполя отменить и упразднить с сего дня и навечно все таможенные пошлины и налоги, введенные в вышеназванном городе и Неаполитанском королевстве после царствования блаженной памяти Карла V. Мы обещаем также общее прощение за все бесчинства, какие могли быть совершены в ходе этой смуты с ее начала и вплоть до сего дня. Все должно быть предано забвению. Обиды, если они так и не были прощены оскорбленной стороной, тем не менее могут быть полюбовно преодолены в течение четырехлетнего срока.

Благодаря этому вынужденному признанию, что можно оставаться верноподданным, даже устраивая восстание, а главное, благодаря отмене всех налогов, введенных после царствования Карла V, послание вице-короля было выслушано от начала до конца.

Было решено, что будет составлено соглашение между народом и вице-королем и, когда стороны подпишут его, в тот же вечер герцог отправится со всей помпезностью в церковь Санта Мария дель Кармине, дабы зачитать там этот акт и присутствовать на торжественном молебне.

Огромная толпа во главе с Мазаньелло ожидала вице-короля, стоя у дверей церкви.

Он прибыл в назначенный час и, благодаря присутствию Мазаньелло, был встречен лучше, чем можно было предполагать.

Все ждали лишь появления начальников нескольких кварталов, чтобы приступить к оглашению принятого акта, как вдруг Мазаньелло доложили, что к городу приближается отряд из пятисот конных разбойников.

Мазаньелло повернулся к Перроне, чтобы справиться у него об этом непредвиденном событии.

— Я знаю, о ком идет речь, — ответил Перроне, — они прибывают по моему приказу.

— И что ты намерен с ними делать? — поинтересовался Мазаньелло.

— Расквартировать их, а точнее говоря, расположить лагерем в отдельном месте и пользоваться ими для конного патрулирования города.

Мазаньелло недоверчиво покачал головой, не особенно радуясь помощи со стороны подобных союзников; но ведь Перроне и сам был бандитом, а кроме того, в этом горном краю слово «бандит» имеет далеко не такое значение, как в равнинных краях.

На Корсике, в Калабрии и в Неаполе слово «бандит», «banditto», — это синоним слова «изгнанник».

Так что Мазаньелло дал приказ встретить новоприбывших как можно дружелюбнее.

Однако, то ли испытывая тайное предчувствие, то ли просто заботясь о поддержании порядка, он распорядился, чтобы эти люди несли службу пешими, а не конными и были рассредоточены по разным кварталам города.

Перроне, со своей стороны, настаивал, чтобы они оставались верхом.

Эта настойчивость уязвила Мазаньелло. Он воспринял ее как противодействие его воле, как пренебрежение его приказами и, не обращая более внимания на сопротивление со стороны Перроне, отослал одного из своих адъютантов передать разбойникам приказ спешиться и не покидать без его особого разрешения Рыночную площадь.

Вскоре, поскольку им приказали отправиться на Рыночную площадь, а чтобы попасть туда, надо было проследовать возле церкви Санта Мария дель Кармине, они появились у городских ворот, ведущих к ней, и, словно желая отдать честь Мазаньелло, верхом проехали мимо него; но, когда главная часть конного отряда оказалась не более чем в двадцати шагах от Мазаньелло, семеро разбойников прицелились в него и выстрелили.

Народ, заподозривший их предательский замысел в то мгновение, когда они приложили к плечу оружие, издал горестный вопль, за которым последовал залп из семи аркебуз.

Несколько человек подле Мазаньелло, убитые или раненные, попадали на землю, но сам он остался на ногах, как если бы его окутало одно из тех облаков, какими, словно латами, боги в «Илиаде» защищают героев, которым они покровительствуют.

И потому вслед за выстрелами раздались радостные возгласы, но затем тотчас же послышался бешеный вой. Да, Мазаньелло не был убит, но на него было совершено подлое покушение.

В ту же минуту более трехсот лаццарони открыли огонь по разбойникам.

Тридцать из них были убиты на месте; остальные обратились в бегство, но народ ринулся на них, словно стая гончих, преследующая стадо оленей.

Одни, пришпорив лошадей, пытались уйти от погони, но народ, с риском оказаться растоптанным, густой толпой вставал у них на пути, образовав живую преграду, и останавливал их.

Другие бросались в церкви и монастыри, попадавшиеся им по дороге, но, как если бы слава молодого народного вожака брала верх над святостью места, право убежища предавалось забвению: за ними гнались даже в нефе, их убивали даже у подножия алтаря. Один из них пытался укрыться прямо под архиепископским троном, но его за волосы вытащили оттуда и удавили.

Головы убийц — причем никакого различия между теми, кто стрелял в Мазаньелло и кто в него не стрелял, не делалось — насадили на пики и выставили на Рыночной площади.

Мазаньелло, понимая, откуда исходит измена, первым делом приказал схватить Перроне.

Вместе с несколькими выжившими разбойниками его подвергли допросу с пристрастием. Возможно, скорее свирепость пытки, нежели потребность узнать правду вырвала у них признания, но, как бы то ни было, они сознались, что подготовили ту самую пороховую мину, которая должна была обратить Старый рынок в новоявленный Везувий.

Перроне был предан смерти вместе с разбойниками, которых пытали одновременно с ним.

Из показаний казненных следовало, что виновниками этого предательства были три представителя рода Карафа: князь ди Маддалони, дон Джузеппе Карафа, его брат, и дон Грегорио Карафа.

Мазаньелло дал приказ со всем рвением искать их.

Тотчас же часть толпы рассеялась по всему городу, пытаясь обнаружить след подлинных зачинщиков злодеяния, лишь исполнителями которого были разбойники.

Князь ди Маддалони и дон Грегорио вовремя бежали, облачившись в монашескую рясу, но вот дону Джузеппе повезло меньше. Он укрылся во францисканском монастыре Санта Мария ла Нова, и настоятель монастыря спрятал его так надежно, что лаццарони, несмотря на все свои старания, не смогли обнаружить его и удалились. К несчастью, у него возникла роковая мысль написать вице-королю письмо, чтобы сообщить ему о своем убежище и об опасности, которой он подвергается. Он умолял герцога выстрелить из пушки, чтобы на время отвлечь лаццарони в сторону крепости Сант’Эльмо и тем самым дать ему возможность спастись.

Письмо это было спрятано в сандалии монаха-мирянина, под подошвой его ноги; монаха отправили в крепость, но по пути туда он вызвал подозрение, его задержали, обыскали с головы до ног и обнаружили у него это послание.

Толпа начала с того, что избила его до полусмерти, а затем снова бросилась к монастырю.

Увидев, что она с гулом приближается к ним, словно лава, монахи испугались и заявили дону Джузеппе, что, если он не убежит как можно скорее, им придется выдать его.

Дон Джузеппе надел рясу, через окно выпрыгнул на улицу и попытался укрыться в одном из тех публичных домов, «какие всегда есть, — сообщает простодушный летописец, у которого мы заимствуем эти подробности, — поблизости от монастырей». Однако хозяйка заведения, несмотря на обещание дона Джузеппе дать ей пятьдесят тысяч дукатов, не пожелала, как и монахи, подвергать себя опасности быть растерзанной этой неистовой толпой, и выдала его.

Двум лаццарони, которые первыми задержали его, он сразу же пообещал двенадцать тысяч дукатов в качестве выкупа за свою жизнь, но это предложение услышали другие, и со всех сторон послышались крики: «Убейте! Убейте предателя!» Дона Джузеппе вытащили на улицу, и он почти тотчас же рухнул на землю, получив такое количество колотых ран, что на теле у него живого места не осталось; затем ему отрубили голову, насадили ее на пику и отнесли Мазаньелло.

Мазаньелло долго смотрел на голову человека, замышлявшего его убийство, словно спрашивая несчастного дона Джузеппе, что привело его к этому предательству; он провел рукой по его усам и бороде, прошептав слова «дурак» и «предатель»; затем приказал отрубить дону Джузеппе ногу, которой тот однажды в пылу гнева ударил архиепископа, вместе с головой положить эту ногу в железную клетку, а клетку подвесить на дверью дворца Маддалони, сопроводив надписью:

«Сие есть останки дона Джузеппе Карафы, врага отечества».

Что же касается тела дона Джузеппе, то его насадили на кол и выставили на городской площади, где оно высилось над целым лесом пик, на конец каждой из которых была нацеплена голова разбойника.

Тот кто рассказывает эту историю, пересчитал головы. Их было сто пятьдесят.

IV БЕЗУМЕЦ

Именно в этот момент в характере Мазаньелло произошла та странная перемена, которая разделяет на два столь различных периода те восемь или девять дней, когда он властвовал в Неаполе.

И здесь историки расходятся во мнениях.

Одни говорят, что под жарким июльским солнцем у молодого вожака само собой произошло помрачение рассудка.

Другие утверждают, что раскрытие заговора, имевшего целью не только убить его самого, но еще и принести в жертву бо́льшую часть населения Неаполя, вселило в его сердце ярость, утолить которую могла лишь кровь.

И, наконец, некоторые заявляют, что какое-то зелье, посланное вице-королем предателю Дженоино и подмешанное к вину, выпитому Мазаньелло, ударило ему в голову и произвело на него то же действие, что и гиппоман на Калигулу.

Бесспорно, однако, что после этого покушения на его жизнь Мазаньелло, казалось, обрел душу, совершенно отличную от той, какая была у него прежде. Он был всего лишь прозорлив, а стал подозрительным; он был справедлив, а стал пристрастным; он был строг, а стал жестоким.

Он приказал возвести высокий помост посреди всех этих отрубленных голов и оттуда обращался с речами к народу, настраивая его против знати. Он приказал не только всем простым людям, но и дворянам при первых звуках набата браться за оружие и выходить из дому, и предписал всем обитателям Неаполя, не исключая и духовных лиц, с наступлением вечера освещать свои окна и зажигать на улицах лампионы. Ни под каким предлогом ни один дворянин не имел права покидать город; под страхом смерти запрещалось снабжать продовольствием вице-короля, и, наконец, за голову князя ди Маддалони была назначена награда в тридцать тысяч скудо.

Мы забыли сказать, что церемония, собравшая вместе вице-короля, архиепископа и Мазаньелло, была прервана и герцог де Аркос, опасаясь, как бы с ним не расправились, если его заподозрят в сговоре с разбойниками, воспользовался смутой, вызванной покушением на Мазаньелло, которое повлекло за собой столь страшные кары, и вернулся к себе в крепость.

Тем временем архиепископ употребил все свое влияние на то, чтобы уберечь виновников от кинжалов лаццарони, однако все его усилия оказались тщетными, настолько велико было ожесточение народа, и все, что он смог сделать для этих несчастных, это исповедать их и дать им отпущение грехов in articulo mortis.[5]

Неаполь напоминал крепость: на всех его улицах были возведены баррикады, более ста тысяч человек находились под ружьем, однако вечером того самого дня, когда пролились реки крови, когда возбуждение бунтовщиков превзошло все потуги человеческого воображения, в городе царило полнейшее спокойствие, все торговые лавки были открыты, ни одна женщина не была обесчещена, ни один безвинный не был убит, ни одна вещь не была украдена; монастыри, послужившие убежищем для разбойников, были подвергнуты обыску, но не разграблены; дворян держали под подозрением, их ненавидели, им не давали шагу ступить, но над ними не издевались.

Мазаньелло, выказывая лихорадочную активность, к которой начало примешиваться исступление, бывал повсюду, то с высоты трибуны обращаясь с речами к народу, то раздавая беднякам деньги, отнятые у предателей и разбойников, подбадривал робких, обуздывал отчаянных.

Стоило ему сказать толпе:

— Разрушьте этот дворец!

И дворец тотчас же исчезал, словно по мановению театральной волшебной палочки.

Стоило ему сказать:

— Тише!

И сто тысяч человек тотчас же смолкали.

Такое могло бы показаться сказкой, если бы все историографы — как те, что доброжелательны к нему, так и те, что враждебны ему, — не были согласны между собой по этому поводу.

На другой день (это был уже пятый день власти Мазаньелло), на рассвете, уведомленный о том, что ночью в город тайно проникли разбойники, он отдал приказ, устанавливавший, что ни один мужчина, кто бы он ни был, не вправе носить ни плаща, ни тоги, ни какой-либо другой одежды до пят; что женщины, по тогдашней моде носившие огромные фижмы, должны отказаться от них и носить очень короткие и облегающие жакеты; требование было нелепым, но ему неукоснительно подчинились, ибо все незамедлительно скинули с себя привычную одежду: кавалеры — плащи, судьи — тоги, священники — сутаны, женщины — фижмы, и прелаты, сановники и даже архиепископ, повинуясь лаццароне Мазаньелло, согласились надеть сюртук.

Дворяне получили приказ сдать оружие и послать слуг, без которых они могли обойтись, нести караул.

Был введен налог на продовольствие — небольшой, но все равно налог, и никто не возроптал.

Каждое его распоряжение исполнялось, словно веление Небес.

Испытывая острый недостаток продовольствия, вице-король не мог продержаться в крепости долго. После того как Перроне понес кару, а его разбойники были истреблены, герцогу уже не приходилось надеяться на разлад между Мазаньелло и его приспешниками. Так что он прислушался к советам архиепископа и вновь заговорил о мире.

Он написал письмо архиепископу, поклялся ему на Евангелии, что непричастен к предательству князя ди Маддалони, обязался выдать неаполитанцам любого разбойника, который попадет в его руки, и, наконец, предоставил архиепископу все полномочия для того, чтобы заключить мир с народом.

Кардинал немедля вызвал к себе Мазаньелло и его советников, Дженоино и Арпайю, сменившего Перроне, зачитал им письмо вице-короля, взялся действовать от его имени и в самом выгодном свете выставил в глазах Мазаньелло готовность знатного вельможи снизойти до переговоров с ним на равных.

То ли потому, что это и в самом деле польстило гордости Мазаньелло, то ли потому, что власть уже утомила его и помутила ему разум, то ли, наконец, потому, что предатель Дженоино имел на него достаточное влияние, чтобы склонить его к своему мнению, но, так или иначе, мирный договор, предложенный архиепископом, был заключен и подписан с одной стороны вожаками народа, с другой — герцогом де Аркосом, а затем и государственным советом.

Весть о заключении мира тотчас же разнеслась по городу и вызвала у его жителей великую радость. Договор должны были зачитать в четыре часа пополудни на Рыночной площади, и народ, издавая ликующие крики, повалил туда толпами. Дженоино, еще ни у кого не вызывавший никаких подозрений, во всеуслышание заявил, что люди, наконец, добились того, чего они со времен герцога де Осуны тщетно требовали. Ликование было всеобщим, из всех глаз лились слезы радости. Народу казалось, будто перед ним открылись врата рая.

Ну а кардинал, обсуждавший с Мазаньелло статьи договора, открыто сказал, что у него сложилось впечатление, будто он вел переговоры не с нищим рыбаком, а с человеком, обладающим задатками министра.

Когда договор был подписан и обнародован, архиепископ призвал Мазаньелло нанести визит вице-королю.

Мазаньелло удивленно посмотрел прелату в лицо.

— Но ведь нанести визит вице-королю, — промолвил он, — означает отдать свою жизнь в его руки.

— Но если я дам вам слово, что вашей жизни ничего не будет угрожать, вы пойдете? — спросил архиепископ.

— Я пойду и без этого, — гордо ответил Мазаньелло, — ведь, встав во главе народа, я уже принес в жертву свою жизнь.

Однако без препятствий не обошлось. Мазаньелло ни за что не хотел расставаться со своими холщовыми штанами, рваной рубахой и красным колпаком.

Архиепископ дал ему понять, что в таком виде идти к вице-королю нельзя.

— Хорошо, — промолвил Мазаньелло, — чтобы нанести визит вице-королю, я облачусь так, как вам будет угодно, но затем надену свою прежнюю одежду.

В ответ архиепископ заявил, что Мазаньелло будет волен поступить по своему желанию, после чего тот согласился на все.

Затем он тотчас же приказал украсить двери и окна домов самыми дорогими коврами, как принято делать в праздник Тела Господня, более всего, по его словам, угодный Богу, ибо это праздник мира.

Мазаньелло принесли кафтан из шитого серебром сукна и привели ему самого красивого скакуна из конюшен архиепископа.

К великому удивлению толпы, он вскочил в седло так же ловко, как это мог бы сделать самый ловкий наездник, и, с обнаженным мечом в правой руке, занял место во главе кортежа.

Позади него следовал кардинал, по обе стороны кареты которого, тоже верхом и тоже великолепно одетые, ехали Маттео д’Амальфи, брат Мазаньелло, и Арпайя, его адъютант.

Дженоино, по причине его преклонного возраста, несли в портшезе, который двигался непосредственно позади кареты архиепископа.

За ними, замыкая шествие, следовали пятьдесят тысяч вооруженных людей, пеших и конных.

Сверкающее солнце изливало на землю горячие лучи, ликующий народ оглашал воздух радостными криками. Казалось, что праздник совершался одновременно на небе и на земле.

Мазаньелло приказал одному из сопровождавших его командиров объявить вице-королю о своем прибытии. В ответ вице-король заявил, что он чрезвычайно польщен оказанной ему честью.

Кортеж достиг крепости. Мазаньелло обернулся к толпе и жестом дал знать, что хочет говорить.

Тотчас же воцарилась та особенная тишина, какую один лишь Мазаньелло умел устанавливать.

Затем, выпрямившись в седле и подняв вверх меч, он начал свою речь:

— Возлюбленный народ! Мы должны возблагодарить Бога за возвращение нам свободы. Кто мог бы помыслить об этом? Кто мог бы поверить в это? Не кажется ли это сном еще и сегодня? И тем не менее это правда! Все это стало возможным благодаря отеческим заботам нашего досточтимого архиепископа, коему содействовала помощь Всевышнего, и именно им обязаны мы своим счастьем. Кто теперь наш повелитель? Отвечайте: «Господь Бог!»

И народ в один голос повторил: «Господь Бог!»

Мазаньелло продолжал:

— Но, помимо этого божественного повелителя, вы должны повиноваться Церкви, Филиппу Четвертому, королю Испании, кардиналу Филомарино и герцогу де Аркосу, вашему начальству.

Народ склонился в едином поклоне и в один голос повторил: «Мы повинуемся нашему начальству».

— Теперь, — снова заговорил Мазаньелло, — мы свободны от всякого гнета, иго сломано, налоги упразднены. Та сладостная свобода, какую даровал нам блаженной памяти король Фердинанд и подтвердил нам император Карл Пятый, восстановлена. Я ничего не прошу для себя и стремлюсь лишь к общему благу. Когда в начале наших законных действий монсиньор архиепископ, заботясь о спокойствии отечества, предложил мне пожизненный пенсион в двести скудо ежемесячно, если я постараюсь умиротворить вас, я безоговорочно отверг это предложение, сохранив, однако, к тому, кто его сделал, глубочайшее почтение. Если бы не настойчивые просьбы его преосвященства, если бы он не угрожал мне отлучением от Церкви, я ни за что не согласился бы сменить привычные для нас всех лохмотья рыбака, которые я ношу с детства и желал бы носить до самой смерти, на это одеяние, не соответствующее ни моему званию, ни моему положению. Как только наша свобода надежно утвердится, я вернусь к своему прежнему ремеслу, ничего не присвоив себе, никак не обогатив своих близких, и прошу вас лишь об одном: молитесь за мою душу, когда я умру. Обещаете?

— Да, да! — в один голос закричала толпа. — Но дай тебе Бог прожить сто лет!

В ответ Мазаньелло поклонился, положив на сердце руку, в которой он держал обнаженный меч.

— Вы видите, — промолвил он, — что меня глубоко трогают проявления вашей любви, однако именем этой любви я призываю вас не слагать оружия до тех пор, пока из Испании не придет подтверждение заключенного сегодня договора. Не доверяйте знати, она ваш смертельный враг! Теперь я вместе с монсиньором архиепископом иду к вице-королю. Если через час вы не увидите меня подле вас, вновь зажгите ваши погасшие факелы, выньте из ножен ваши мечи, предайте город огню и залейте этот огонь кровью! Вы готовы сделать это?

— Готовы! — в едином порыве ответили пятьдесят тысяч голосов.

Мазаньелло продолжал:

— Наш возлюбленный архиепископ полагает, что король ничего не теряет вследствие упразднения налогов; пострадают от этого лишь жадные и враждебные нам дворяне, эти изобретатели пошлин, эти ненасытные волки, которые наживаются за наш счет и которых свобода народа возвращает к их изначальной скудости! Так вот, их разорение, которого я домогаюсь, послужит, поверьте мне, к вящей славе Божьей и обернется пользой для короля и процветанием городов и весей. До сего дня дворяне тиранически царствовали над нами. С сего дня лишь Филипп Четвертый будет нашим монархом!

Затем, под страхом смерти запретив кому бы то ни было следовать за ним и что либо предпринимать без его распоряжений, он пустил лошадь во весь опор и въехал во двор. Следом за ним туда вкатила карета архиепископа.

У подножия лестницы архиепископ сошел с кареты, а Мазаньелло спешился. Вице-король встречал их, стоя на крыльце.

При виде него Мазаньелло опустился на колено и промолвил:

— От имени народа благодарю ваше превосходительство за то, что вы подписали договор; что до меня, то я отдаюсь в ваши руки, заранее смирившись с наказанием, которое вам будет угодно наложить на меня.

Но вице-король, затаив в глубине сердца клокотавшую в нем ненависть, улыбнулся молодому человеку, милостиво поднял его, несколько раз поцеловал, назвал освободителем народа, заверил, что этот визит доставляет ему бесконечное удовольствие и что нет никакой причины наказывать Мазаньелло, ибо в том, что он совершил, нельзя усмотреть умысла на оскорбление величества и, напротив, бо́льшая часть его действий заслуживает самой высокой похвалы.

После чего, указывая путь своим гостям, герцог де Аркос провел их в свои личные покои, где они долго обсуждали текущее положение в городе.

Затем Мазаньелло от имени народа поручился, что город Неаполь примет решение преподнести королю как безвозмездный дар пять миллионов скудо в порядке возмещения убытков из-за отмены налогов, причем сделать это без всякого вмешательства со стороны королевских чиновников.

За разговором он потерял счет времени, как вдруг за окнами поднялся страшный шум: прошел уже час с тех пор, как Мазаньелло вступил в замок, а возвращения своего предводителя народ так и не увидел.

Все подумали, что он либо взят под стражу, либо убит.

Мазаньелло понял, что этими громкими криками народ требует его появления.

Он подошел к окну, распахнул его и показался на балконе.

— Вот он я, мои дорогие сограждане! — крикнул Мазаньелло, обращаясь к народу. — Ничего дурного со мной не случилось, все хорошо. Я жив и свободен. Да здравствует мир!

— Да здравствует мир! — как эхо повторил народ.

Около сотни человек отделились от толпы, бросились к соседним церквам и принялись бить в колокола, издававшие самый радостный трезвон.

— А вы не опасаетесь, что этот колокольный звон примут за набат? — поинтересовался у Мазаньелло герцог де Аркос.

— Такого быть не может, — ответил Мазаньелло, — но если ваше превосходительство желает, чтобы звон прекратился, так и будет: он прекратится.

Он подал знак, и спустя несколько минут все колокола смолкли.

— Да вы настоящий волшебник, — промолвил герцог де Аркос, обращаясь к Мазаньелло.

Мазаньелло улыбнулся.

— Не желает ли ваше превосходительство увидеть, — спросил он, — насколько послушен народ Неаполя?

Герцог ответил утвердительным жестом.

— Хвала Господу! — крикнул Мазаньелло. — Хвала Богоматери Кармельской!

И народ повторил тот же крик.

— Да здравствует его величество король Испании! — продолжил выкрикивать Мазаньелло. — Да здравствует его преосвященство архиепископ! Да здравствует его превосходительство герцог де Аркос!

— Да будут они жить вечно! — ответствовал народ.

В ту минуту, когда крики толпы достигли предела своей силы и были способны заглушить шум бури, он приложил палец к губам, и тотчас же установилась полнейшая тишина.

Окно закрылось, и беседа, во время которой Мазаньелло не выказывал ни малейших признаков безумия, продолжилась. Было решено, что текст договора будет напечатан и в субботу 14 июля прилюдно зачитан в кафедральном соборе, после чего вице-король и государственные советники дадут клятву следить за его соблюдением и добиваться его утверждения королевским двором.

Когда все это было согласовано, герцог де Аркос повесил на шею Мазаньелло золотую цепь, стоившую четыре тысячи дукатов. Первое побуждение Мазаньелло состояло в том, чтобы отвергнуть этот дар, который стал для него полной неожиданностью, однако кардинал остановил его руку, сказав:

— Этим отказом вы оскорбили бы вице-короля.

Мазаньелло поклонился и не стал снимать цепь.

Вице-король проводил Мазаньелло и архиепископа: одного — до его скакуна, другого — до его кареты. Слуги герцога шли впереди них, держа в руках зажженные факелы. Внезапно весь город озарился светом и разом зазвонили все колокола.

Архиепископ пожелал, чтобы Мазаньелло сел в его карету, рядом с ним; так что после того, как нищего лаццароне, за пять дней перед тем продававшего бумажные кульки покупателям рыбы, удостоил лобзаний вице-король, с ним еще и обходился как равный с равным князь Церкви, ибо во все времена архиепископы Неаполя были кардиналами.

Не этот ли переизбыток почестей привел к помрачению его разума? Или толчком к нему послужило какое-либо другое из упомянутых нами обстоятельств? Так или иначе, причина кровожадного безумия, вспыхнувшего в нем на другой день, поныне остается тайной.

Факт состоит в том, что на шестой день восстания он приказал соорудить на улице Толедо новое судилище, на котором постоянно находился судья. Вынесенные им приговоры приводились в исполнение незамедлительно. Стоило лишь подать знак, и палач был тут как тут, с веревкой или с топором в руках.

Что до Мазаньелло, то он облачился в свои прежние лохмотья; однако взгляд его сделался тревожным, почти блуждающим. При нем всегда было заряженное ружье, которое он носил на плече, когда шел, и держал между ног, когда сидел.

Свою старую лачугу он превратил в зал суда. Через окно, на конце пики, ему подавали туда прошения; семь секретарей записывали его приказы, десять палачей немедленно приводили в исполнение его кровавые приговоры.

Поскольку в ночь с пятого на шестой день было задержано более ста разбойников, пытавшихся проникнуть в город, Мазаньелло распорядился казнить их, а затем, дабы не позволить ни одному другому разбойнику пробраться туда в каком-либо обличье, приказал всем под страхом смерти постричь себе волосы. Кроме того, несмотря на неприкосновенность сутаны, всех священников надлежало обыскивать, а все дворяне, в первые дни восстания укрывшиеся в монастырях, должны были вернуться в свои дома, поскольку их безопасность гарантировалась.

Этим распоряжениям, какими бы диковинными они ни были, все неукоснительно подчинились.

Прежде Мазаньелло не выносил несправедливых приговоров, но на шестой день начались приговоры безрассудные.

Слуги князя ди Маддалони и дона Грегорио Карафы, спасшихся бегством, были схвачены, подвергнуты пыткам и казнены вместо своих хозяев.

Несколько купцов, устроивших тайное сборище, были повешены у дверей своих домов.

Из церквей и монастырей выволакивали грабителей, надеявшихся обрести убежище в святых местах, и отправляли их на виселицу.

Распространителей ложных новостей до смерти избивали палками.

Какой-то сицилиец, на глазах у свидетелей давший деньги разбойнику, был обезглавлен.

Наконец, булочник, выпекавший хлеб на две унции легче положенного, был заживо сожжен в своей печи.

Впрочем, все это могло проистекать из своего рода тяги к кровопролитию и иметь в качестве оправдания необходимость общественного покоя.

Но вот очевидные проявления начавшегося безумия.

Он велел передать вице-королю, что крайне удивлен тем, что кардинал Тривульцио еще не засвидетельствовал ему своего почтения; узнав об этом, прелат поспешил нанести Мазаньелло визит в его лачуге и величал его вашей светлостью.

Мазаньелло встретил его ровно так, как если бы это он сам был кардиналом, а кардинал был Мазаньелло.

— Хоть он и запоздал, — сказал Мазаньелло прелату, — ваш визит мне приятен.

И он приказал, чтобы на обратном пути кардинала сопровождали двести стрелков.

Однако даже в разгар этого душевного расстройства он еще выносил чрезвычайно разумные приговоры.

Некая бедная девушка потребовала у него покарать убийцу своего отца.

Брат преступника предложил жениться на юной бесприданнице, если виновного помилуют.

— Это может стать для бедняжки еще одним тяжким бременем, — промолвил Мазаньелло. — Пусть брат виновного даст ей в приданое двести скудо и сутки на размышление. Если по прошествии этих суток она сама попросит помиловать убийцу и согласится выйти замуж за его брата, я помилую одного и произведу в капитаны другого.

По просьбе девушки именно так все и произошло.

Ему подарили великолепного коня, стоившего более четырехсот скудо.

— Такой превосходный скакун подобает лишь монарху, — произнес он и тотчас же отправил коня в королевские конюшни.

В каком-то укромном месте отыскали сундук, полный золотых и серебряных монет. Содержимое сундука оценили в сто тысяч скудо. Он приказал отнести все это в королевскую казну.

По его распоряжению были конфискованы сокровища князя ди Маддалони: они оказались огромными. Триста человек целый день занимались тем, что переносили эти сокровища из монастыря, где они были спрятаны, на городскую площадь. Когда произвели подсчет, выяснилось, что звонкой монеты там набралось на четыреста тысяч скудо, а серебряной посуды и драгоценностей — еще на пятьсот тысяч.

Мазаньелло не взял оттуда ни гроша и постановил, что все это пойдет на армейское жалованье.

Вице-король дал знать, что ему не хватает продовольствия.

Мазаньелло немедленно отправил в Кастель Нуово, где вице-король находился теперь вместе со своей женой, полсотни человек, доставивших туда хлеб, вино и всякого рода съестные припасы.

В ответ вице-король прислал роскошные одежды самому Мазаньелло и его жене.

Эту одежду Мазаньелло предстояло надеть, чтобы присутствовать на оглашении договора, которое должно было состояться 14 июля в кафедральном соборе.

Вместе с одеждой Мазаньелло получил в подарок двух великолепных лошадей.

В назначенный день он сел на одну из них, его брат — на другую.

В правой руке Мазаньелло держал обнаженный меч, в левой — грамоту Карла V.

Его брат держал в руках договор, клятву соблюдать который предстояло принести вице-королю.

За ними следовали Дженоино, Арпайя и все прочие народные вожаки.

Сопровождала их огромная толпа.

При виде этого людского скопища, которому было достаточно всего лишь приблизиться к нему, чтобы задушить его вместе со всей его свитой, вице-король не мог скрыть своей тревоги.

Мазаньелло заметил это.

— Никому не двигаться! — крикнул он.

Все остановились, замерли на месте и смолкли; слышались лишь звуки труб и продолжавших звонить колоколов.

Архиепископ, вместе со всем своим клиром, встречал процессию у дверей кафедрального собора.

Вице-король, кардинал и государственные советники расположились в креслах.

Мазаньелло, по-прежнему с обнаженным мечом в руке, встал на ступенях епископского престола.

Донато Коппола, государственный секретарь Неаполитанского королевства, во всеуслышание зачитал договор.

Мазаньелло два или три раза прерывал чтение, чтобы растолковать народу некоторые статьи договора, недостаточно ясно изложенные, или потребовать добавления тех, что казались ему необходимыми.

Когда чтение закончилось, вице-король и государственные советники поклялись на Евангелии и на крови святого Януария неукоснительно соблюдать все условия договора и как можно скорее добиться его утверждения Мадридским двором.

Церемония завершилась благодарственным молебном.

Но уже в ходе этой церемонии сознание Мазаньелло претерпело несколько вспышек безумия.

Он то и дело посылал вице-королю записки, в которых предъявлял ему странные и несуразные требования.

Он хотел сохранить неограниченную власть над городом; требовал предоставить ему личную охрану, причем с возможностью по собственной прихоти увеличивать или уменьшать ее численность;

наконец, настаивал на том, чтобы ему выдали всех его врагов из числа тех, что укрылись в Кастель Нуово.

Вице-король, умирая от страха, что малейшее возражение с его стороны приведет к разрыву мирного договора, соглашался на все под смешки тех, кому становилось известно содержание этих записок.

Когда церемония закончилась, Мазаньелло взял слово.

Легко было понять, что в этом несчастном больном рассудке, таком ясном еще накануне, разум боролся с безумием.

— Только что, — сказал он, — я завершил труд, орудием которого мне суждено было стать по воле Бога, и, дабы все видели, что при этом я домогался не собственной выгоды, а общего благоденствия, я возвращаюсь к своему рыбацкому ремеслу и своей прежней бедности.

С этими словами он попытался сорвать с себя одежду. Но его отговорили от этого, заметив, что ему не во что переодеться и, если он скинет ее с себя, ему придется уйти голым.

Он согласился не раздеваться, но его блуждающий взгляд и судорожные гримасы свидетельствовали о том, что он охвачен сильным нервным возбуждением.

Однако толпа ничего необычного в его поведении не заметила. Во всех трех крепостях гремели пушки, окутывая их дымом. Бедные полагали себя избавленными от нищеты, богатые изображали на лице притворную радость, и весь Неаполь пребывал в состоянии восторга, близкого к исступлению. Мазаньелло был героем дня и полубогом.

Тем не менее явные признаки безумия, рывками овладевавшего им, не заставили себя ждать.

Поскольку без его позволения никто не мог ни вступить в город, ни выехать оттуда, архиепископ Сан Северино пришел к Мазаньелло за разрешением совершить поездку в Калабрию.

Мазаньелло не только предоставил архиепископу такое разрешение, но и стал предлагать ему то эскорт из четырехсот человек, то корабли, то деньги на дорожные расходы и в конце концов вынудил его взять кошелек с пятьюстами скудо, в то время как у него самого, при всей его роскошной одежде и золотой цепи стоимостью в четыре тысячи дукатов, в кармане не было ни гроша.

Какой-то дворянин из Аверсы пришел поговорить с ним по другому поводу.

— А ну-ка, повернись! — приказал ему Мазаньелло.

Дворянин повиновался.

— Получай, чего хотел! — промолвил Мазаньелло, дав ему пинка под зад. — С этой минуты объявляю тебя князем Аверсы. Ступай.

Затем вдруг, словно желая показать, откуда пришел поразивший его удар, он проклял дворянство, проклял испанских грандов и воскликнул:

— Где вице-король?! Где этот клятвопреступник, где этот негодяй, которому я должен отрубить голову?!

Эта вспышка гнева привела к тому, что он стал носиться по городу и тех, кто попадался ему на пути, либо избивал, либо без всякого на то повода брал под арест; в числе арестованных оказался и его собственный зять, единственный человек, пользовавшийся его полным доверием, единственный, в чьем доме он отваживался принимать пищу, ибо в любом другом месте его преследовал страх быть отравленным, и до этой минуты имевший на него такое сильное влияние, что сумел спасти жизнь и имущество многим людям.

Когда же его спрашивали, почему он отдал этого человека в руки стражников и какое преступление тот совершил, Мазаньелло отвечал:

— Он начал сходить с ума и намеревается предать город огню и мечу; однако я не дам ему совершить эту гнусность, ибо самолично пристрелю его.

Затем он приказал, чтобы всех, кому был вынесен смертный приговор, немедленно казнили.

Об этом тотчас сообщили архиепископу, и он поспешил прийти к Мазаньелло.

При виде его пылающих глаз, его прерывистого дыхания и мертвенной бледности его лица, сменявшейся время от времени багровым румянцем, архиепископ понял, вероятно, что Мазаньелло если и не сходит с ума, то, по крайней мере, тяжело болен. Он решил спасти жизнь приговоренным к смерти, не задаваясь вопросом, виновны они или нет, и сказал Мазаньелло, что в такой день, как этот, то есть в святой воскресный день, который Господь даровал человеку как день благодарения и отдыха, казнить нельзя.

Мазаньелло отложил казни до следующего дня.

И тогда, чтобы развлечь его, а также, возможно, чтобы присматривать за ним и, несомненно, чтобы увезти его подальше от Неаполя, архиепископ предложил Мазаньелло совершить прогулку в Позиллипо.

— Ладно, — ответил Мазаньелло, явно ощущая отсутствие сил, — но только давайте поедем вместе.

— Поезжайте вперед, — промолвил прелат, — я присоединюсь к вам позднее.

Едва архиепископ удалился, Мазаньелло — с непокрытой головой, без меча, в растрепанной одежде и босой на одну ногу — бросился к дворцу вице-короля, пересекая, таким образом, весь город от кафедрального собора до этого дворца. Он подал знак страже и придверникам не останавливать его, а поскольку все знали его, все боялись его и никто не подозревал, какая болезнь им овладела, его впустили во дворец и выполнили отданные им приказы.

Если яд, до такой степени помрачивший рассудок несчастного рыбака, в самом деле исходил от вице-короля, тот должен был видеть, что совершенное им преступление приносит ощутимые плоды.

Вице-король сделал вид, что крайне удивлен честью, оказанной ему Мазаньелло, и поинтересовался у гостя, что побудило его нанести этот визит.

— Я голоден, — ответил Мазаньелло, — очень голоден.

— Хотите, я прикажу подать вам еды? — спросил герцог де Аркос.

— Нет, — промолвил Мазаньелло, — лучше поезжайте со мной в Позиллипо, где меня ждут лодки, на которых вдоволь всего, чем можно подкрепиться, и мы вместе перекусим.

— Об этом и речи быть не может, — ответил вице-король, — ибо у меня страшно болит голова, но я охотно предоставлю вам свою собственную барку, которая приятнейшим образом доставит вас туда.

Мазаньелло принял это предложение.

Слух о предстоящей прогулке быстро распространился, так что за баркой несчастного безумца следовало около сорока лодок, заполненных музыкантами, а на причалах Мерджеллины и Кьяйи толпилось более тридцати тысяч человек.

Как только Мазаньелло увидел приготовленное для него застолье, он с жадностью набросился на еду, но с еще большей жадностью принялся пить вино, и вскоре его умопомрачение усугубилось опьянением.

Несколько часов подряд он бороздил залив во всех направлениях, то лежа в барке, то стоя в ней; затем, в состоянии полного помешательства, он вернулся к себе домой, послал за одним из лучших неаполитанских инженеров и приказал ему установить на каждом перекрестке и посреди каждой площади каменный столб с надписью: «Мазаньелло, предводитель и главнокомандующий верноподданнейшего народа Неаполя», после чего, с грустью покачав головой, произнес:

— Отныне подчиняться следует не мне, а герцогу де Аркосу.

В тот же день жена Мазаньелло нанесла визит супруге герцога де Аркоса. Явилась она в сопровождении нескольких торговок рыбой, ее ближайших родственниц; все они были облачены в парчовые платья и прибыли в великолепной карете, прежде принадлежавшей князю ди Маддалони.

Мазаньелло был еще чересчур могуществен и чересчур опасен, чтобы его жена не встретила радушного приема со стороны герцогини де Аркос. Герцогиня обласкала ее, несколько раз поцеловала маленького сына Мазаньелло и отпустила мать и ребенка, завалив их подарками.

На протяжении трех дней Мазаньелло не спал. Бессонница, как известно, является одним из первых характерных проявлений сумасшествия. Наступил девятый день восстания; Мазаньелло поднялся с постели, пребывая в еще большей ярости.

Из дому он выехал верхом, с обнаженным мечом в руке. Было от силы пять часов утра. Он бросался на каждого, кто попадался ему на пути, и норовил ударить его мечом.

Какой-то человек пренебрег опасностью и направился к нему. Мазаньелло, удивленный тем, что кто-то осмелился пренебречь его гневом, остановил этого человека и спросил у него, что ему нужно.

Тот пожаловался, что накануне у него похитили жену.

— Колесовать похитителя! — крикнул Мазаньелло.

Два часа спустя ему доложили, что похищенная женщина вела безнравственный образ жизни и сама подстроила это похищение.

— Тогда, — сказал Мазаньелло, — пусть обезглавят обоих!

И приговор был приведен в исполнение.

Весть об этих приступах безумия дошла до герцога де Аркоса, которому, по всей вероятности, причины случившегося были известны лучше, чем кому-либо другому. Под каким-то предлогом он послал к Мазаньелло князя ди Челламаре, старого и почтенного вельможу.

Вначале тот рассуждал вполне здраво и спокойно, но вскоре возбудился и, возбудившись, стал говорить нечто странное.

— Нет под светом солнца ни одной головы, снести с плеч которую у меня не было бы права и власти! — вскричал он. — До сего дня я уважал и чтил короля Филиппа Четвертого, но если он покровительствует князю ди Маддалони, то, клянусь Богом, город Неаполь будет полностью сожжен, а Неаполитанское королевство предано ужасам разорения!

Князь ди Челламаре доложил герцогу о состоявшемся у него разговоре с Мазаньелло и пояснил ему, что способен сделать безумец, которому достаточно произнести лишь слово, чтобы ему повиновались сто пятьдесят тысяч человек с оружием в руках.

Как раз в этот момент к вице-королю явились герцог ди Караччоло и его брат дон Карло, главный конюший короля. Они пришли просить у него защиты. Проезжая мимо Мазаньелло, они на свою беду не поклонились ему, и он велел передать им, что они под страхом смерти должны прилюдно поцеловать ему ноги.

К счастью, услышав эту угрозу, они успели спастись бегством и теперь пришли просить вице-короля избавить их от подобного унижения.

Герцог де Аркос, страшась не только за себя, но и за других и не видя более надежного способа обеспечить свою безопасность, вновь удалился в замок Кастель Нуово, однако на сей раз снабдил его провизией и боеприпасами.

Но, удалясь туда, он оставил за спиной у себя людей, имевших задание распространять по всем улицам и закоулкам Неаполя весть, которую поведение молодого рыбака делало более чем правдоподобной:

— Мазаньелло сошел с ума!

V МУЧЕНИК

Как только герцог удалился в крепость, ему доложили о визите Дженоино и Арпайи.

В то утро Мазаньелло прилюдно оскорбил Арпайю и угрожал смертью Дженоино, заявив старику, что на сей раз он будет иметь дело не с каким-то там герцогом де Осуной, так что ему лучше поостеречься.

Они пришли сообщить вице-королю о своей готовности впредь подчиняться лишь ему и исполнять любые его приказы, даже если эти приказы будут направлены против Мазаньелло.

Герцог тотчас же созвал вельмож, затворившихся вместе с ним в крепости, и стал советоваться с ними, выясняя, какие меры надлежит принять в отношении Мазаньелло.

В итоге обсуждения было решено, что Мазаньелло, дабы удалить его из Неаполя, пригласят совершить еще одну прогулку в Позиллипо;

тем временем в крепость заманят Витале, его главного секретаря, единственного человека, на которого он мог всерьез рассчитывать;

горожан, а главное, народных вожаков соберут на площади Сант’Агостино;

там всем сообщат о безумии, в котором пребывает Мазаньелло;

его возьмут под стражу и заключат в какую-нибудь крепость, где его жизнь будут оберегать в награду за те огромные услуги, какие он оказал народу.

Однако в глазах вице-короля этого было недостаточно. Мазаньелло, находящегося в тюрьме, мог освободить народ, и он восстановил бы свое влияние на него, утраченное еще далеко не полностью; вице-король жаждал не ареста Мазаньелло, а его смерти, он хотел видеть его не в тюрьме, а в могиле.

Недовольный принятым решением, герцог, оставшись в одиночестве, пребывал в раздумьях, как вдруг ему доложили, что народный вожак по имени Ардиццоне, сопровождаемый тремя другими главарями, просит разрешения поговорить с ним.

Он приказал немедленно пропустить их и привести к нему. Ардиццоне и трое его товарищей пришли к вице-королю, чтобы сделать ему вполне недвусмысленное предложение.

Они пришли сказать ему, что готовы убить Мазаньелло.

Следует назвать имена тех трех негодяев, что сопровождали Ардиццоне: это были Сальваторе Каттанео, его брат Карло Каттанео и Андреа Рама.

Вице-король принял их предложение и пообещал им золотые горы в случае успеха.

Между тем очередной приступ безумия, случившийся у Мазаньелло, сослужил прекрасную службу его врагам.

Он посетил галеры, сменил командиров, без всякой на то причины угрожал капитанам отрубить им головы и пару раз прямо в одежде бросался в море; затем, с обнаженным мечом в руке, принялся бегать по улицам Неаполя, охваченный такой яростью, что архиепископ — единственный человек, к которому даже во время самых неистовых вспышек гнева и безумия он сохранял уважение, — видя, что на сей раз усмирить безумца не удастся, приказал связать ему руки и ноги.

Той же ночью, как и было решено, арестовали и препроводили в крепость Кастель Нуово его секретаря Витале.

Ближе к утру рассудок вроде бы вернулся к Мазаньелло, и с бедняги сняли путы. Он тотчас же выскочил на улицу и, поскольку в тот день отмечался праздник Богоматери Кармельской, побежал прямо в церковь.

В то же самое время Витале, со своей стороны, сбежал из крепости Кастель Нуово.

Не проделав и ста шагов, он повстречался с дозором из нескольких горожан, вооруженных по приказу вице-короля, и, подойдя к ним, угрожающим тоном спросил:

— Кто позволил вам взяться за оружие?

— Вице-король, — решительно ответили они.

— Стойте! — воскликнул Витале. — Ни шага дальше, иначе это будет стоить вам жизни!

В руках у командира дозора был обнаженный меч. Быстрым как мысль движением он вонзил его в грудь Витале.

Затем один из дозорных в упор выстрелил в него из ружья.

Витале мертвым рухнул на землю. Ему отрубили голову и насадили ее на кол.

Мазаньелло ничего не знал об этом роковом происшествии, однако он был не настолько безумен, чтобы не иметь возможности судить о своем положении. Ему было понятно, что час его падения близок, и он ждал появления архиепископа, который в такой день неизменно служил праздничную мессу в церкви Санта Мария дель Кармине.

Едва завидев достойного прелата, он бросился навстречу ему.

— Я прекрасно вижу, — промолвил он, обращаясь к архиепископу, — что народ предал меня и покинул. Я всегда сознавал, что сделанное мною будет стоить мне жизни. Попросите его превосходительство герцога де Аркоса устроить в городе торжественное шествие, после которого я передам ему всю свою власть и умру спокойней.

Кардинал пообещал ему, что все будет сделано в соответствии с его пожеланиями, и отслужил мессу, на которой, исполнившись благоговения и не выказывая никаких признаков безумия, присутствовал Мазаньелло.

Однако по окончании мессы Мазаньелло с распятием в руках поднялся на кафедру и начал произносить речь, которая, будучи вначале разумной и волнующей, вскоре сделалась настолько бессмысленной, что завершилась среди громового смеха толпы, всегда готовой высмеивать назавтра то, чему она поклонялась накануне.

Понимая, что эти раскаты смеха страшно раздражают Мазаньелло и у него вот-вот начнется один из тех жестоких приступов, какие никогда не обходились без чьей-либо гибели, архиепископ послал к нему несколько монахов, которые уговорили его спуститься с кафедры.

Вновь сделавшись кротким, словно дитя, он бросился в ноги архиепископу, моля его:

— Сжальтесь надо мной, монсиньор! И скажите, что мне следует делать, ибо я ничего более не вижу, ничего более не понимаю.

И он с горестным смехом, угасшим в слезах, обхватил голову обеими руками.

Прелат приказал монахам отвести Мазаньелло в одну из монастырских келий и, поскольку он весь был в поту, дать ему чистое и сухое белье.

Когда этот приказ был отдан, архиепископ, ничего не зная о решении, принятом в замке Кастель Нуово, удалился.

Вместе с ним навсегда покинул бедного безумца и его дух-охранитель.

Мазаньелло сменил белье и, прилегши на постель одного из монахов, немного отдохнул, что, по-видимому, вернуло ему кое-какие крохи рассудка и памяти. Он подошел к окну, обращенному в сторону моря, облокотился о подоконник и, не делая ни единого движения и о чем-то грезя, оставался там около получаса.

Тем временем четверо убийц бросились на его поиски.

Узнав, что он находится в церкви и присутствует на мессе, которую служит архиепископ, они направились туда.

Но месса уже закончилась, и церковь была пуста.

Они стали осведомляться о нем, и им сказали, что он вместе с монахами ушел в монастырь. Тогда, держа в руках заряженные ружья, они ворвались в монастырь и все четверо принялись кричать:

— Да здравствует его величество король Испании! Пусть никто более не подчиняется Мазаньелло!

Затем, приняв эти меры предосторожности, они вошли в клуатр и стали звать:

— Мазаньелло! Синьор Мазаньелло!

Мазаньелло услышал свое имя, поднял голову и направился в ту сторону, откуда доносились эти голоса.

Открыв дверь в коридор, он спросил:

— Вы ищете меня? Я здесь, любезный мой народ!

Но ни кротость, звучавшая в его голосе, ни ласковый тон его вопроса не могли разжалобить убийц. Все четверо выстрелили одновременно, а так как ружья у них были заряжены картечью, он упал как подкошенный, получив девять картечных пуль и успев произнести лишь одно слово:

— Неблагодарные!

Ну а поскольку он был еще жив, один из них добил его кинжалом.

Народ, узнав о смерти своего предводителя, не проронил ни слова сожаления.

Банальный страх был тому причиной? Или то было проявление неблагодарности и равнодушия?

Убийцы позвали мясника, который ударом топора отрубил Мазаньелло голову и насадил ее на конец пики; толпа видела, как эту голову пронесли по церкви, но ни один голос не призвал к мести.

Лишь протяжный гул пронесся над толпой:

— Он мертв! Он мертв!

И к этой жестокой, безмозглой и неблагодарной толпе вернулись все ее кровожадные инстинкты; часть самой подлой черни схватила несчастное обезглавленное тело и с радостными криками поволокла его по улицам, стремясь заручиться поддержкой тех, чьи дома она сжигала по приказу Мазаньелло. В конце концов это растерзанное, изуродованное, облепленное грязью и залитое кровью тело швырнули в какую-то яму, зиявшую между Капуанскими и Ноланскими воротами, а отрубленную голову — в один из городских рвов Неаполя.

Тем временем четверо дворян сняли со столба тело казненного дона Джузеппе, приставили к телу голову и ногу, отрубленные палачом, и похоронили его на глазах у того самого народа, что рукоплескал этой казни.

Вице-король сдержал слово, данное убийцам, и добросовестно выплатил им обещанную сумму. Радость его была столь велика, что он без разбора обнимал всех, кто приходил поздравить его с этим успехом. Он приказал выставить в соборе реликварий с кровью святого Януария и отслужить благодарственный молебен.

Брата Мазаньелло заключили в тюрьму, а тем временем посланные герцогом негодяи, набранные среди самого подлого простонародья, оскорбляли жену убитого, плевали ей в лицо и насмешливо называли ее «ваше высочество».

Однако открыто выказываемая вице-королем радость по поводу смерти Мазаньелло и оскорбления, наносимые его семье, открыли народу глаза. Вначале пошли разговоры о том, что вице-король не сдержит теперь ни одного из своих обещаний, поскольку нет больше Мазаньелло, который заставил бы соблюдать их; затем люди увидели, что хлеб, который стали продавать на другой день после убийства Мазаньелло, весит на шесть унций меньше положенного, и вспомнили, что Мазаньелло, этот строгий судья, приказал повесить булочника, чей хлеб имел недовес всего в две унции.

И Мазаньелло — предатель, бунтовщик — за одни сутки вновь стал тем, кем он был на вершине своей власти, то есть отцом народа и освободителем отечества.

Если бы хлеб весил на одну унцию больше положенного, а не на шесть унций меньше, то о Мазаньелло, возможно, и не вспомнили бы.

Однако судьба распорядилась иначе: отрубленную голову вытащили изо рва, где ее грызли псы, а тело — из грязной ямы, куда его швырнули; то и другое отмыли, обсушили, надушили, голову приладили к телу и дошли до того, что стали прикладываться губами к рукам и ногам покойника, словно к мощам святого.

Все вспомнили, как он дважды предсказывал свою преждевременную смерть и неблагодарность народа; заговорили о том, что Бог наделил его пророческим даром, терли четки о его тело и кричали:

— Блаженный Мазаньелло, святомученик, молись о нас!

В тот же вечер по городу разнесся слух, будто в ответ на эти восхваления покойник поднялся на ноги и благословил народ.

И тогда встал вопрос о том, чтобы устроить в его честь пышное погребальное шествие.

Покойника поместили на носилки, покрытые златотканой парчой, набросили на него королевскую мантию, голову его украсили лавровым венком, в правую руку ему вложили обнаженный меч, в левую — жезл главнокомандующего; восемь священников несли его на своих плечах, звонили все колокола, сто тысяч человек участвовали в этом шествии.

Герцог испугался. Тот, кто велел убить его, тот, кто велел отслужить благодарственный молебен по поводу его смерти, отправил для участия в погребальном шествии восемь своих пажей с факелами в руках и всех своих телохранителей, приказав воздать бедному рыбаку те же почести, какие полагаются военачальнику, павшему в разгар победы.

Погребальный кортеж вышел из церкви Санта Мария дель Кармине в восемь утра, проследовал по всем главным улицам города и вернулся в церковь около шести вечера.

Мазаньелло был погребен в церкви Санта Мария дель Кармине, и там ему установили памятник; однако простоял этот памятник всего девять или десять месяцев, и, когда герцог де Гиз, историю которого мы уже рассказывали, был изгнан из Неаполя, памятник разрушили испанцы, а останки мученика бросили псам, которым уже доводилось впиваться в них своими клыками.

Узнав о смерти Мазаньелло, барон де Моден, камергер герцога де Гиза, вместе с ним находившийся тогда в Риме, философски заметил:

— В течение всего трех дней его последовательно почитали как монарха, предали смерти как злодея и боготворили как святого.

В Неаполе можно отыскать, наверное, три сотни печатных книг о Мазаньелло и два десятка посвященных ему рукописей. Мазаньелло — герой неаполитанского народа, но при этом ему выпала честь через сто восемьдесят три года после своей смерти совершить Бельгийскую революцию.

В 1799 году на дверях церкви Санта Мария дель Кармине неожиданно появилась большая афиша со словами:

Это были те самые слова, какие произнес Христос, чтобы поднять из гроба брата Магдалины.

В ответ на такое заклинание лаццарони вышли из-под земли, но вышли лишь для того, чтобы убивать, резать и сжигать патриотов.

Никому в Неаполе, этому потомку Афин, неблагодарному, как и его праматерь, не пришла в голову мысль возвести надгробный памятник Мазаньелло. Правда, во времена Бурбонов память о нем казалась настолько страшной, что ни одному ребенку в Неаполе нельзя было дать имя Томмазо Аньелло.

Но ведь после падения Бурбонов прошел уже целый год.

Стоит заметить также, что в этой же самой церкви по приказу короля Баварии была установлена скульптура Коррадино.

Решительно, память у королей лучше, чем у народов.