Неизбежность

18

Солдатские разговоры — о чем угодно, когда угодно, где угодно! На сей раз такой разговор посеял повсеместно татуированный Логачеев. Посасывая самокрутку и сплевывая, он завел грубым, толстым голосом:

— Товарищи граждане, сон приснился. Как будто скопытило меня возле города Ржева. Будто под кусточком, в крови дохожу...

— Мне ранения тож частенько снятся, — говорит Толя Кулагин.

— В том-то и штука! Я и в натуре был раненный подо Ржевом, доходил, истекал кровью в тальнике. А было так: шли в атаку, снаряд ка-ак врубит — привет и наилучшие пожелания! Очнулся, лежу, вверху звезды, тихо. И не пойму, на том ли я свете или еще на этом подзадержался. Если убитый, значит, я на том свете, если покудова живой, значит, на этом. Рукой-ногой пошевелить не могу, но шарики работают. Думаю: пришибло насмерть, тогда где ж я, в раю или в аду? Насчет ра́ю — сомневаюсь, потому не святой. Однако один есть плюс: солдат как солдат, за чужие спины не ушмыгивал. Ну, ангелов не видать, райской музыки не слыхать... В аду? Но и чертей не видать, никто не волокет меня поджаривать на горячей сковородке... И вдруг слышу: «Видал, разлегся воин... Да не мертвый он, а живой... А коли живой — ползи к своим, так нет, все на санитаров перекладывают... Ладно, Тарасюк, бери его за ноги, я — за руки...» — и мат. Ясно, где я: на земле, не убитый! Еще поживу!

— Поживешь, Логач, а чего же? — Это опять тонкий, ребячий голосок Кулагина.

Да, фронтовикам нередко снятся их ранения и родные хаты. Мне на ночевке приснился в который раз наш ростовский дворик с разгуливающей по траве маминой любимицей Туськой — пестрой кошкой с длинным и утончающимся, как у крысы, хвостом, усатой, знаменитой на весь коммунальный дом мышеловкой. Надо же, Туська приснилась. Даже упоминать о таком сне неудобно. И в какой момент и где приснилась — на войне с Японией, в августе сорок пятого!

Кстати, старшина Колбаковский, уважаемый Кондрат Петрович, высказался в том смысле, что это не самостоятельная война, а последнее сражение великой войны, которая началась для нашего народа событиями на Хасане в тридцать восьмом году и продолжилась боями на Халхин-Голе в тридцать девятом и в Финляндии — в сороковом. У старшины роты своя теория, свой взгляд на военную историю. Ну, а парторг Микола Симоненко провел беседу о событиях на озере Хасан и реке Халхин-Гол. Выкроил время. На большом привале. Закончив рассказ, спросил солидно:

— Какие будут вопросы, товарищи?

— У меня вопросик. — Руку тянул Погосян.

— Пожалуйста.

— Что, без нас союзникам не одолеть Японию? А? — У Погосяна сильный акцент, и потому его вопросы звучат очень веско.

— Не по существу, однако отвечаю... Видишь ли, товарищ Погосян, я лично считаю: без нас никак не справятся.

— Еще интересуюсь... Америка да Англия с нами союзничают поневоле, по расчету. Они ж хотели столкнуть нас с Гитлером, а он сперва кинулся на них, потом уж на нас: Так вот, интересуюсь: после войны Америка да Англия не скурвятся, не будут на нас кого натравлять?

— Ругаться не стоит, товарищ Погосян... Лично я считаю: чему-то должны научиться.

— И я так считаю... А как считают в Америке, мы не знаем...

Симоненко наморщил лоб, собираясь ответить Погосяну, но раздалась команда к построению, и все поднялись с земли. Беседа парторга как будто сразу отошла в прошлое, но я успел подумать: «Уроки истории для империализма? Может быть. Однако обреченность застит ему перспективу...»

За ночь, точнее за четыре часа, маленько передохнули, и теперь все суетятся, весело покрикивают. Во сне прихватывало холодком, да и по предрассветью воздух свежий, неиссушенный. Но выплескивается на небо заря, выкатывается из-за горного гребня солнце, и вот-вот будет обычное: жара, пекло, ад, куда пока не попал рядовой Логачеев.

Зашагали натощак — завтрак будет на марше, — под ногами сильней и сильней чавкали болотистые луга, дурно пахнувшие испарениями (жижи вдосталь, а воды все-таки нет), перед глазами дыбились скалистые оголенные отроги, исполосованные трещинами. Казалось, до гор рукой подать, но шагаем и шагаем, а они словно не близятся.

Сон еще не сброшен окончательно, однако идем ходко — радость наступления! По Внешней Монголии тоже был марш, и как он трудно давался. А тут будто не тот же зной, не то же безводье, не те же бесконечные, оплетающие ноги версты. Вперед — к победе, вперед — к миру! Я стараюсь ступать легко и чувствую, как автомат пересчитывает мне ребра. Вперед — это правильно, но перед победой и миром были и будут бои. Ныне совершенно очевидно: японцы заранее увели из приграничья главные силы, потому здесь такое относительно слабое сопротивление. Командир полка говорил: главные группировки за Хинганом, там, на Маньчжурской равнине, предстоит генеральное сражение, однако не исключено, что японцы попытаются раньше нас выйти к Хингану с другой стороны, захватить перевалы, закупорить горные проходы. А вывод прежний: быстрей вперед, вперед, на войне упреждение противника много значит.

Здесь, в предгорье, войска пылят поменьше: почва не та да и вроде бы рассосались по степи, верней же — растянулись, кто ушел далеко на юг, кто вроде нашей дивизии болтается посередке, кто отстал, ну это тылы, они вечно отстают в наступлении. Где-то вдали погромыхивает канонада, изредка пролетают наши самолеты, японских не видно. Над горными вершинами сгущаются облака, из белых превращаясь в пепельно-серые, а кое-где и в грязно-черные, эти рваные тучи временами закрывают солнце. Натянет грозу, польет дождь? Давненько мы не чуяли, что это за явление природы.

Нас нагнали полевые кухни, но завтрак все-таки подзадержался. По уважительной причине. Только-только собрались устраивать привал, как на сопке справа затарахтел пулемет, в голове полковой колонны замешкались, остановился и наш батальон.

— В укрытия! В укрытия!

Какие тут укрытия — ссыпались по ту сторону караванной тропы за камни и чахлые кустики. И за высокую траву. Будто трава и кустики могут задержать пулеметную очередь. Пулемет — я определил: станковый, «гочкис», — бил короткими очередями, но куда — враз не понять. Ясно одно: нужно подавить. И тут-то я в который раз пожалел о близости — по расстоянию — к полковому начальству: командир полка приказал командиру ближнего батальона, то есть первого, а тот приказал командиру ближней роты, то есть первой, уничтожить огневую точку! Всегда мне что-нибудь достается. Хотя все равно кому-нибудь надо уничтожать вражеский пулемет. Я повел роту, маскируясь кустарником, в обход сопки, вдогонку донеслось комбатово: «Глушков, не пурхайся! Втемяшилось?» Втемяшилось, и пурхаться мне ни к чему, нужно не терять времени, но и терять своих солдат я не намерен. Поэтому поспешать буду осторожно. Кстати, я не совсем понял, почему посылают стрелковую роту, почему не обработать высотку из пушек, из минометов? Или так быстрей и надежней? Может быть.

Так либо иначе, рота где короткими перебежками, где по-пластунски охватила сопку. Пулеметчики нас заметили: пули засвистели в траве, свист их был, как свист косы. Мы вели огонь из ручных пулеметов, винтовок, автоматов, и «гочкис» посылал очереди то в один конец нашей цепи, то в другой. Я подумал: «Кидается как бешеный, из стороны в сторону». Оборачиваюсь: два минометных расчета тащат свои игрушки во главе с самим командиром минометной роты. Запыхавшись, докладывает, что прибыл по приказанию комбата, раньше не смогли: отстали на марше. Я отвечаю, что лучше поздно, чем никогда, что давай, мол, обрабатывай сопку из своих самоваров, а потом стрелки атакуют ее.

Мины ударили по высотке, ее заволокло дымом, мы забросали ее гранатами и поднялись в атаку. Пулемет тявкнул, захлебнулся. Взбираться по крутоватому склону было нелегко. Наконец добрались до площадки, обложенной плоскими камнями. Представлять-то «гочкис» я представлял, но реальность оказалась более впечатляющей: пулемет был покорежен, а два пулеметчика к нему цепями прикованы! Смертники! Японцы мертвы, в посеченных осколками куртках; овальной формы каски валяются рядом; рядом же и горка ручных гранат, похожих на наши лимонки: не успели воспользоваться.

А на Западе тоже приковывали к пулемету цепями за руку либо за ногу немцев-«штрафников», власовцев, сам видел. Думаю об этом и напряженно жду сообщений, есть ли потери в роте. Потеря была одна, зато какая — лейтенант Петров ранен в грудь, навылет. Жаль хлопца, и повоевать как следует не удалось. Я подошел к нему. Он лежал на брезентовых носилках, санитары готовились спустить его вниз, куда подъедет санитарная «летучка». Теперь опять ищи замену. Из резерва вряд ли пришлют, придется ставить белобрысых, большелобых, смешливых сержантов, снова переводить из помкомвзводов во взводные, заодно и свой, первый взвод отдам, так будет лучше, хватит с меня ротных забот. Понимаю отчетливо: коль выбивает взводных лейтенантов, а на смену им непотопляемые сержанты, значит, война всерьез.

Я наклонился над Петровым — грудь перебинтована, лицо бескровное. Он открыл глаза, прошептал:

— Не повезло...

— Крепись! Придет санитарный автобус, эвакуируем в госпиталь.

— Прощайте, товарищ лейтенант...

— Прощай, друг! Поправляйся...

— Поправляйся! — сказал и Иванов, еле удерживая слезы.

Вот еще один человек мелькнул на моем воинском пути и исчез, я даже толком не узнал его. В общем, парень неплохой. А сколько их мелькнуло и кануло в водовороте войны, и фамилию-то не всегда запомнишь... Бывает, всплывет в памяти лицо, но как зовут — хоть убей...

Я доложил комбату о ликвидации пулеметного гнезда, о ранении Петрова, комбат побежал докладывать командиру полка. А вокруг гремели котелки, стучали ложки: покамест мы перли на сопку, началась раздача завтрака. Подключилась к этому занятию и первая стрелковая рота, ибо жизнь продолжалась. Нехотя совал я ложку в котелок, кое-как проглатывал полуостывшую пшенку, запивал вовсе уж остывшим чайком и не подозревал, какая новость поджидает меня, как и весь первый батальон, после припозднившегося завтрака: распоряжение остаться на месте. Как на месте, почему? Полк уходит, а мы? Я пожалел, что возле меня нет замполита Трушина: он бывал неизменно в курсе событий, но он находился около комбата и был недоступен.

— Что бы это значило? — задумчиво спросил меня Иванов.

— Сам, лейтенант, теряюсь в догадках! Поживем — увидим!

Философская эта фраза «Поживем — увидим», весьма популярная в армейской среде, выручала во многих случаях: стоило лишь набраться терпения, и что-то в конце концов прояснялось. Выручила она и на сей раз! Комбат собрал офицеров и, светясь ликом, объявил:

— Наш батальон войдет в состав передового отряда! Будем действовать в отрыве от дивизии, оперативное подчинение — командарму!

Вот это да! Только что не кричали «ура». Засветились ликами похлестче капитана. Разумели одно: кончается пехотное существование, марши на своих двоих, болтание посередке, выводимся в первый эшелон, оседлаем технику — и вперед. Не разумели многого: с чего так подфартило, образуется ли новый подвижной отряд, либо пополним какой-нибудь потрепанный в боях, куда и когда направимся? С ротной колокольни что увидишь? Но и с батальонной, сдается, видно не все. Трушин тоже ничего не знает, пожимает плечами.

Я смотрю на щербатый рот Феди Трушина, на безбровое, стянутое ожоговыми рубцами лицо комбата и думаю: «Капитан горел в танковом десанте. И радуется, что опять попадает на танк? Или нас на «студебеккерах» разместят?» И мысль: хочу испытать судьбу, что она сулит, судьба, в сражениях не сегодня завтра, отыщет пуля либо помилует, поглядим-увидим, как фортуна со мной обойдется. Фаталист нашелся! Ты не столько о своей голове пекись, сколько о других, отец-командир.

Ударил гром, который не враз отличили от артиллерийского грохота. Но над вершиной, в черной туче, прочертились зигзаги молнии, опять гром и опять молния. Сверкали молнии, и гремел гром, дождя не было. И это показалось странным. А может, и не странно, может, это били колокола судьбы, вещая о ее крутом повороте? Но, как ни были красивы эти придуманные колокола, я заставил себя подумать об ином: если начнется сезон дождей, каково нам будет форсировать Большой Хинган? До него, как ни крути, два-три хороших перехода. Тем паче на колесах.

Белобрысых, усатых, большелобых, бессмертных поставил на взводы, а сержанта Славу Черкасова, сдержанного, неразговорчивого, назначил помощником командира взвода. Обрадовался он, шибко проявил эмоции? Ничуть не бывало. Буднично сказал:

— Доверие оправдаю, товарищ лейтенант.

А я-то думал, он честолюбив, переживает, что в свое время не сделали помкомвзвода. Вот известие о подвижном отряде он воспринял с оживлением, мимолетно улыбнулся и сказал сам себе:

— Повоюем!

Повоюй, Слава! И останься жив. Чтоб на Красноярском вокзале тебя встретили мать и невеста.

Стрелковый батальон разместили частично в «студебеккерах», частично посадили на броню — это, к моему удивлению, были не прославленные Т-34, к которым мы привыкли на Западе, а БТ, известные своей быстроходностью. Танковую бригаду усиливали противотанковые пушки, самоходные артиллерийские установки, зенитные пулеметы, рота саперов. Командовал подвижным отрядом комбриг, коренастый, зеленоглазый, зычноголосый, на нем был комбинезон, скрывавший знаки различия, танкисты звали его Батя и «наш полковник».

Не сходя с «виллиса», комбриг оглядел нашего вытянувшегося по стойке «смирно» комбата с головы до ног, словно прикидывая, чего тот стоит, и сказал:

— Капитан, мозгуй! Действуем в направлении перевала Джадын-Даба, туда уже ушли танкисты из Шестой армии Кравченко. Надо настичь их и не отставать, если удастся — обогнать! Ввяжемся в бои — на твою пехоту рассчитываю. Мозгуешь?

Полковник всмотрелся в лицо капитана и удовлетворенно хмыкнул. А мне подумалось, что комбригово «Мозгуешь?» сродни комбатову «Втемяшилось?». Подумалось также: не только комбат бывал в танковых десантах, и я сподобился езживать на броне — под Минском и Каунасом. Стадо быть, не новичок.

На сборы, погрузку, заправку горючим комбриг отвел полчаса. Обнажив на запястье часы, предупредил: — Ни минутой позже!

По тому, как забе́гали танкисты, стало понятно: слово Бати подхватывается на лету. Учтем. Пускай учтут и артиллеристы, самоходчики, зенитчики, саперы — им же будет лучше. Моей роте выпало ехать на танках — неужели это так, до сих пор не верится. Лейтенант Глушков на танке въедет на Хинган, съедет вниз и покатит по Центральной Маньчжурской равнине аж до Порт-Артура! Если, конечно, японцы не помешают...

Первой роте неизменно везет: под рукой у начальства — посему ее на танки, остальные будут нежиться в «студебеккерах» и полуторках. Конечно, и там потрясет, но там есть скамейки, с голой броней не сравнить. Ну, ладно, не будем привередничать. Другое дело, что за танком охотятся противотанковая артиллерия, гранатометчики, смертники с минами, его бомбят, штурмуют, ему роют волчьи ямы и прочие удовольствия сулят. Грозная машина сама становится мишенью. То, что достанется танку с экипажем, выпадет и десанту. Но выше голову, хвост пистолетом! Будем взаимодействовать, глядишь, и минуют напасти.

С группой солдат я подошел к танку, на котором предстояло ехать. Танк посмотрел на меня черным зраком орудийного ствола, как бы приглашая познакомиться. Я похлопал по нагретой шершавой броне — вроде рукопожатием обменялись. Танк как танк: покрашен в защитный цвет, краска кое-где облупилась, гусеницы блестят, отполированные, от всего корпуса несет жарой и горючим; из башенного люка высунулась голова в танкистском, ребрышками, шлеме, из-под шлема на лбу — белокурые кудряшки, прямо-таки девичьи.

Танкист сказал мне:

— Командир танкового взвода лейтенант Макухин. Можно и проще — Витя...

— Командир стрелковой роты лейтенант Глушков. Если проще — Петр...

— Петр? Строгий ты, видать, человек...

Мой верный ординарец Миша Драчев некстати ввернул:

— Витя? А я вот знаю: есть такое сочинение «Витя в тигровой шкуре»!

Книгочей Нестеров первый засмеялся:

— Да не Витя, а «Витязь в тигровой шкуре»!

— Ну да, — слегка стушевался Миша. — Сочинение какого-то грузинца!

— Шота Руставели? — спросил Востриков, еле сдерживаясь от хохота.

— Кажись, он, — промямлил Миша.

— Вот так сморозил, — сказал я. — Сам ты Витя в тигровой шкуре.

Хохот покрыл мои слова, и громче всех смеялся лейтенант Макухин, вероятно, мой однолеток. Так, со смехом, мы познакомились с экипажем, перекурили это дело, лейтенант Макухин нас просветил: прежнего комбрига-забайкальца перед походом заменили на западника, фамилия громкая — Карзанов, сражался за Сталинград, на Орловско-Курской дуге, на Украине, в Румынии, Венгрии, Чехословакии, орденов полна грудь, а бригада — восточники, будет фронтового опыта набираться. Просветительство пресекла команда:

— По ко́ням!

В армии шутливо, но неизменно подавалась такая команда вместо, скажем, «По танкам!» или «По машинам!». Две другие роты полезли в автомашины, а я со своими орлами — на танки. Экипажи угнездились внутри танков, пехота наверху — вроде бы оседлала их. Так что гаркнувший «По коням!» полковник не столь уж далек был от истины.

Взревел двигатель, выстрелили выхлопные газы, танк качнулся и пошел вперед. Это покачивание усиливалось и превратилось в нечто похожее на морскую качку: выбоин и ям на пути хватало. Я сидел справа от башни, прижимаясь к броне. Будь начеку: тряхнет на яме — запросто сковырнешься наземь, а сзади рычат другие БТ. Попасть под гусеницы — мало приятного. Броня разогретая, и сидеть жарко. И неудобно — враскорячку. Солдатам я приказал расположиться на бревнах по обе стороны от башни — бревна, на случай если танк засядет, а сам стоически корячился. Долго ли так продержишься? Солдаты сердобольно потеснились, и я сел, стиснутый плечами.

Снизу от машины исходил жар, сверху обдувал встречный ветер и, увы, встречная пыль. Довольно скоро наши лица посерели от пыли, на зубах скрипело, в глотке першило, одежку хоть выколачивай! А члены экипажа, наверное, почище, перед маршем я даже удивился: выбритые, наодеколоненные чистюли, непохожие на обычно чумазых танкистов. Когда я брился? Два-три дня назад. Не до бритья. Но танкисты же нашли время. Сквозь рев двигателя, скрежет гусениц, посвист ветра слышится голосок неугомонного Миши Драчева:

— Мирово зануздали лошадиные силы!

Он вжимается в мой бок своими костяшками. Погоди, ведь это он и потеснил солдат, освобождая для меня местечко. Благодарю, верный ординарец! Витя в тигровой шкуре...