Неизбежность

3

Он подсел ко мне и, шевеля пальцами ног с отросшими ногтями, с неодобрением наблюдая за ними, сказал тенористо, врастяжку:

— Товарищ лейтенант, привыкаете к тутошней температурке?

— Сразу не привыкнешь, старшина.

— Не поверите, товарищ лейтенант, вроде я помолодел, переехамши госграницу. И не предполагал, что так воздействует... Отбарабанил я туточки подходяще, в молодые-то годы... Вообще послужил в армии! Можно сказать, полжизни провел обутым, одетым. Одетый сплю хорошо, фуражку на лицо — и порядок. А разутый, раздетый, бывало, не засыпал... Сомневаетесь? Нет? Ну, действительную я зачинал служить в Забайкалье, края-то сходные с монгольским степом. И там, и здесь тарбаганы, ковыли да солончаки...

Степ — он, а не она, так говорят казаки, и я подумал, что Колбаковский-то со Ставропольщины, вполне возможно, казачьего роду.

Он продолжал:

— В Забайкалье на разъездах — войска, войска. Нынче там Тридцать шестая армия дислоцируется... Так, значится: отслужил я действительную, заарканили на сверхсрочную. Заарканили — для красного словца, — к армейской службе я приклеился. Не отклеишь! Уважаю! В и дивизии ротным старшиной тянул лямочку, а после в Монголию перевели, в Семнадцатую армию, нынче ее сдвинули вправо... Аккурат под Новый год прибыл в Баян-Тумэнь. Все, как в разлюбезном Забайкалье: землянки, морозы под полсотню, туман-«давун», давит под дых, спасу нет, снега тоже нету и елок праздничных нету, потому как не растут елочки-палочки в степу... Сперва на продскладе кантовался, через полгодика в артполк попал.

«Значит, на продскладе он служил до войны, — подумал я. — А мне кто-то говорил, дескать, всю войну ошивался возле круп да масла. Наврали... Кто? Не помню. Но поверил, теленочек...»

— Служил — не тужил. И тут закипела Великая Отечественная. «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой...» Помните ту песню? Пел со всеми, и ажно мороз по коже: туда бы, на запад! Подал рапорт: добровольцем на фронт... Знаете, мало кого посылали из Монголии на фронт, а мою просьбу уважили. Подвезло! Да не совсем...

— Что так? — прервал я.

— Да так... — протянул Колбаковский, которому приятна моя заинтересованность. — Видите ли, товарищ лейтенант, как оно скособочилось-то... До передовой не доехал, по врагу не выстрелил... Довезли нас ажник до Тулы чин чинарем, а туточки налетели стервятники, разбомбили, расстреляли эшелон вдрызг. Мне влепило осколком в плечо, чуток лапы не решился...

— А я и не ведал про ранение. Что ж вы раньше не рассказали?!

— Не было повода.

Мне почему-то стало неловко, будто из-за моей именно невнимательности, черствости старшина не поделился прежде. Я пробормотал:

— В госпиталь попали?

— Само собой. Потартали меня от Тулы-оружейницы обратно, на восток. В свердловском госпитале проканителился полтора месяца, а оттудова куда, вы думаете? Снова на фронт? Снова в Монголию! Как поется, судьба играет человеком... Уж как я ни рвался, попал на фронт только в январе сорок пятого. И то целая история...

— Какая? — Интерес у меня повышенный, чрезмерный.

— Такая, товарищ лейтенант... Обскажу, слухайте... В феврале — марте сорок второго в армию зачали призывать девиц, едри твою качалку! И меня угораздило попасть

старшиной зенитной батареи, где один женский пол! Комбат мужик да я, остальное бабье, девицы то есть... Ох, и нанервничался с ними! Чуть что — обиды, слезы, слова резкого не скажи, а бранное позабудь, иначе истерика. И жалел их, и злился... А построения! На вечерней поверке все в наличии, на утреннем осмотре кого-то недосчитаешься... Погуливали иные, мужиков-то вкруг в избытке... Кровь-то молодая, горячая, и голодуха не удержит, и старшина...

«Когда кровь горяча, никто не удержит, — подумал я. — По себе сужу».

— Но бог смилостивился, — сказал старшина и раскрыл в улыбке металлические зубы. — Перевели меня в пехоту, к мужикам. Как положено, занятия, караульная служба, рытье укреплений. Всюю Монголию ископали по границе, чтоб японца встренуть, ежли попрет... Вкалывали будь-будь, а харчевались по какой норме? Хоть с осени сорок первого Забайкальский округ превратили во фронт, про то я уже сказывал в эшелоне, питание было тыловое. Триста шестьдесят граммов хлеба в сутки, супец-рататуй — вода, заправленная водичкой, ни картошки, ни капусты не выловишь... И приметьте, товарищ лейтенант: Семнадцатая армия отстреливала для фронта диких коз, были такие охотничьи команды. Не для Забайкальского фронта, он хоть и прозывался фронтом, да не воевал, а для западу. Все, до грамма, на запад, себе ни кусочка, с этим было ой как строго... Едешь, бывало, по степу, а сопка белая, кажется — снег, но то стадо коз, серо-белые козочки, побили их для фронтовиков, побили... Да, сами голодовали нормально. И не всяк выдерживал: пузо сосет, еще и цинга стала цепляться. Всяк рвался на запад, потому патриот, в бой хочет. А также потому: голодуха изводила. Иные рассуждали: в бою убьют, так слава, а тут подохнешь, как собака. Несознательность, конечно. И сбегали некоторые, лезли в эшелоны, что уходили на запад. Их ловили, отправляли в штрафные роты. Штрафников же направляли — куда? — на запад, в бой! И вот эти — кто? — герои пишут опосля в Монголию: как вы там, тарбаганы, все еще копаетесь в земле, строите доты-дзоты, хлебаете баланду, коптите небо, а я уже побывал в боях, судимость снята, представлен к правительственной награде, чего и вам желаю, бывший ваш товарищ по тыловой норме... Однако же терпение у командования лопнуло, и таких патриотов, таких ловкачей зачали отправлять не в штрафные роты, а в Читинскую тюрьму! Был приказ командующего Забайкальским фронтом генерал-полковника Ковалева, нам зачитывали... Про Забайкальский фронт хохмили: тыловой фронт. Доложу вам, товарищ лейтенант: тыловой не значит мирный. Воевать не воевали, но Квантунская армия нависала над нами, как гора: глядишь — обвалится войной, у-у, самураи, банзай, император Хирохито, черти б вас съели! И территорию монгольскую обстреливали ружейно-пулеметным огнем, и у границы крупные части концентрировали, как перед наступлением, — у нас, само собой, боевая тревога, неделями не выходили из траншей. Помотали нас! И мотали тем сильней, чем дальше немец продвигался. Опосля Сталинградского разгрома поутихомирились, но гадости свои продолжали...

— Скоро, товарищ старшина, Забайкальский фронт не будет тыловой, — сказал ефрейтор Свиридов.

Я-то предполагал, солдаты дремлют. А они, видимо, прислушиваются к рассказу Колбаковского. Что же, пусть послушают, это им не бесполезно.

— Очень может быть, хотя оно и не нашего ума дело, — вежливо и строго, как в былые времена, ответил Колбаковский. — Но должен, товарищ Свиридов, сделать тебе внушение: без спросу в разговор старших встревать не положено.

Свиридов крутанул головой; снизу вверх глянул на старшину, промолчал. А Толя Кулагин бойко сказал:

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться к товарищу старшине? Товарищ старшина, разрешите задать вопрос?

— Задавай, — сказал Колбаковский прежним тоном.

— Вы давеча обещали рассказать целую историю, как на фронт попали, в сорок пятом... Расскажете?

— К тому иду. Экий ты нетерпеливый, товарищ Кулагин.

— Виноват, товарищ старшина! Исправлюсь!

Виноват? Глаза у Кулагина — и карий, и серый — не виноватые, а, пожалуй, с нахалинкой.

Колбаковский пошевелил пальцами и сказал:

— Докладал же: харч не соответствовал, хлеба в обрез, приварку никакого, зелени и в помине... Чтоб нас поддержать, чтоб не кровянились десны, нам выдавали кружку дрожжей да перышко черемши, дикого луку... А десны все одно кровянились, зубы шатались, выпадали. С цингой-то я и угораздился в госпиталь окружной... тьфу ты, фронтовой, в Чите. Во, теперь металл в пасти. — Колбаковский разинул рот передо мной, как перед зубным врачом. — В Чите опять подвезло: из выздоравливающих формировали команду, и на запад! Даешь Берлин! Меня сподобило на Третий Белорусский, с вами, товарищ лейтенант, вместе, значится...

«Вместе, — подумал я. — Вместе воевал и буду воевать с Колбаковским и со всеми остальными, а как же мало знаю о них! Нелюбопытство, черствость?»

— Товарищ старшина, и это вся история? — спросил Кулагин.

— Вся, чего же размазывать, — ответил Колбаковский.

— А говорили: целая история... Тогда снова разрешите спросить, товарищ старшина? Насчет девах-зенитчиц вы обсказывали... Вас было двое мужиков на батарее, и как же вы от соблазна удерживались? Выбирай любую...

— Глупости спрашиваешь, товарищ Кулагин. Потому глупости, что у настоящего армейца служба превыше всего, на любовные шуры муры и прочее баловство на фронте времени не было. И потом прикинь: как бы данная ситуация выглядела, если б мы зачали с подчиненными путаться, то есть жить? Соображаешь? Любвями надо заниматься на досуге...

Толя Кулагин — мне показалось, пристыженно — приумолк, а я вспомнил, как в эшелоне, нежась на раструшенном сенце, старшина Колбаковский поддерживал солдатские вольные беседы на женские темы, как говаривал: «Штурмовать баб не потребуется, сами будут падать к нашим стопам!», и как глазки его маслянисто блестели. Ну, то было в дороге, в безделье, чего тут поминать, нынче предстоит дело. Война предстоит. И коли так, то правильно: служба, подготовка к боям, а лишнее отметай. Разве что в мыслях можешь оставить. Про себя. Для памяти.

Логачеев — шепотком:

— У меня на груди шерсть повытерта от бабьих голов.

— Товарищ лейтенант, — сказал Колбаковский, игнорируя реплику Логачеева, — я так же был бы радый, если б наш эшелон прислали в Забайкалье, в Даурский степ, к валу Чингисхана. Ведь я ж и там служил молодым-то!

— А что это за вал Чингисхана? — спросил я, и поднявшиеся головы свидетельствовали: другим тоже интересно.

— В Даурском степу обитал повелитель татаро-монгольский Чингисхан, оттуда зачал совершать свои кровавые набеги. Нынче-то времена изменились, татары теперь другие, и монголы другие... А от тогдашнего царства Чингисханова и остался древний вал. Он земляной, травой порос... По ту сторону вала Чингисхана японцы окопались, по эту — мы, родненькая Тридцать шестая армия, да никакой вал — как поется, где? — в народной песне, что? — не загородит дорогу молодца. Будет приказ, рванем вперед! Правильно говорю?

— Правильно говорите, — ответил я, и мне захотелось назвать старшину по имени-отчеству. Но я их забыл, потому что крайне редко, а может, и никогда не звал его так.

Все старшина да старшина, изредка — товарищ старшина. Я уж было и на этот раз едва не произнес «товарищ старшина», однако все-таки припомнил: Кондрат Петрович. Чего ж тут не запомнить? Я сказал:

— Совершенно правильно, Кондрат Петрович.

И Колбаковский Кондрат Петрович разулыбался, как некогда в эшелоне мой ординарец Драчев, когда я его назвал Мишей. Не много же людям надо, чтобы они почувствовали твою ласку. Не скупись на нее, Глушков Петр Васильевич! Тем более что в жизни люди эти не столь уж часто ее ощущали, ласку. Впрочем, ты и сам не избалован ею.

Разговор иссяк, и Кондрат Петровит с еще не совсем закрытыми глазами пустил первую руладу, вторую, и уже знаменитый храп гуляет по биваку.

— Задает старшина храповицкого, — проговорил Головастиков и в зевке клацнул зубами. Глядя на него, зевнул и я. В принципе вздремнуть, точно же, недурно: ночью марш. И солдатики, молодцы, устраиваются поудобнее — для сна, кое-кто свиристит носом. Я сомкнул веки, дышу равномерно, но и намека на сон нету. Наверное, в эшелоне от Инстербурга до Баян-Тумэни отоспался на месяц вперед. И жарко, душно, сохнет в носу и глотке. От пота зудит спина. Почухаться бы о столб, как поросю. Столбов и деревьев не видать, придется потерпеть. И потому раскрой глаза. И смотри на солдат, которые спят и не спят, на выгоревшие от зноя небеса где-то в центре Азии, на дальнюю гряду сопок, на песчаную поземку, сыплющую горстями в глазницы верблюжьего черепа; он у моих ног, а поодаль, на солончаках, вышагивают ведомые монголами три верблюда, величественные, не доступные ничему, кроме смерти. Как сказал бы Кондрат Петрович: поется где? — в песне, что? — и вдаль бредет усталый караван. Была такая шикарная пластиночка до войны, до той, до западной.

Перед митингом солдаты затеяли бритье, подшивали чистые подворотнички. Знатный цирюльник Миша Драчев соскоблил свою щетину, потом взялся скоблить у Логачеева, а за тем — уже целая очередь: знатный брадобрей никому не отказывал в золингеновской бритве. У Кулагина три свежих подворотничка; один пришил себе, остальные отдал Свиридову и Головастикову. Мне по душе солдатская готовность чем-ничем услужить товарищу. Эта взаимопомощь особенно важна в делах серьезных — на марше, тем паче в бою.

Митинг открыл замполит полка. Он распевно зачитал Указ и заявил, рубя воздух ребром ладони:

— Это наша общая законная радость и гордость, что товарищу Сталину присвоили звание Генералиссимуса Советского Союза. Он величайший полководец всех времен и народов. Ура! — Строй отозвался раскатистым «ура». — Товарищи! Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полет! С песнями, борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет...

Было это из песни, замполит выразительно продекламировал. Другие говорили уже не в рифму, что радуются и гордятся и, если товарищ Сталин прикажет, пойдут в бой с любым врагом, кое-кто уточнял — с японскими самураями. Я тоже радовался и гордился и тоже готов был идти в бой.

После митинга ко мне подошел Трушин, стрельнул папироску.

— Народ-то как настроен, а, ротный? Рвутся в наступление!

— Настроение боевое, — сказал я, очень довольный, что Федор, вероятно, не сердится больше на меня за бестактность; конечно, бестактность — приплести еще каких-то вшивых генералиссимусов. — Скорей бы уж начиналось, коли суждено...

— Суждено, — сказал Трушин. — Но когда — это прерогатива высшего командования, а мы с тобой мелочь пузатая...

Не было желания спорить по поводу самоуничижительной мелочи пузатой, в эшелоне уже спорили, хватит. Пускай каждый считает по-своему. Я был и остаюсь при своем мнении: не только великие, а все люди — личности.

Он стукнул меня по плечу, я его. Закурили. Зной спадал, и жить можно было. Солнце опускалось на западе за гряду сопок, подпрыгивая, как мяч. По небу косо прочертились солнечные лучи, окрашивая облака в багряное, желтое, лимонное и фиолетовое. Красиво! А главное, жара меркнет, суховей утихает, как будто он решил вернуться восвояси, в пустыню Гоби. Можно не только курить, но и рубать ужин с аппетитом, и дышать в полные легкие, и не потеть так зверски. Жизнь! И вдруг монгольский «степ» как обрызгало сиропом, патокой, медом: заиграл на аккордеоне, запел Егорша Свиридов:

Так, так. Что-то повенькое, вроде танго́. Запас этой продукции у Свиридова далеко не исчерпан, я его недооценил. Как обычно, Егор пел с придыханием, выкаблучиванием, выдрючиванием, но клянусь: на глазах у Филиппа Головастикова и впрямь выступили слезы, до того расчувствовался. Вот благодарный слушатель, не то что. я. И солиста ГАБТа заслуженного артиста республики Сергея Лемешева, и короля цыганской эстрады Вадима Козина народный талант ефрейтор Егор Свиридов выдавал — будь здоров! Поневоле заплачешь... Маэстро...

Я уж было внутренне усмехнулся, но сам себя одернул: что тут смешного? Головастикова ты отпускал по дороге заглянуть в Новосибирск, к жене; неверную, он собирался ее зарезать, слава богу, не зарезал, но сердце у него наверняка кровоточит. Почему же его не может растрогать это танго? Тебя же трогает аналогичное — «Синий платочек» — не танго, правда, а вальс, но цена им единая. Что-то в этом все-таки, видимо, есть, ежели под настроение задевает за живое. Многих, знаю, задевают новые военные слова: «Строчи, пулеметчик, за синий платочек, что был на плечах дорогих». Так не насмехайся над Головастиковым, а пойми и пожалей. Понимаю и жалею. И ты, Свиридов, играй, играй, как можешь...

Но кто же ведал, что это была лебединая песня Егорши Свиридова? Когда ночью начали марш и лошади дернули повозку, запеленутый в футляр старшинский аккордеон упал под колеса следующей подводы. Инкрустированное сокровище по имени «Поэма» приказало долго жить: раздавлено, щепочки-железячки. Узнавши про то, Свиридов сделался сам не свой. Солдаты бранили повозочных, утешали Свиридова. Активней всех — Колбаковский:

— Не переживай, Егор! Я и то не переживаю, а моя ж собственность... Пес с ней, с немецкой «Поемой»! В Харбине, Мукдене заимеем японскую «Поему»! В Токио добудем!

Кондрат Петрович так и произносил: «поема», и это звучало отчего-то чрезвычайно убедительно. Однако Егор Свиридов был безутешен. Да и мне, признаться, было жаль аккордеон. И Свиридова тоже...

И вдруг Филипп Головастиков сказал:

— Я вот не прирезал свою курву... Курва она, больше никто, а знаете, как вспоминал про ее, когда слушал Свиридова? На побывке увидал на ей матерчатые тапочки для покойниц... Ну, такие дешевенькие, белые, так она их красила чернилами. Чтоб не шибко было заметно, что покойницкие. Увидал — и пожалел курву...

М-да, несколько неожиданный монолог...

Марш начался при луне и звездах. Луна была высокая, маленькая, яркая, звезды большие и яркие. Гобиец-таки не убралея восвояси, хотя и посвежел, песочком мело по следу автомашин, мело-заметало нашу автостраду. Через час тучи закрыли луну и звезды, стало темно, тревожно и таинственно. Нет, не так: темноты не было, ее рвали фары машин, костры биваков, прожектора противовоздушной обороны. И тишины не было: лязг танковых гусениц, рев надрывающихся моторов, повозочный скрип, топот копыт и сапог. Но тревога и таинственность были: все это скопище людей и техники двигалось на юг, к монголо-маньчжурской границе, за которой залегли японские укрепленные районы, неведомые, загадочные, на господствующих высотах, откуда можно стегануть из орудий и пулеметов — косточек не соберешь. Итак, все же будем воевать с Японией? Он еще спрашивает! Теперь-то как дважды два. Ну я уже привык к этой мысли, привыкли и мои солдаты.

Я вел ротную колонну, старшие сержанты-усачи — свои взводы. Перед маршем наказал им: не теряйте контроля над бойцами, выходите из колонны, идите рядом, сзади, чтобы ни одного отставшего: в ночной степи, при таком скоплении войск можно запросто потеряться. И сам останавливался у обочины, пропуская роту, оглядывал ряды и, убедившись, что пока все в порядке, занимал свое место впереди. Идти было нетяжело — зноя нет, дорога ровная, накатанная, и не собьешься: перед глазами комбат на коне, замполит Трушин на своих двоих. А у тех перед глазами командование полка. Вот ежели полковые собьются, все будем плутать.

И внезапно меня поражает мысль: в общем-то удача, что сюда попал и в дальневосточных операциях буду участвовать, после смогу сказать: и на Западе воевал, и на Востоке. Так что есть свои плюсы в любой ситуации, как любит повторять старшина Колбаковский Кондрат Петрович.

Мы твердо ступали по солончаку, и так же ступали по брусчатке Красной площади участники Парада Победы двадцать четвертого июня. Газеты писали: в этот день сводные полки всех фронтов (и нашего Третьего Белорусского!) прошли перед Мавзолеем Ленина, и вот мне кажется: мы сейчас как бы продолжаем тот Парад, что завершился в Москве, мы победно шагаем дальше. Победно? Это еще надо доказать. И докажем. В боях докажем! На Западе какую войну отгрохали, неужели на Востоке сплохуем?

В нашей армии столько танков, самолетов, пушек — на дворе сорок пятый, не сорок первый, — во в конечном итоге люди решают все. Они и в сорок первом все решали, и нынче. Я уверен в своих людях, хотя это и не былинно-газетные чудо-богатыри, а обыкновенные смертные. Но поправляюсь, себе противореча: необыкновенные и бессмертные! Ибо содеянное ими беспримерно и войдет в историю. А так в обиходе, человеки как человеки. Вот разговоры вяжут. На марше не положено разговаривать, однако я не мешаю говорунам: пока это им помогает идти, устанут — прекратят говорильню. Одни голоса узнаю, другие нет и не пытаюсь узнать. Зачем? Любопытно, ни слова о предстоящей войне, все так или иначе связано с довойной. Тоскуют люди по дому.

— Стой! Прива-ал! — Команда незычная, но ее слышат и в хвосте колонны. — Прива-ал!