Неизбежность

31 Василевский

Александр Михайлович подумал, что сейчас произойдет событие, ставящее в Маньчжурской стратегической операции точку, если не восклицательный знак. Хотя и после этого десятка дней, за которые — вместо запланированных двадцати — двадцати трех — была одержана решающая победа над Квантунской армией, конечно, еще возможны отдельные бои и столкновения — неделя либо две, а то и подольше. Но капитуляция противника, вот она — в лице японских генералов и дипломатов, доставленных советским военным самолетом из Харбина сюда, на КП командующего Первым Дальневосточным фронтом: через минуту их введут в помещение.

Еще десяток дней — и Япония будет поставлена на колени! А ведь докладывали: всего за четыре месяца до вступления Советского Союза в войну с Японией комитет начальников штабов американской армии утверждал, что рассчитывать на победу можно лишь в конце 1946 года, а по оценке военного министра США Стимсона, за эти предстоящие полтора года боев потери одной только американской армии должны были составить более миллиона человек. Цифра тем более впечатляет, если учесть, что до сих пор общие потери американцев на всех фронтах второй мировой составили по нашим данным, примерно сто пятьдесят — сто шестьдесят тысяч человек. Сокрушительный удар Красной Армии спас жизнь стольких людей, включая и американцев! История не забудет этого. Слава об этих днях не померкнет...

Василевский оглядел сидящих за столом маршала Мерецкова, члена Военного совета фронта генерал-полковника Штыкова, главного маршала авиации Новикова — серьезны, понимают значимость момента — и вдруг уловил, как пахнет растревоженной сосной. Домик свежесрубленный, лесочек у подножия сопки возле советско-маньчжурской границы — красивое и удобное место для своего командного пункта выбрал Кирилл Афанасьевич. Удобное...

В дверях возник полковник-гвардеец:

— Товарищ Главнокомандующий! Разрешите заводить?

Александр Михайлович опять втянул в себя смолистый дух и сказал:

— Не надо их заводить, пусть сами заходят...

И они вошли — сутулые, в высоких желтых сапогах, коричневых мундирах, на мундирах орденские ленточки. Василевский взглянул бегло — на ленточки, пристально — на лица: былого высокомерия и следов нет, растеряны, угнетены и даже не могут скрыть этого. Снимают фуражки, низко кланяются. Василевский говорит:

— Садитесь.

Садятся, смирные, почтительные. С сопки слышен баян, накатывает песня: «И на Тихом океане свой закончили поход...» Мерецков косится на Главкома, легонько пожимает плечами: дескать, конечно, песни на КП не положены, но с другой стороны — действительно заканчиваем войну на Тихом океане. Василевский именно так понял командующего фронтом и чуть улыбнулся. Однако тут же строго сжал губы и властным тоном произнес:

— Я предупреждаю штаб Квантунской армии: японские части, еще продолжающие сопротивление, должны немедленно сложить оружие! Ямада полтора часа назад подписал в Чанчуне документ о капитуляции!

Тон, к которому Александр Михайлович прибегает редко, действует на японцев. Они переглядываются, краснеют от напряжения. Хата суетливо оправдывается:

— Мы примем меры... Но командование Квантунской армии оказалось в затруднительном положении... Нам не удалось сразу довести приказ о капитуляции до всех войск потому, что уже на второй день вашего наступления Квантунский штаб утерял управление своими войсками... Советские танки и пехота наступали неудержимо... Начался хаос...

— Сегодня в некотором роде знаменательный день, — с той же суровостью говорит Василевский. — Можно подводить итоги Маньчжурской кампании... Но мы будем это делать не в торжественной, а в деловой форме... — После паузы обращается непосредственно к генералу Хата: — Подойдите к столу, к карте... Я вам укажу время и пункты, назову номера японских дивизий и отдельных частей — кому куда надлежит явиться, чтобы сдаться в плен... Записывайте!

Хата нервно теребит перчатки, однако слушает Василевского внимательно. Главком говорит:

— Учтите: японские войска должны сдаваться организованным порядком, вместе со своими офицерами. Учтите также, что в первые дни забота о питании ваших солдат ложится на японских офицеров. Части должны иметь свои кухни и запасы продовольствия.

Хата одобрительно кивает, зачем-то принимается протирать очки.

— Японские генералы, — продолжает Василевский, — должны являться со своими адъютантами и необходимыми для себя вещами. Я гарантирую хорошее отношение со стороны Красной Армии не только к высшим офицерам, но и к солдатам.

— Покорно благодарю. — Хата склоняет голову. — У меня еще просьба...

— Да?

— Я прошу разрешить до прихода Красной Армии в отдельных районах Маньчжурии и Кореи оставить у японских солдат оружие. Население там ненадежное, будут мстить... На юг Маньчжурии бежало много японцев, они там на положении беженцев. Я прошу советское командование учесть это...

— Можете не беспокоиться. Мы обеспечим полный порядок и законность на территории, занятой войсками Красной Армии...

— Покорно благодарю.

Василевский поворачивается к Мерецкову:

— Кирилл Афанасьевич, наметьте кандидатуры своих офицеров для встречи с японским командованием.

— Предварительно уже намечены. Остается уточнить...

— Хорошо. — И снова генералу Хата: — Кто из Квантунского штаба прибудет в эти пункты?

Хата называет фамилии своих заместителей и других чинов штаба. Василевский веско предупреждает:

— Позаботьтесь, чтобы они имели необходимые документы и средства связи.

— Я прошу, — говорит Хата, — вашего разрешения оставить нам транспорт и средства связи. Так мы сможем быстрее передать японским войскам указания советского командования.

— Согласен. Поможем в этом...

Когда все вопросы были обсуждены и назначены сроки и когда Василевский разрешил генералу Хата с его свитой отбыть восвояси, Александр Михайлович почувствовал сильную усталость, похожую на недомогание. Но он скорым, бодрым шагом подошел к окну, вгляделся: Хикосабуро Хата грузно топал к машине по узкой, посыпанной песком аллейке и пытался высоко держать голову, однако она сама собой клонилась книзу; позади так же грузно топали высокими желтыми сапогами члены свиты, последним почему-то плелся консул Миякава. Как будто дипломатия прикрывала отступление военных. Нет, не прикроешь! А голова клонится книзу от позора: позор поражения — тяжкая ноша, не всякий выдержит такое бремя, иные японские министры и генералы не выдержали, сделали харакири, вспоров животы по всем правилам самурайской чести...

Ну, а мы честь понимаем по-своему. Наша честь — это точно и в срок выполненная задача. Он с самого начала был уверен в успехе Маньчжурской кампании, впрочем, как и все, кто имел к ней касательство. Но чтобы реализовать задуманное, пришлось много потрудиться, помотаться по войскам, недоспать. Теперь напряженнейшая работа окупается. Василевский вернулся к столу, к разложенной карте, еще раз уточнил с командованием Первого Дальневосточного фронта детали предстоящей капитуляции и отпустил всех. Оставшись один, заложил руки за спину, прошелся по комнате.

«Вот и все! — Александр Михайлович ощутил, как усталость по-прежнему давит на плечи, и сразу же — несмотря на усталость, наперекор ей — опять мысленно сказал себе, однако уже совсем обратное: — Нет, не все, далеко не все!» И снова захотелось работать. Он пошел на узел связи, позвонил по ВЧ Сталину, сдержанно доложил о переговорах с генералом Хата, заключив, что, по его мнению, Маньчжурская стратегическая операция подходит к завершению. Верховный, обычно с вниманием выслушивающий доклады, на сей раз в конце прервал с несвойственным ему нетерпеливым добродушием:

— Товарищ Василевский! Поздравляю вас и ваши войска с успешным окончанием последнего и, пожалуй, крупнейшего сражения второй мировой войны!

Александр Михайлович подумал, что сражение все-таки пока не завершено, хотя и близко к завершению, и молча выждал, не добавит ли Сталин еще что-нибудь. Сталин не добавил ничего, и Александр Михайлович сказал:

— Благодарю вас, товарищ Сталин! Вверенные мне войска доказали всю глубину ваших замыслов.

Верховный сказал:

— Товарищ Василевский, у меня идет совещание. Закончим, тогда мы снова поговорим.

Положив трубку, Александр Михайлович возвратился мыслями к событиям последних трех дней. Семнадцатого августа в 15.00 по радио было передано заявление штаба Квантунской армии: «Для того чтобы достичь быстрейшей реализации приказа о прекращении военных действий, мы, командование Квантунской армии, сегодня утром издали приказ, чтобы самолеты с нашими представителями были направлены 17 августа между 10 и 14 часами по токийскому времени в следующие города: Муданьцзян, Мишань, Мулин для установления контакта с командованием Красной Армии. Штаб Квантунской армии желает, чтобы эта мера не вызвала каких-либо недоразумений...» В 17 часов была перехвачена радиограмма главнокомандующего Квантунской армией о том, что он отдал японским войскам приказ немедленно прекратить военные действия и сдать оружие советским войскам, а в 19 часов в расположение войск Первого Дальневосточного фронта с японского самолета были сброшены два вымпела с обращением штаба 1-го фронта Квантунской армии о прекращении военных действий.

Когда Василевскому доложили, он сказал:

«Это обнадеживает. Однако на большинстве участков японские войска в течение семнадцатого августа продолжали оказывать сопротивление, а местами переходили в контратаки. В связи с этим я вынужден послать генералу Ямада такую, допустим, радиограмму... Диктую: «Штаб японской Квантунской армии обратился по радио к штабу советских войск на Дальнем Востоке с предложением прекратить военные действия, причем ни слова не сказано о капитуляции японских вооруженных сил в Маньчжурии. В то же время японские войска перешли в контрнаступление на ряде участков советско-японского фронта. Предлагаю командующему войсками Квантунской армии с двенадцати часов двадцатого августа прекратить всякие боевые действия против советских войск на всех фронтах, сложить оружие и сдаться в плен. Указанный выше срок дается для того, чтобы штаб Квантунской армии мог довести приказ о прекращении сопротивления и сдаче в плен до всех своих войск. Как только японские войска начнут сдавать оружие, советские войска прекратят боевые действия...» Далее. Следует направить воздушные десанты в Харбин, Гирин, Мукден, Чанчунь и другие крупные города, уполномочив офицеров штаба сообщить представителям штаба Квантунской армии следующее. Военные действия советских войск будут прекращены лишь тогда, когда японские войска начнут сдаваться в плен. Такая мера вызвана тем, что многие японские воинские части и гарнизоны либо не получили из-за потери связи приказа генерала Ямада, либо отказались выполнять его...»

Полуодетый Василевский задремал на походной койке, когда генерал-штабист тронул его за плечо. Александр Михайлович открыл глаза, сел.

«Товарищ Главнокомандующий! Только что Ямада по радио ответил советскому Главнокомандованию о готовности выполнить все условия капитуляции».

«Так-то лучше, — сказал Василевский, надевая и застегивая китель. — К сожалению, войну сразу не притормозишь. Ее легче запустить, чем остановить».

События развивались стремительно. О радиограммах генерала Ямада, о воздушных десантах, о подписании Ямада капитуляции в Чанчуне Василевский незамедлительно докладывал в Москву. Сталин выслушивал его спокойно, холодновато и только сегодня, во время доклада о встрече с генералом Хата, Верховный помягчал. Редко это с ним бывает.

Выдающаяся и вместе с тем противоречивая личность, — об этой противоречивости можно было подумать лишь про себя. Судьбе было угодно свести Василевского с этим человеком, от которого исходил знобящий холодок всесильной власти. Благодаря начальнику Генерального штаба Борису Михайловичу Шапошникову, светлейшей голове и добрейшей душе, — он рекомендовал на работу в Генштабе Василевского: был верным учеником и любимцем Шапошникова, стал верным исполнителем воли Сталина и, конечно, не любимцем, но человеком, которому Сталин явно симпатизировал, щедро награждал. Не за прекрасные, надо полагать, глаза, а деловые и политические качества.

В последние месяцы Сталин сделался не то что добрее, но улыбчивее, чаще шутил. А были времена — начальный период Отечественной особенно, — когда он был хмур и угрюм. Если же у Сталина дурное настроение, избави бог попадаться ему под руку. Впрочем, после шока, вызванного вероломством Гитлера, Сталин быстро пришел в себя, и его стальной волей можно было только восхищаться. Александр Михайлович вспомнил: это было в августе сорок первого, он уже приступил к исполнению обязанностей начальника Оперативного управления и заместителя начальника Генштаба. Ставка и Генштаб помещались тогда на Кировской улице, откуда легко можно при бомбежке перебраться на станцию метро «Кировская», закрытую для пассажиров. От вагонной колеи ее зал отгородили, разделив на несколько частей, важнейшими из них являлись помещения для Сталина, для генштабистов и для связи. Как-то очередная воздушная тревога застала Василевского во время переговоров с Юго-Западным фронтом как раз возле подземного телеграфа: срочно потребовалось подняться наружу, чтобы захватить некоторые документы. Возле лифта Василевский встретил членов Государственного Комитета Обороны во главе со Сталиным. Поравнявшись, Сталин показал Молотову на Василевского и улыбнулся в усы: «А, вот он где, все неприятности — от него. — Поздоровался, спросил: — Где же вы изволили все это время прятаться от нас? И куда вы идете, ведь объявлена воздушная тревога?» Василевский ответил, что идет захватить необходимые материалы, после чего вернется. Сталин — уже без улыбки — кивнул, прошел дальше. Нет, это было не после, а до назначения начальником Оперативного управления и заместителем начальника Генштаба, память дала осечку. А тогда действительно многие неприятные известия с фронтов проходили через Александра Михайловича. Зато впоследствии он докладывал Верховному вести куда более приятные — победные! Уже как начальник Генштаба и представитель Ставки Верховного Главнокомандования докладывал.

И еще вспомнилось, связанное со Сталиным, — с ним вообще многое было связано у Александра Михайловича. Это было до Великой Отечественной, весной сорокового года. После затянувшегося заседания Политбюро, на котором были и военные, Сталин пригласил его участников отобедать у него на квартире, находившейся этажом ниже сталинского кабинета в Кремле с портретами Суворова и Кутузова по стенам. На заседании по докладу начальника Генерального штаба был принят ряд оперативных и довольно срочных решений. Борис Михайлович Шапошников дал Василевскому указание немедленно отправиться в Генштаб, отдать там все распоряжения, связанные с этими решениями. Минут через сорок пять после того, как Александр Михайлович прибыл в Генштаб, ему позвонил секретарь Сталина Поскребышев и сообщил, что Василевского ждут в Кремле к обеду. Закончив дела, Александр Михайлович через несколько минут уже сидел рядом с Шапошниковым за обеденным столом. Один из очередных тостов Сталин предложил за здоровье товарища Василевского — представителя шапошниковской школы и вслед за этим задал Александру Михайловичу неожиданный вопрос: почему по окончании семинарии он не пошел в попы? Несколько смутившись, Василевский ответил, что ни он, ни отец не имели такого желания, что ни один из четырех сыновей не стал священником. Улыбка, как всегда, застряла в рыжеватых усах Сталина: «Так, так. Вы не имели такого желания. Понятно. А вот мы с Микояном хотели пойти в попы, но нас почему-то не взяли. Почему, не поймем до сих пор». Все засмеялись. Но беседа на этом не закончилась. «Скажите, пожалуйста, — продолжил Сталин, — почему вы, да и ваши братья, совершенно не помогаете материально отцу? Насколько мне известно, один ваш брат — врач, другой — агроном, третий — командир, летчик. Я думаю, что все вы могли бы помогать родителям, тогда бы старик не сейчас, а давным-давно бросил бы свою церковь. Она была нужна ему, чтобы как-то существовать». Александр Михайлович ответил, что с 1926 года он порвал всякую связь с родителями. И если бы поступил иначе, то, по-видимому, не только не состоял бы в партии, но едва ли бы служил в рядах Рабоче-Крестьянской Армии и тем более в системе Генерального штаба. И сказал далее: «Несколько недель назад я впервые после многих лет получил письмо от отца. Во всех служебных анкетах, заполняемых мною, указывалось, что я связи с родителями не имею... Я доложил о письме секретарю своей партийной организации, который потребовал, чтобы впредь я сохранял во взаимоотношениях с родителями прежний порядок». «Вот как?» — Сталин удивленно вскинул брови, и все присутствующие тоже удивились. Растягивая слова, Сталин сказал, чтобы товарищ Василевский немедленно установил с родителями связь, оказывал бы им систематическую материальную помощь и сообщил бы об этом разрешении в парторганизацию Генштаба. «Слушаюсь, товарищ Сталин», — ответил Александр Михайлович, смятый разговором. Был ли тогда Сталин искренен или играл? Через несколько лет он почему-то вновь вспомнил о его стариках, спросил, где и как они живут. И опять растерянность овладела Василевским. Он ответил: мать умерла, а восьмидесятилетний отец живет в Кинешме у старшей дочери, бывшей учительницы, потерявшей в Великую Отечественную войну мужа и сына. Сталин сказал: «А почему бы вам не взять отца, а может быть, и сестру к себе? Наверное, им здесь было бы не хуже...» Конечно, не хуже. Как не хуже было бы родителям, если б он не порвал с ними, самыми близкими ему людьми. Но иного выхода не было, так от него требовали, так поступало большинство.

Как-то Верховный под хорошее настроение сказал Александру Михайловичу: «Товарищ Василевский, вы вот такой массой войск руководите, и у вас это неплохо получается, а сами, наверно, и мухи никогда не обидели». Это была шутка. Но если говорить откровенно, не всегда легко было Александру Михайловичу оставаться спокойным и не позволить себе повысить голос. Сожмет, бывало, до боли кулаки, но смолчит, удержится от ругани и окрика. Ибо исповедывал: советский военачальник должен вести себя с подчиненными с достоинством, впрочем, как и с теми, кому он подчиняется.

А с Верховным было несколько серьезных конфликтов, когда и у Василевского не выдерживали нервы. Одно подобное столкновение произошло зимой сорок четвертого. Тогда Александр Михайлович был представителем Ставки, координировал действия 3-го и 4-го Украинских фронтов. В январе эти фронты предпринимали неоднократные попытки разбить никопольско-криворожскую группировку противника, но успеха не имели: недоставало живой силы и техники, остро не хватало боеприпасов. Гитлеровцы, вопреки нашим ожиданиям, не только не хотели оставлять этот район, но делали все, чтобы превратить его в почти сплошные, крепко подготовленные в инженерном отношении и искусно связанные между собою огнем опорные пункты. Как ни бились командующие фронтами Малиновский и Толбухин, в середине января с разрешения Ставки атаки были прекращены. Однако было ясно, что собственными силами фронтов Никопольский плацдарм не захватить. Если же продолжать боевые действия прежним образом, войска понесут неоправданные потери, а задача опять-таки не будет решена. Нужно было подключать 2-й Украинский фронт под командованием Конева, провести перегруппировку войск, пополнить 4-й Украинский резервами. Александр Михайлович посоветовался с Федором Ивановичем Толбухиным, тот поддержал его, и вот с КП фронта Василевский позвонил в Ставку. Толком не выслушав своего представителя, Верховный отмел все предложения и, не стесняясь в эпитетах, начал упрекать Василевского и Толбухина в неумении организовать действия войск и управление боевыми действиями. Александр Михайлович должен был или проглотить незаслуженную пилюлю или резко и до конца настаивать на своем мнении. Он выбрал второе. Повышенный тон Сталина непроизвольно толкал на такой же ответный. Верховный бросил трубку. Стоявший рядом с Василевским и все слышавший Толбухин, улыбаясь, покачал головой: «Ну, знаешь, Александр Михайлович, я от страху чуть под лавку не залез!»

Да, Сталин вызывал к себе не только уважение и почтение, но и страх: власть его была безгранична, и пользовался он ею в полной мере, карал или возвышал весьма решительно.

Ну, а что касается тех взрывчатых переговоров с КП Федора Ивановича Толбухина, то они не прошли бесследно: Сталин все же распорядился, чтобы 3-й Украинский фронт, игравший при проведении Никопольско-Криворожской операции основную роль, получил от 2-го Украинского фронта 37-ю армию и из резерва Ставки — 31-й гвардейский стрелковый корпус, а от 4-го Украинского фронта — 4-й гвардейский механизированный корпус. Так или иначе Василевский своего добился.

Ну да что ворошить прошлое, хоть и недавнее — а прошлое. Нынешнее же — вот оно.

Да, Маньчжурская стратегическая операция завершается, подумал Василевский. Тут, на Востоке, на твои плечи, Александр Михайлович, легла тяжесть небывалая. Она и в том, что на Западе Ставка занималась фронтами через своих представителей, а Берлинской операцией при всем ее огромном размахе Верховное Главнокомандование непосредственно руководило из Москвы, взяв управление фронтами целиком на себя, здесь же, учитывая большую удаленность Дальневосточного театра, его колоссальную территорию, сложные природные условия, а также необходимость наиболее целесообразно и своевременно использовать Тихоокеанский флот в интересах трех фронтов, Государственный Комитет Обороны создал для стратегического руководства военными действиями Главное командование советских войск на Дальнем Востоке. Возглавить поручили ему, Василевскому. Разумеется, Ставка не оставалась в стороне, но Главком получал немалую свободу действий. И вот можно подводить некоторые, пожалуй, и не предварительные итоги.

Александр Михайлович посмотрел на часы. Время тянулось томительно. Но отлучаться никуда нельзя, надо ждать. Кстати, связь с Москвой, как и с фронтами, безотказная.

Он прилег на диван, расстегнул крючки, ослабил ворот кителя. Хронический недосып, и недурно бы, пока позвонит Верховный, урвать полчасика-часик на сон. Но сна не было. День и ночь давно перемешались — работа такая, служба такая.

Да, близок финал исторической битвы на Востоке. Сокрушается основная сила японского империализма — Квантунская армия, освобождаются Северо-Восточный Китай, Северная Корея до 38-й параллели — на юг от нее высадятся американские войска, — Южный Сахалин и Курилы. Трудно переоценить значение этого для укрепления безопасности наших дальневосточных границ и для подъема народно-освободительной борьбы в странах Юго-Восточной Азии. Самым непосредственным образом это, конечно, коснется Китая. Мало того, что мы сокрушаем японцев, освобождаем Китай, — все трофейное оружие, всю трофейную технику передадим войскам, руководимым Компартией Китая: им еще придется противостоять гоминьдановским войскам. Так война теснейше переплетается с политикой. Да ведь война — та же политика, только иными средствами.

А десанты в корейские порты Расин и Сейсин Тихоокеанский флот под командованием адмирала Юмашева — вкупе с армейскими частями — провел блестяще. Как, впрочем, и десанты на Южный Сахалин и Курильские острова, где тяжелые бои продолжаются. Моряки не подкачали, солдаты не подкачали. Вот главный герой войны — рядовой боец, ему мы должны поклониться в ноги! Сколько их — тысячи тысяч — сложили головы ради Победы! Он, Василевский, везде и всегда старался беречь солдатскую жизнь, а на войне это непросто. Иные генералы попрекали его расчетливостью, осторожностью. Что ж, в разумных пределах он был и расчетлив, и осторожен, коль скоро речь шла о том, чтобы избежать потерь или хотя бы сократить их.

Гибли, разумеется, и полководцы — те же Черняховский и Ватутин. Мог погибнуть и он сам. Ну хотя бы поздней осенью сорок второго под Сталинградом. Нужно было срочно перелететь от Ватутина, с Юго-Западного фронта, к Голикову, на Воронежский фронт. Василевский обещал Верховному, дай бог памяти, двадцать четвертого ноября работать уже в войсках Голикова. Погода была нелетная, но Александр Михайлович настоял на вылете. Взлетели. Сплошной туман, никакой видимости. Самолеты потеряли зрительную связь. К тому же, как и предупреждали летчики, началось обледенение. Машина, на которой летел Василевский, совершила вынужденную посадку прямо в поле, километрах в тридцати юго-восточнее Калача (Воронежского)-на-Подгорной. Как не сломали шею, до сих пор непонятно. Пришлось добираться по целине до ближайшего колхоза, затем на санях до шоссе, ведшего в Калач, и, наконец, на первом подвернувшемся военном грузовике — к районной телефонной станции. Все, в том числе и Москва, были встревожены «судьбой Василевского», а он более всего тревожился о судьбе У-2, на котором летел состоявший при нем для поручений генерал Ручкин: у того находились секретные документы Ставки, предназначенные для командования Воронежского фронта. И надо же: из семи самолетов лишь один, на котором летел Ручкин, благополучно добрался до Бутурлиновки. Извинился Александр Михайлович перед летчиками за свой неосторожный приказ, да нужно было лететь не задерживаясь, что поделаешь...

А под Севастополем, в мае сорок четвертого? Очень хотелось посмотреть Севастополь в первый же день его освобождения. Переезжая через одну из немецких траншей в районе Мекензиевых гор, эмка наскочила на мину. Каким образом там уцелела мина, если за двое суток по этой дороге прошла не одна сотня машин? Мотор и передние колеса взрывной волной оторвало от кузова и отбросило на несколько метров, шоферу лейтенанту Смирнову поранило левую ногу. Александр Михайлович сидел рядом с ним в кабине и весьма ощутимо ушиб голову, а мелкие осколки стекла поранили лицо. Сопровождающие же генерал Кияницкий и адъютанты Гриненко и Копылов, которые сидели сзади, не пострадали. После перевязки Василевского отправили в тыловой эшелон штаба армии, затем в штаб фронта. Оттуда он по настоянию медиков был эвакуирован самолетом в Москву. Некоторое время врачи удерживали в постели, и появилась возможность еще раз вникнуть в детали подготовляемой Генштабом на лето Белорусской операции. Простоя в работе, таким образом, не было...

А в Прибалтике осенью того же сорок четвертого? В разгар боев ехал как-то Александр Михайлович с КП командующего Вторым Прибалтийским фронтом Еременко к командующему Первым Прибалтийским Баграмяну. Произошло дорожное ЧП, и какое! Из вечерних сумерек навстречу машине Василевского вымчал «виллис», за рулем сидел офицер. Шофер Василевского не успел ни отвернуть, ни остановиться, как «виллис» врезался в машину маршала. Все, включая и маршала, вылетели на дорогу. Александр Михайлович, оглушенный, с трудом встал, сильно болели голова и бок. Петляющей, неверной походкой подошел бледный, трясущийся старший лейтенант, протянул свой пистолет и срывающимся голосом проговорил: «Товарищ маршал, расстреляйте меня, я этого заслужил». Он был пьян или казался таковым от потрясения. Александр Михайлович приказал ему убрать оружие, отправиться в часть и доложить там о случившемся. Десять дней провалялся Василевский у себя в управлении группы. Пришлось-таки заступиться за виновника аварии, ибо его намеревались отдать под суд военного трибунала. Этот старший лейтенант — фамилия, к сожалению, забылась — был командиром фронтовой роты разведки, потом блестяще выполнил ответственное задание и, как доложили Александру Михайловичу, был удостоен звания Героя Советского Союза. Так что лучше человека не засуживать, а дать возможность выправиться, проявить себя в деле. Ну, а он, Александр Михайлович Василевский, слава богу, жив, хотя, когда примерно через месяц прибыл в Москву и пошел на рентген, врачи установили следы перелома двух ребер. Жив — и потому руководит войсками на Дальнем Востоке, ведет их к финалу советско-японской войны. Которая все-таки, сколь бы грандиозной ни была, не может заслонить Великой Отечественной.

Да-а, человека следует поддерживать, веруя, что он способен приподняться над самим собой. Частенько доводилось Александру Михайловичу выдвигать людей или защищать их от несправедливости. Но и наказывал, если считал нужным, не дрогнув.

Вот сегодня пришлось отстранить от должности одного прыткого интенданта: прислал в подарок мебельный гарнитур. Василевекий незамедлительно прореагировал на подношение: отстранил от должности и передал дело на парткомиссию, а гарнитур приказал оприходовать трофейному управлению. Аналогичное было и под Кенигсбергом: принесли хрусталь. Хрусталь был отправлен в трофейное управление, а те, кто спутал трофеи с личной собственностью, — строго наказаны. А как же иначе? Государственное имущество!

Сегодня же был и случай, вероятно позабавивший иных, а Василевского как-то кольнувший. На штабном совещании генерал инженерных войск развернул карту, чтобы докладывать Василевскому, и молчит, растерявшись. Пропал голос от волнения. Василевский сказал: «Сделаем, товарищи, перерыв». Все вышли на свежий воздух, закурили. Александр Михайлович подошел к генералу-инженеру, спросил, где тот служил прежде, — завязалась беседа. Потом зашли в штаб, и у приободрившегося инженера прорезался голос! После совещания он поделился с адъютантом Гриненко: «Тебе хорошо, ты постоянно общаешься с маршалом, а мне каково — впервые?»

Ну, а те, подхалимствующие интенданты, между прочим, к подношениям присовокупляли: «Для семьи, для Екатерины Васильевны». Стервецы, и как зовут супругу, пронюхали. Екатерина Васильевна таких даров не примет, не тот характер. Он-то знает, двенадцать лет вместе. Александр Михайлович достал из портфеля конверт, раскрыл письмо. От жены. Перечитал, спрятал. И вечным пером аккуратным, четким почерком неторопливо написал ответное. Это вошло в привычку: на каких бы фронтах ни находился, если удавалось, звонил домой по телефону, а чаще — обязательные, хотя и краткие, письмишки. Примерный муж и семьянин, он и в этой мелочи был неизменен.

Из конверта он извлек и несколько фотографий. Жена писала: «Перелистывала семейный альбом и нашла фото, где ты молодой. Мне кажется, за эти годы ты не изменился, все тот же...» Женщины, разумеется, любят преувеличивать. Изменился! Александр Михайлович вгляделся в фотографии: выпускник Костромской духовной семинарий — 1914 год, командир роты, поручик — 1917 год, командир стрелкового полка — 1928 год... Действительно молодой. А вот эту фотографию, свеженькую, ему вручил сегодня утром Кирилл Афанасьевич Мерецков: вместе снялись вчера в 5-й армии Крылова — Александр Михайлович в комбинезоне, одна рука засунута за пояс, как у Льва Толстого. Но он, упаси боже, не толстовец. Он просто мирный, невоинственный человек. Хотел выбрать наимирнейшую профессию — агронома или учителя, однако первая мировая война и Октябрьская революция сделали его профессиональным военным. И теперь бывший прапорщик царской армии — Маршал Советского Союза. А в поля и леса кинешмского детства нет-нет да потянет...

Заложив руки за спину, Александр Михайлович походил из угла в угол, разгоняя тяжелую усталость. Поскрипывали сапоги, поскрипывали половицы. Ветер колыхал занавески на окнах; за стеной, во дворике, уже не пели, но скипидарный запах растревоженной сосны не унимался, лез в ноздри. Ах, какие тут сосны, на Дальнем Востоке, — корабельные, высоченные!..

И вдруг резкая смена мыслей. Василевский подумал о том, что наряду с повседневными проблемами Маньчжурской операции тревожило, угнетало, всплывая в памяти. Атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки! Данные, которыми он располагал, свидетельствовали: качественно новое, небывалой мощи оружие, оружие будущего. Сбрасывать атомные бомбы на эти японские города с военной точки зрения было бессмысленно, по отношению же к населению — бесчеловечно, жертвы колоссальные. Американцы запугивают. Но кого? Японию? Или Россию? Не своего ли рода атомный шантаж? Предупреждают о своем превосходстве и требуют от нас быть сговорчивее, согласиться на такое послевоенное устройство мира, каким захочет его видеть Америка? Не выйдет! Мы тоже примем меры, будет и у нас атомное оружие. Вооруженные Силы страны должны совершенствоваться, набирать мощь, чтоб не были опасны чьи бы то ни было происки. И он, маршал Василевский Александр Михайлович, еще послужит своему народу!

Позвонив, Сталин попросил его снова доложить о порядке капитуляции японских войск. Василевский доложил. Сталин сказал:

— Вы хорошо воюете, товарищ Василевский.

Он ответил:

— Готовы выполнить любое ваше задание.

Верховный сказал:

— Товарищ Василевский, подготовьте материалы для награждения отличившихся генералов, офицеров, сержантов и солдат и для присвоения соединениям почетных наименований: Хинганских, Амурских, Уссурийских, Сахалинских, Курильских...

— Хорошо, товарищ Сталин!

— Подготовьте также материалы для присвоения отличившимся соединениям наименований: Харбинских, Мукденских, Порт-Артурских, и для награждения орденами...

— Хорошо, товарищ Сталин! — сказал Василевский и подумал, что Порт-Артур еще не наш, но будет наш не сегодня завтра.

Двадцать второго августа советские воздушные десанты высадились в Дальнем и Порт-Артуре.