Неизбежность

5 Малиновский

Он опустился на диван-кровать, и купе огласилось жалобным пружинным пением. Подумал: грузнеет. Эдак догонит Федора Ивановича Толбухина, бывшего соседа по фронтам: маршал Толбухин командовал Третьим Украинским, он — Вторым. Где ты, Второй? В прошлом. Да, но полнота у Федора Ивановича рыхлая, болезненная, а у него — здоровая, крепкая. Жесткая полнота? В этом они и характерами разнятся: Толбухин мягок, он жёсток. Профессиональный военный, армейская косточка. Следует также учесть: жесткость — это не жестокость, это на пользу делу. За которое каждый из них отвечает...

В чем они схожи с Федором Ивановичем Толбухиным — оба некогда подвизались в штабах, и с тех пор штабная закваска давала о себе знать: разработку фронтовых операций в немалой степени брали на себя, большинство документов писали собственноручно, у других командующих этим занимались начальники штабов. Да, в чем-то схожи, в чем-то различны; да и с другими маршалами он, естественно, в чем-то схож и в чем-то от них отличен.

Поняв, что невольно, будто беспричинно сравнивает себя с другими, Родион Яковлевич с неудовольствием покрутил головой, провел рукой по жестким, зачесанным назад волосам, поглядел в зеркальце над диваном: нет, он еще не стар. Еще повоюет, еще покажет, на что способен Маршал Советского Союза Малиновский.

Малиновский был в купе один. У него выпадали минуты, когда остро хотелось побыть без людей, минуты, которые сменялись затем столь же острым желанием видеть перед собой собеседника. Да, он один, но ощущение — будто все его многотысячные войска, которыми совсем недавно командовал, и новые его многотысячные войска, которыми будет вскоре командовать, находятся где-то за вагонной стеной, рядом с ним катят по рельсам. Это ощущение, по сути, не было странным: Управление Второго Украинского, 6-я гвардейская танковая армия генерал-полковника Кравченко и 53-я армия генерал-полковника Манагарова перебрасываются эшелонами из Чехословакии на Дальний Восток, в Забайкалье, туда же пролегла и его путь-дорожка, маршала Малиновского.

Он иногда так себя называл — «маршал Малиновский», потому что был горд и честолюбив, и в этом не было ничего худого, считал: кадровый служака не может не быть честолюбив. Другой разговор, что у военного человека, да еще такого масштаба, честолюбие должно подкрепляться умением воевать, в противном случае — перекос. Он победно командовал Вторым Украинским, победно будет командовать и Забайкальским фронтом. Уверен в этом. А если подобной уверенности в успехе нет, тогда и не садись на фронт! На армию не садись, на корпус, дивизию, полк — никуда не садись: дело завалишь, людей погубишь, война не приемлет колеблющихся, сомневающихся, не уверенных в себе. Убежденность в своих решениях, властность, воля, ну и, конечно, полководческий талант — слагаемые победы. Победы войск, которыми командуешь.

Вагон покачивало, но покачивание это не убаюкивало Родиона Яковлевича, наоборот, как-то взбадривало, взвинчивало даже. Дребезжала ложка в стакане с серебряным подстаканником — ординарец возил их уже давненько, и Родион Яковлевич привык к ним, — дребезжание тоже взвинчивало, но по-своему, раздражающе. Пухлыми и оттого казавшимися коротковатыми пальцами он вынул ложку из стакана, положил на столик, на кремовую накрахмаленную скатерку. Кремовой была и шелковая штора на окне. Он отвел ее пошире, и словно раздвинулись поля, горы, леса, деревушки ближнего плана, и открылись в глубине, в перспективе, те же чешские пейзажи, тронутые, однако, легкой дымкой, с которых и война не смогла стереть печати общей ухоженности, обжитости, уютности. Возможно, в какой-то степени это впечатление усиливалось беззаботной зеленью трав и листьев, голубизной неба, сверкающим солнечным светом, — стояли серединные июньские денечки.

Малиновский, сощурив и без того узкие глаза, глядел в окно, думал, что этой доброй, ухоженной земле принесли освобождение его армии. А вскоре его армии будут освобождать иные, весьма отдаленные отсюда пределы — вот как бросает воинская судьба. Предстоит война с Японией. Германия повержена, немецкий фашизм раздавлен. Тот самый фашизм, с которым он еще до Великой Отечественной столкнулся. Будто недавно был тридцать шестой год, гражданская война в Испании, военный советник республиканского правительства полковник Малино. Тогда республиканцы сражались не только против мятежного генерала Франко, но и против германских и итальянских дивизий — против фашизма. И Малиновский вместе с другими советскими военными советниками всеми силами помогал республиканской Испании в этой борьбе. Как и тысячи интернационалистов из разных стран: России, Америки, Франции, Италии, Германии... Та́к вот: фашисты Гитлера и Муссолини душили республиканскую Испанию, немецкие и итальянские коммунисты спасали ее. Это была, пожалуй, первая схватка с международным фашизмом, схватка, предвещавшая большую войну. И она состоялась, большая война. Но в тридцать шестом верилось: республика победит. А победил Франко...

В сложнейшем переплетении сил, в политическом хаосе поварился Малиновский, как и другие советские военные советники. Солдаты, они стали и политиками. И еще одно обстоятельство: помогая республике, они прошли на полях сражений под Мадридом, Гвадалахарой и Уэской неплохую школу. Да, в Испании он, Малиновский, имел псевдоним — Малино, Мерецков — Петрович, Воронов — Вольтер, Батов — Фриц, Родимцев —Павлито и так далее. В Отечественную они стали маршалами да генералами... Но в тридцать седьмом пала Испанская республика. Первую схватку фашизм выиграл...

Много воды и не меньше крови утекло с тех пор. Он, полковник, стал маршалом и направляется на новую, тоже, вероятно, немалую, войну. Родион Яковлевич опять подумал о своих будущих войсках, что перебрасываются из Чехословакии и севернее — из-под Кенигсберга, через Польшу и Белоруссию. И вдруг представил себе внутренность эшелонных теплушек: двухъярусные нары с набросанным сеном, топорно сколоченный столик с котелками, зашарканный пол, обтертый спинами стояк с «летучей мышью»; словно уловил дрогнувшими ноздрями по углам теплушки крутой солдатский запашок. Что ж, некогда езживал он и сам в телячьих вагонах: солдатская доля.

Едва наметившаяся улыбка не изменила волевого, грубоватого, мясистого лица. Действительно, над этим только и можно мимолетно улыбнуться: вернуть бы суровое бытие молодости, ощутить себя двадцатилетним. Впрочем, бытие сурово и нынче, в зрелом возрасте, даром что он раскатывает в шикарном салоне. Судьба солдата — а он солдат, хоть и маршал, — всегда была сурова.

Его долг — воевать там, куда пошлют. Отвоевал на Западе, теперь повоюет на Востоке. Если откровенно, фортуна проявила к нему благосклонность: доверили командовать крупнейшим в предстоящей кампании фронтом. Видимо, потому и вспомнились Толбухин и прочие комфронтами. Велик был выбор у Ставки, а его, Малиновского, не обошли: в мае вызвали в Москву, помянули Забайкальский фронт. А теперь приказом Забайкальский фронт — за ним! Первым Дальневосточным будет командовать маршал Мерецков. Вторым Дальневосточным, вспомогательным, — генерал армии Пуркаев. Действия всех трех фронтов координирует Александр Михайлович Василевский, он назначен Главнокомандующим советскими войсками на Дальнем Востоке. Однако при тамошних расстояниях командующие фронтами обретут значительную самостоятельность — так кажется ему, Малиновскому. Огромно доверие, огромна ответственность...

Он честолюбив? Безусловно. Да какой же полководец лишен этого качества? Только ханжа может отрицать его. Честолюбие... Разве это дурно — заботиться о своей чести, беречь ее, как говорят в народе, смолоду? Чехов в некрологе о Пржевальском писал: благородное честолюбие подкрепляется ответственностью за совершаемое тобой... Состояние такое: и легко, радостно оттого, что вновь получил фронт, и тяжело — по той же причине: фронт, огромный фронт ложился на плечи...

Накануне разгрома Германии у него возникло чувство какого-то тревожного ожидания: что он будет дальше делать, после победы над Германией? А сейчас нет-нет да и мелькнет: а что будет делать после победы над Японией? В этой победе, быстрой, полной и окончательной, он не сомневался. Эх, а все-таки не зазорно еще разок доказать, кто ты таков есть! Докажет, докажет, развернется. Тогдашний разговор в Москве был предварительный, нынче же он, маршал Малиновский, и его генералы едут уже по делу...

А еще он едет на парад. Это, конечно, тоже дело — Парад Победы: по Красной площади, перед Мавзолеем, пройдут торжественным маршем сводные полки фронтов, Военно-Морского Флота и Московского гарнизона. Сводный полк Второго Украинского фронта возглавит, естественно, он. Давненько не маршировал, все больше машинами раскатывал, придется тряхнуть стариной и пропечатать строевым. Постараемся...

Парад Победы как бы венчает то, что уже сделано, что отвоевано за четыре года. Это торжество, праздник, за которым последуют будни, будни новой войны. Сколько они продлятся?

И в поезде, и на Киевском вокзале, и в гостинице Родион Яковлевич был сосредоточен и одновременно рассеян. В вагонном коридоре затеялась беседа его генералов — кто будет иметь впоследствии право писать воспоминания о событиях и людях Великой Отечественной. Малиновский подумал: «Я имею право, однако написал бы не мемуары, а роман — о себе под вымышленным именем» — и забыл эту мысль.

На перроне вокзала — очередь к газировщице, рядом девчушка лет шестнадцати уплетала хлеб, запивая его газировкой, улыбаясь своему дружку, он в ковбойке и кепочке, тоже лет шестнадцати. «Колька, ну как тебе студенческий завтрак образца сорок пятого года?» Колька поставил большой палец торчком: «Мирово! Но в сорок шестом будем бифштексы рубать». Малиновский подумал: «Вы оба не попали на войну, точнее под войну, и теперь она уже не раздавит вас» — и забыл эту мысль. В гостинице горничная почтительно поклонилась ему, сгорбленная годами и, вероятно, горем. Малиновский подумал: «Она кого-то потеряла на войне, ныне почти нет семей, где бы не было убитых» — и не забыл эту мысль. Не мог забыть, потому что она цепляла, волочила за собой другие мысли, такие: может быть, ее муж, или сын, или брат погибли на моих фронтах, выполняя мою волю в наступлении или обороне, веря, что мои приказы ведут его к победе, славе, жизни; победа и слава — за нами, но жизнь — без него; а вот маршал Малиновский живет и готовится снова воевать; маршал Малиновский, воюй же так, чтобы как можно меньше пало твоих солдат на поле боя...

В кабинете Василевского шелестели вентиляторы, но было душновато. Не мудрено: июнь, пе́кло, воздух спертый, размягченный асфальт, будто снег, сохраняет отпечатки обуви. Когда ехали с Киевского, Малиновский видел: дымят заводы и фабрики, реконструируются здания, катят легковушки, грузовики, автобусы, троллейбусы, трамваи, торгуют магазины, на улицах, площадях, бульварах толпы людей, и что-то было в их облике, в их поведении, свидетельствующее: все стало, как до июня сорок первого.

Приспущенные шторы во все окно, кремовые, как в поезде, ловили в складки яркое солнце, за шторами, за окнами шумел-гудел великий город, в который так любил приезжать Родион Яковлевич и в котором мечтал когда-нибудь осесть навсегда. А сейчас у него в Москве как бы пересадка — с войны на войну.

Александр Михайлович Василевский размеренно, спокойно, интеллигентно, почти по-профессорски говорил:

— Несколько слов предыстории, я бы сказал, политической предыстории... Советское правительство сознает всю важность ликвидации очага войны на Дальнем Востоке, упрочения наших границ и видит свой долг в том, чтобы помочь народам Восточной и Юго-Восточной Азии в освободительной борьбе против японского ига. Мы верны союзническим обязательствам. Еще на Тегеранской конференции товарищ Сталин дал Рузвельту и Черчиллю принципиальное согласие на помощь в войне с Японией. На Ялтинской конференции оно было конкретизировано, и ровно через три месяца после девятого мая, следовательно, девятого августа, Советский Союз вступит в войну. Это союзники тянули с открытием второго фронта в Европе два года, мы начнем боевые действия против Квантунской армии, как записано в Ялте.

Василевский, слегка сутулясь — отчасти возраст, все-таки пятьдесят, отчасти следствие многолетней штабной, сндячей работы, — то останавливался у письменного стола, то подходил к карте; в тишине поскрипывали его сапоги, шум за окнами будто исчез — настолько все были поглощены тем, что́ он говорил. А он говорил далее — в голосе пробилась командирская хрипотца:

— Генштабисты первоначальные расчеты сосредоточения наших войск на Дальнем Востоке сделали еще осенью сорок четвертого года. Тогда же прикинули размеры необходимых материальных ресурсов. Но до Ялтинской конференции, сами понимаете, никакой детализации плана войны против империалистической Японии не проводилось. А после Ялты машина заработала. — Василевский скупо, понуждая себя, улыбнулся. — Хочу, товарищи, подчеркнуть: в стратегическом отношении Маньчжурская операция вряд ли имеет равных себе в военной истории...

Малиновский внутренне напряжен, но в спинку стула вжался прочно, устойчиво, на массивном лице не дрогнет ни один мускул.

— Против Квантунской армии мы развертываем три фронта: Первый Дальневосточный под командованием маршала Мерецкова, Второй Дальневосточный под командованием генерала армии Пуркаева и Забайкальский под командованием маршала Малиновского.

Указка Василевского скользнула по карте Северо-Восточного Китая. Карта крупная, все видно: на востоке, от Японского моря до станции Губерево, — исходные рубежи Первого Дальневосточного фронта, нацеленного на Муданьцзян, Гирин; севернее и северо-западнее — рубежи Второго Дальневосточного фронта, его основные удары направлены вдоль северного берега Сунгари на Харбин; на западе — рубежи Забайкальского фронта, главные его силы должны сосредоточиться на тамцак-булакском выступе, откуда и наносится удар в общем направлении на Чанчунь, Мукден.

Малиновский не пропустил ни слова из того, что говорилось о дальневосточных фронтах, но с удвоенной обостренностью слушал касающееся его, Забайкальского, фронта. Василевский сказал:

— На правом фланге Забайкальского фронта будет наступать конно-механизированная группа советско-монгольских войск под командованием генерал-полковника Плиева... Его заместителем по монгольским войскам назначен генерал-лейтенант Лхагвасурэн, а политическое руководство ими возложено на генерал-лейтенанта Цеденбала, Генсека ЦК Монгольской народно-революционной партии.

Родион Яковлевич искоса взглянул на Плиева — тот буквально впился в карту — и тоже вновь проследил за указкой. Вот районы сосредоточения конно-механизированной группы — юго-западнее главных сил Забайкальского фронта. Красные стрелы ударов КМГ пропарывали пустыню и вонзались в города Долоннор и Калган. Что за противник перед Плиевым? Внутри синего овала надпись: «До шести кавалерийских дивизий и трех пехотных бригад войск Внутренней Монголии князя Дэ Вана и императора Маньчжурии Пу И». В оперативной глубине тоже синим цветом отмечались японские соединения, и Малиновский подумал: «Эти-то японские соединения и представляют наибольшую опасность для моего правого фланга. Перед Плиевым серьезная задача...»

Прокашлявшись скрипуче — будто проскрипели его сапоги, — Василевский опустил указку, и она возникла у плеча, как штык:

— Товарищи, общая протяженность всех трех фронтов — более пяти тысяч километров...

Цепкая на цифры память Малиновского сработала мгновенно: общая протяженность всех европейских фронтов второй мировой войны — советско-германского, западного и итальянского — не превышала, скажем, в январе сорок пятого года трех с половиной тысяч километров!

— Задача фронтов по глубине — шестьсот-восемьсот километров. Для достижения целей операции — окружение, расчленение и полный разгром всех сил Квантунской армии — отводится крайне ограниченное время: не более двадцати — двадцати трех суток...

Малиновский воскликнул:

— Вот это размах! Современные Канны...

— Пожалуй, пограндиознее, Родион Яковлевич, — деликатно уточнил Василевский. — Даже на советско-германском фронте не было ничего подобного... Предстоит разбить войска четырех японских фронтов и одной отдельной армии, а также армию Маньчжоу-Го, войска правителя Внутренней Монголии Дэ Вана и Суйюаньскую армейскую группу...

В иных бы обстоятельствах, с иным поводом свою реплику Малиновский бы посчитал непростительной невыдержанностью, но сейчас понимал: она извинительна, и не только извинительна — она необходима, ибо высветлила: Маньчжурская операция явится непревзойденной, войдет в историю. И его предназначение — содействовать всем, на что способен, ее успеху! И чем больше он слушал Александра Михайловича Василевского, тем сильнее росло ощущение военно-исторической значимости предстоящего...

— Еще несколько цифр, товарищи, — говорил Василевский. — К августу на Дальнем Востоке должно быть сосредоточено одиннадцать общевойсковых армий и одна танковая, которая будет действовать в составе Забайкальского фронта... В этой группировке — более полутора миллиона человек. Почти тридцать тысяч орудий и минометов, более пяти тысяч танков и самоходно-артиллерийских установок, более пяти тысяч боевых самолетов! Разумеется, сюда приплюсованы и силы Военно-Морского Флота. Результат переброски: численность советских войск на Дальнем Востоке и в Забайкалье возрастет вдвое. Цифры я, разумеется, округляю... Но суть не в одной численности. Суть и в том, что при относительно незначительном превосходстве в количестве людей советские войска значительно превзойдут противника в боевой технике, и это явится важным условием быстротечного прорыва японских пограничных укреплений и стремительного наступления советских войск в глубь Маньчжурии...

Опять подмывало высказаться вслух, но Малиновский этого не сделал, лишь подумал: «Во всем размах! И основной удар — моего фронта!» Взамен Малиновского высказался Кирилл Афанасьевич Мерецков — с осторожной шутливостью:

— Великое переселение народов...

— Поистине великое, — отозвался на шутку Василевский, несколько снимая общее напряжение. — Вот вам еще цифры, вникните в них. В течение мая — июля в поездах, под погрузкой и разгрузкой, на маршах в районы развертывания будет находиться до миллиона человек, будут перевезены и выгружены десятки тысяч тонн боеприпасов, горючего, продовольствия. За эти три месяца на Дальний Восток и в Забайкалье поступит с запада, с расстояния от девяти до двенадцати тысяч километров, приблизительно сто тридцать шесть тысяч железнодорожных вагонов с войсками и грузами. И такого не бывало в истории войн...

«А разве такое бывало — подобный замысел? — подумал Малиновский. — Замысел-то каков! План-то каков!»

Как военачальник, Родион Яковлевич отдавал должное тем, кто разработал этот план поистине молниеносного разгрома противостоящего врага. Итак, наносятся два основных встречных удара: с восточного выступа Монгольской Народной Республики силами четырех общевойсковых, одной танковой армий и конно-механизированной группы — это Забайкальский фронт, другой удар — со стороны Приморья силами трех общевойсковых армий и механизированного корпуса — это Первый Дальневосточный. Наступление двух этих фронтов, поддержанное войсками Второго Дальневосточного и Монгольской народно-революционной армии, обеспечивает окружение, расчленение и разгром в сжатые сроки главных сил Квантунской армии на огромнейшей территории. Вот котел так котел! Соединившись в районе Чанчунь, Гирин, войска Забайкальского и Первого Дальневосточного фронтов в дальнейшем резко меняют направление действий и развивают стремительное наступление на Ляодунский полуостров и Северную Корею, чтобы завершить разгром вражеских войск и освободить эти территории. И плюс к этому операции по освобождению Южного Сахалина и Курильских островов — подключится и Тихоокеанский флот, Амурская флотилия тоже будет действовать... Непосредственное руководство моряками возложено Ставкой на Главкома Военно-Морских Сил адмирала флота Кузнецова.

Василевского, командующих фронтами и членов военных советов фронтов принял Сталин. Родион Яковлевич вслед за другими вошел в знакомый кабинет. Ничего в кабинете не изменилось, а вот сам Сталин в чем-то изменился. Внешне: поседел, сутулится, ходит без прежней легкости. Внутренне: будто не столь суров, чаще улыбается, чаще шутит. Или у него просто сегодня доброе расположение духа? Как бы там ни было, Малиновский держался строго, собранно, контролируя себя в самых мелочах — как вошел, как остановился; при встречах или даже при телефонных разговорах с Верховным Главнокомандующим надо быть начеку, надо мгновенно и точно реагировать на вопрос или указание Сталина. Малиновский и в личном общении, и при разговорах по ВЧ чувствовал, как токи всесильной власти исходят от этого негромкого, сипловатого голоса с характерным акцентом; в той власти — все, включая маршала Малиновского.

Но как ни собран был Родион Яковлевич, как ни нацелен на сугубо деловой, официальный лад, он позволил себе подумать о том, что всю Отечественную, с июня сорок первого, Сталин не сдавал, не старел, а в последнее полугодие войны, когда победа была уже бесспорно близкой, и почему-то особенно после победы в волосы Сталина полезла седина, спина стала горбиться, ноги тяжелеть. Такое примерно было со многими: нервное напряжение военных лет не позволяло расслабляться, напряжение ушло — здоровье отступило перед возрастом, перед пережитым, перед болезнями. Да, после победы начали одолевать болячки...

Когда они переступили порог кабинета, Сталин медлительно вышел на середину комнаты и, молча кивнув, повел рукою по направлению к столу для заседаний: прошу, мол, садиться. Но никто не сел, и Сталин не повторил приглашения. Все остались стоять, Сталин прошелся по кабинету. Спросил:

— Ну, как поживают товарищи маршалы?

Осторожный Мерецков промолчал, только бодро улыбнулся; Пуркаев, блеснув стекляшками пенсне, промолчал, вероятно, оттого, что не был маршалом; ответили двое, почти одновременно. Малиновский сказал:

— Мы в боевой форме, товарищ Сталин.

Василевский сказал:

— Товарищ Сталин, мы готовы выполнить ваши предначертания...

— Ну, предначертания... — Улыбка застряла у Сталина в усах. — Так, указания... Всего лишь указания общего порядка... Не буду вдаваться в детали предстоящего. Товарищ Василевский, вы уже объяснили все, не так ли?

— Так точно, товарищ Сталин!

— Это хорошо, хорошо, — сказал Сталин и умолк.

Он походил по ковру от письменного стола к окну, от окна к двери, затем вдоль длинного стола, у которого стояли военачальники; они поворачивали головы вослед ему, видя то рыжеватый ус, помеченную оспой щеку, то грузноватую спину, жесткий, седеющий затылок. Походив, Сталин погрозил кому-то в пространство мундштуком, как пальцем, и сказал:

— Наступает час расплаты... Я человек старшего поколения, сорок лет мы ждали, когда смоют с России это пятно... позор поражения в войне с Японией... Надеюсь, меня не обвинят в шовинизме... — Сталин говорил тихо, растягивая слова и фразы. — У нас к Японии за сорок лет накопились и другие счета... А счета надо оплачивать... Нынешняя война против Японии будет иметь глубокие последствия... Мы не только поможем союзникам, не только поможем порабощенным народам Азии, но и упрочим свои границы, свою безопасность... Угроза немецкого нашествия на Западе устранена. Теперь устраняется угроза японского нашествия на Востоке... Не так ли?

За всех ответил Василевский:

— Так точно, товарищ Сталин!

— У меня, товарищи, созрела идея: обратиться к советскому народу по случаю победы над Японией... Ведь наступит всеобщий мир, товарищи!.. Я уже сейчас думаю над этим обращением... Ну, а вы подведете под него, так сказать, реальную базу...

Сталин улыбнулся — улыбнулись и военачальники. Сталин будто упрятал улыбку в усы — перестали улыбаться и военачальники. Малиновский подумал: в словах, в тоне Верховного — железная уверенность в победном исходе Маньчжурской кампании. Сталин не сомневается в исходе: небывалая мощь стягивается на Дальний Восток, преимущество в технике будет подавляющим, войска опытные, закаленные, и командуют ими испытанные полководцы. Полководцы! И ты персонально отвечаешь за исход, с тебя полный и безоговорочный спрос. И Родион Яковлевич снова ощутил масштабы операции и масштабы своей ответственности. Он вдруг заметил: сутулится. Выпрямился...

Между тем Сталин достал из картонной коробки папиросу и сел во главе длинного стола. Это было непривычно: прежде он неизменно курил трубку, иногда ломая паниросы, крошил из них табак, набивал трубку, но чтоб держать между пальцами дымящуюся папироску... И вот он рядом, близкий и — далекий, недоступный, редко кому подающий руку. Лишь раз Малиновский был свидетелем, как целует Сталин: не в губы, не в щеку, а в плечо, на грузинский манер, — это было с видным западным дипломатом, дружественно настроенным к Советскому Союзу...

Неожиданно Верховный Глазвнокомандующий заговорил о том, о чем, видимо, сначала не собирался вести речь, ибо все было недавно обговорено у Василевского. Он уточнял сроки передислокации, состав войск, характер наступления всех трех фронтов, легко оперировал датами, цифрами, фамилиями, географическими названиями, и Родион Яковлевич, не обижавшийся на собственную память, подивился исключительной его памятливости. Во время военной части разговора Сталин был серьезен, строг. На его вопросы коротко, но ясно отвечали и Василевский, и командующие фронтами. Когда очередь доходила до Малиновското, он докладывал четко, свободно, однако ценой колоссального внутреннего напряжения, заставлявшего кровь стучать в висках.

В заключение беседы Верховный опять шевельнул в улыбке усами, сказал шутливо:

— Надеюсь, товарищи маршалы поторопятся с подготовкой операции, дабы мне не ударить лицом в грязь перед Трумэном и Черчиллем... Вы воюйте, а товарищ Сталин займется мирными, трудовыми проблемами страны, он уже наполовину штатский...

«А я навечно останусь военным», — подумал Малиновский, когда все отулыбались, подумал с неугасающей озабоченностью, с жаждой действовать во весь разворот...

И в последующие несколько суток, что отдаляли его от Москвы и близили к Чите, эта озабоченность, эта тревога не проходили. Специальный скорый поезд, обгоняя воинские эшелоны, пассажирские и товарные составы, шел среди полей и лесов, равнин и гор, нырял в тоннели — тогда в салоне зажигались лампочки, освещая Малиновского и его генералов и делая их чуть моложе, чем они были; выныривал из тоннелей на волю, в дневном свете виделись и седины, и морщины — меты войны, как и раны.

Собравшиеся на перроне Читинского вокзала генералы в белых кителях — солнцепек, жара, асфальт плавится — томились неизвестностью. Стоявший в центре группы, широко расставив ноги, коренастый генерал-полковник — черные усы подчеркивали белоснежность кителя — говорил соседу:

— Ума не приложу, что это за генерал-полковник Морозов? Чем знаменит?

— Я тоже такого не знаю.

— Узнаешь! Мне из Москвы по телефону передали приказ: встретить на вокзале. А затем... затем передать ему командование фронтом.

— М-мда...

— И я буду у него, у этого Морозова, заместителем... Сработаемся ли?

— С начальством надлежит срабатываться! Если что, так убирают подчиненного...

— Это ты верно... Ну да ладно, поглядим на генерала Морозова. Спецпоезд вот-вот подойдет.

Подошел спецпоезд. И у генералов в белых кителях глаза округлились от изумления: из вагона выходил в форме генерал-полковника не кто иной, как Маршал Советского Союза Родион Яковлевич Малиновский! Точно, он! А погоны генерал-полковничьи!

Уже перед легковой машиной, обернувшись к сопровождающим, Малиновский сказал:

— Меня не понизили в звании, и я не отрекся от отцовской фамилии... А если по-серьезному: где возможно, там необходимо всячески соблюдать скрытность прибытия на Дальний Восток и войск, и определенных лиц. В этих целях я пока побуду генерал-полковником Морозовым, маршал Мерецков — генерал-полковником Максимовым, а маршал Василевский — генерал-полковником Васильевым. Так и документы будем подписывать...

— Ясно, товарищ маршал... виноват, товарищ генерал-полковник... проще выразиться: ясно, товарищ командующий! — сказал бывший командующий войсками фронта, ныне заместитель, и нашел в себе силы на юмор: — Генерал-полковник тоже неплохое звание.

— Вполне, — сказал Малиновский; адъютант распахнул дверцу, и Родион Яковлевич опустился на сиденье рядом с шофером. — Поехали!

— На квартиру? — спросил сзади заместитель.

— Сначала в штаб.

Машина поднималась по привокзальной улице. Малиновский всматривался в город — обычный областной центр, ничем не напоминавший прифронтовой город, хотя в нем размещен штаб Забайкальского фронта. До зуда в пальцах захотелось взяться за штабные документы, за карты — это было нетерпеливое желание дела, такое желание бывает у каждого человека, любящего и умеющего вершить труд.

Одним из первых этих дел был визит в Улан-Батор. Душным июльским вечером с Читинского аэродрома поднялся самолет, развернулся над городом, набрал высоту. В соседних креслах — маршал Малиновский и генерал Плиев. Малиновский, ворочаясь, вдавливаясь в кресло, говорил:

— До Улан-Батора долетим за час. Увидимся с Цеденбалом... Какой же он все-таки молодой! Двадцать девять лет всего!

— С Юмжагийном Цеденбалом я не раз встречался, когда служил в Монголии советником, — вставил Плиев.

— Тем лучше! Не мне вам говорить, а все-таки скажу: надо, чтобы монгольские товарищи постоянно чувствовали в нас, советских военных, своих душевных, искренних друзей. От вас как командующего группой многое будет зависеть. Крепкая дружба, согласованность, взаимопонимание между нами и монгольскими товарищами на всех, скажем так, этажах, от командующего до бойца, облегчат вашту работу. И сцементируют конно-механизированную группу...

— Я понимаю, товарищ командующий, — ответил Плиев. — Монголы говорят: «С друзьями ты широк, как степь, без друзей узок, как ладонь».

— Хорошо говорят, Исса Александрович!

На Улан-Баторском аэродроме вышедших из самолета Малиновского и Плиева встретили маршал Чойбалсан, генералы Цеденбал, Лхагвасурэн, другие военные; в первый момент все они показались Малиновскому на одно лицо с той лишь разницей, что кто-то постарше, кто-то помоложе. Цеденбал был самый молодой, несомненно.

Потом Малиновского и Плиева подвели к группе монгольских генералов и полковников, стоявших чуть поодаль от высшего руководства. Плиев воскликнул:

— По крайней мере с тремя я уже знаком!

Два генерал-майора и полковник радостно закивали, пожимая Плиеву руку. Тот сказал:

— Они учились в Объединенном военном училище в бытность мою там инструктором. Я их багши, что значит учитель. Полковник Цырендорж был даже моим любимцем, каюсь в давнем грехе!

Все засмеялись, а Лхагвасурэн улыбнулся:

— Ну что ж, багши Исса Александрович, теперь ваши любимчики командуют дивизиями и бригадами, которые входят в конно-механизированную группу!

— Я рад, — тихо сказал Плиев.

На машинах они проехали в центр столицы, ко двору, обсаженному тополями. Слева во дворе был дом европейского типа, справа — юрта.

Чойбалсан сказал:

— Мы, кочевники, по старой памяти иногда проводим совещания в этой юрте. Но сегодня будем совещаться в русском доме, как мы его называем...

В «русском доме» вокруг застланного сукном стола расселись Малиновский, Плиев — на кителе отливала золотом Звезда Героя Советского Союза, Чойбалсан, Цеденбал, Лхагвасурэн; перед каждым топографическая карта, раскрытый блокнот, карандаши.

Малиновский, не вставая, сказал:

— Позвольте, товарищи, доложить о том, как и когда войска выдвигаются к границе с Маньчжурией... По соображениям секретности записей вести не будем, — добавил он, откашлявшись и косясь на раскрытые блокноты и заточенные карандаши.

И покуда он откашливался, косился на стол, покуда удобнее усаживался на стуле и вертел головой — воротник кителя был тесноват, — именно в эти секунды в сознании окончательно выкристаллизовалась идея. Которая столько вынашивалась! Пустить впереди наступающих войск Забайкальского фронта не пехоту, как это бывало на Западе, а передовые подвижные отряды, в основе которых — танки, у него целая танковая армия. Не вводить ее в прорыв после пехоты, а сразу бросить вперед! Пренебрежение фронтовым опытом? Не пренебрежение — творческое использование с учетом местной специфики. Фронтовой опыт, в частности, учит: избегай шаблона. По данным разведки, на границе у японцев не сплошная оборона, а лишь войска прикрытия, главные же силы дислоцируются по ту сторону Хингана, следовательно, кто первым подойдет к хребту — мы или квантунцы, — тот и захватит горные проходы, не даст другому выйти на оперативный простор. Рискованно пускать танки, по существу, в отрыве от стрелковых дивизий? А что за война без риска? Но и взвешено все. Протаранить танками оборону приграничья, перевалить Большой Хинган и рвануться на Чанчунь, в глубь Маньчжурии! Танковую лавину трудно будет остановить. В общем, эту идею он кладет в основу своего решения на наступление Забайкальского фронта и надеется: Ставка одобрит его. Но это — в свой черед. Сейчас же — о сосредоточении советских и монгольских войск.