Ночной пасьянс

36

Следователь Красноармейской прокуратуры Скорик явился с утра, и, выпрямившись, сидел у окна на стуле, терпеливо ожидая, пока Щерба доругивался с кем-то по телефону. Положив руки на «дипломат», покоившийся на коленях, худощавый, черноволосый, с гладким, хорошо выбритым смуглым от загара лицом, Скорик еще с охотой носил форму, которая вынуждала к белой сорочке и галстуку, что сейчас, в еще жаркую вторую половину августа, придавало молодому человеку вид торжественно-парадный.

— Как жизнь, Виктор Борисович? — весело спросил Щерба. — Да вы садитесь поближе, поудобней.

— Работы много. А так все нормально, — Скорик пересел к столу.

— В отпуске были?

— Нет еще.

— А загорели… Я уже отгулял. Вы по графику, кажется, в сентябре?

— Да, удивился Скорик такой осведомленности.

— Боюсь, что не удастся… Дело Шимановича…

— Я принес, — Скорик щелкнул замками «дипломата», извлек еще тоненькую папку-скоросшиватель и протянул Щербе.

Тот как бы механически взял ее и не глядя, вроде даже небрежно, отложил в сторону. Он видел, что Скорик напряжен, понимал, что растерянно гадает, зачем его с утра вызвал зональный, да еще с делом Шимановича. Поэтому прежде чем сообщить Скорику о решении прокурора области, которое могло крепко зацепить самолюбие молодого следователя, Щерба ничего не значащим предварительным разговором, нежеланием сразу листать дело хотел создать атмосферу непринужденности, и главное — внушить Скорику ощущение, что тот необходим в работе, которая им предстояла.

— Ситуация такова, Виктор Борисович…

— Меня отстраняют? — вдруг перебил Скорик.

— Ну что вы! Наоборот, я же сказал, что отпуск ваш в сентябре может накрыться. Дай бог, конечно, чтоб мы размотали это до сентября. Но я не такой оптимист… Прокурор области принял решение создать бригаду. Прежде всего мне поручено ввести в нее вас. В райотделе группу возглавит майор Соколянский. Так что снимайте мундир, засучивайте рукава, — засмеялся Щерба, видя, как от напряжения вспотел лоб собеседника. — С делом я познакомлюсь потом, сейчас несколько вопросов, — он старался вовлечь Скорика как бы в уже совместную работу, создать атмосферу обоюдной причастности ко всему, хотя мог обойтись без этого — достаточно полистать дело, чтобы понять, с какого старта придется начинать. — Кто был из судебных медиков?

— Уманский.

— А вскрытие кто делал?

— Тоже он…

«Хорошо, что Уманский», — подумал Щерба. Судебного медика он знал много лет, иной раз его раздражала флегматичность доктора Уманского, когда работали на месте происшествия и потом, на вскрытии, но в этой флегматичности и, казалось, перестраховочной осторожности, когда тот долго молчал, не отвечая на нетерпеливо повторяющиеся вопросы Щербы: «Ну что?», была основательность трусоватого, битого жизнью человека. И это окупалось потом — в дальнейшем расследовании и в суде.

— …удар в правую височную область… причиной смерти послужило… между девятью и двенадцатью часами ночи… — продолжал говорить Скорик.

— В правую? — переспросил Щерба. — Что же, убийца левша?

— Нет, удар нанесен сзади, когда Шиманович стоял к нему спиной.

— Орудие убийства?

— Пресс-папье… Бронзовое литье.

— Рукоятка в виде дикого кабана?

— Да, — удивленно подтвердил Скорик. — Откуда?..

— Я просто бывал в этом доме, Виктор Борисович. Я учился у Шимановича в университете… Следы?

— Капельки крови, несколько волосинок. Я отдал на экспертизу… «Пальцев» на пресс-папье нет.

— В чем хоронили Шимановича?

Скорик понял смысл вопроса.

— Похоронили в другом костюме. А тот, в котором его нашли на месте, я упаковал в бумажный мешок. Он у меня в сейфе.

— Осмотрели хорошо?

— Дважды.

— Брюки внизу, особенно манжеты и с изнанки? Травинки, соломинки, зацепившийся репей, грязь, глина, песок?

— Ничего такого, Михаил Михайлович. Брюки сшиты без манжет. Костюм очень мало ношен, вроде для выхода служил, хотя и очень давно сшит, немодный. У него их всего-то два было.

Щерба помнил этот костюм. Помнил много лет. В последний раз видел его на Богдане Григорьевиче на вечеринке в ресторане в майские праздники.

— В карманах? — спросил он.

— Почти пустая пачка сигарет «Орбита», спички: три рубля с копейками, паспорт, ключи от квартиры. На столе в комнате тоже «Орбита», только начатая, не хватает четырех сигарет. В пепельнице четыре окурка «Орбиты». Докурены одинаково, не до конца. И погашены одним способом: не изломаны, не смяты, а аккуратно притушены о стекло пепельницы, как бы оставлены про запас. Есть же такие курильщики — на всякий случай «бычки» сохраняют. Устоявшаяся привычка…

Щерба усмехнулся про себя школярской дотошности, с какой Скорик докладывал. «Куда это потом все исчезает?» — подумал он, довольный, что ненасильно, исподволь вовлек Скорика в работу, дал ему возможность «показать себя».

— Окурки были уже сухие или еще влажные? — спросил Щерба.

— Не обратил внимания, — смутился Скорик.

— Напрасно… Легче было бы уточнить время убийства… Сохранили их?

— Конечно!.. Даже есть результаты экспертизы: групповая принадлежность слюны и крови Шимановича совпадают. На всех четырех окурках.

— Молодец! — искренне похвалил Щерба, не ожидавший такой прыти от молодого следователя. — А «пальцы» какие-нибудь нашли?

— Кое-что есть. Только чьи они? Я дал поручение проверить по возможности.

— Убитого дактилоскопировали?

— Да.

— Ну что ж, Виктор Борисович, успели вы немало. Я познакомлюсь с делом, потом решим, как будем жить дальше. Нам надо знать, как и где провел Шиманович весь этот день. С момента выхода за порог и до смерти. Сориентируйте угрозыск на букинистические магазины, на публику, которая там вертится. Надо установить его контакты. Пусть участковый займется соседями по улице, она, слава богу, небольшая. — Щерба встал из-за стола, немедленно подхватился и Скорик. — Кто последним видел Шимановича? Вопросец для нас с вами немаловажный. Эту фигуру тоже надо оперативным путем извлекать. В общем готовьте розыску поручение по всем этим ходам. Может у вас что-то возникнет — добавьте… Да, вот еще что, — остановил он Скорика у двери, — круг лиц, вышедших из заключения…

Когда Скорик ушел, Щерба какое-то время сидел ни к чему не прикасаясь, как бы решая, чем заняться: то ли начать изучать дело, принесенное Скориком, то ли заканчивать сочинение справки для обкома партии по жалобе, которой бессмысленно, как он считал, занимался последние три месяца, так ничего нового и не установив: факт самосуда, расстрела партизан Ляховецкого и Кунчича ничем, кроме слов жалобщика, не опровергался. А слова — всего лишь слова. На среду Щерба пригласил его для последнего разговора, как понимал, неприятного, поскольку в третий раз за минувшие пять лет человек пытается опровергнуть выводы многочисленных расследований и комиссий, подтверждавших, что покойный отец его, командовавший в войну партизанским отрядом «Месть», единолично приказал расстрелять двух партизан из другого отряда. Эта маниакальная настойчивость человека, писавшего во все возможные инстанции, но не подкрепленная ни единым фактом, ни единым документом, вызывала у Щербы раздражение и неприязнь к жалобщику, и мысленно он был рад, что завтра наконец избавится от этого пустого занятия…

И как бы отмахнувшись от всего, Михаил Михайлович снял трубку и позвонил в Красноармейский райотдел милиции.

— Соколянский? Здравствуй… Это Щерба… Как живешь?.. Понятно. Я тоже так же… Значит надо было идти не в сыщики, а в рубщики мяса, засмеялся Щерба. — Ладно… Теперь будем видеться чаще… Да, Шиманович… Я не был там, хочу посмотреть… И пусть к четырем часам участковый организует понятых…

Участковый — молоденький лейтенант с черными аккуратными усиками над губой, двое понятых — пожилая тонкогубая женщина из аптеки, что на углу, и девушка — воспитательница из детского садика, располагавшегося за конечной трамвайной остановкой, ждали Щербу у подъезда. Он увидел их, когда сойдя с трамвая и пересекая пути, двинулся через дорогу к дому, где жил Богдан Григорьевич.

Познакомились, и Щерба сказал лейтенанту:

— Звоните.

Звонок, громкий, дребезжащий, был слышен даже по эту сторону двери.

Долго никто не открывал. Наконец раздался голос:

— Кто?

— Свои, свои, Теодозия Петровна. Ваш участковый.

Оглядев вошедших тревожными глазами, Теодозия Петровна узнала женщину из рецептурного отдела аптеки и, несколько успокоившись, уставилась на лейтенанта, полагая, что самый главный всегда человек, на котором форма.

Пока лейтенант за спиной Щербы тихим голосом объяснял Теодозии Петровне и двум понятым, в чем собственно дело, Щерба подошел к двери комнаты Богдана Григорьевича, сорвал печати, вошел. Спертый воздух давно закупоренного жилья как бы напомнил, что здесь произошло. На полу белел меловой контурный след человеческой фигуры, словно плоть испарилась от сильного жара, остался только этот обвод, запечатлевший последнюю позу лежавшего и исчезнувшего навсегда человека.

Все здесь было Михаилу Михайловичу знакомо, нечасто, но бывал здесь. Стол, бумаги на нем, лампа, кушетка, голая тумбочка у двери, полки и стеллажи с книгами, папками, ящички картотеки. Щерба подошел к окну, надел очки, внимательно осмотрел шпингалеты, и наклонившись, — подоконник с непорушенным тонким слоем пыли.

Лейтенант, понятые и Теодозия Петровна вошли в комнату, но жались у двери, — видимо, лейтенант велел им держаться поближе к порогу.

— Кто убирал у него? — повернулся Щерба к Теодозии Петровне.

— Я, — тихо ответила она.

— Как часто?

— Раз в неделю.

— Когда последний раз убирали пыль с подоконника?

— За три дня… — она не знала, как сказать дальше — «до смерти» или «до убийства», но Щербе было достаточно и первых трех слов.

Он долго осматривал окно и подоконник, затем дужкой очков приподнял бумаги на столе, открыл картонную крышку календаря-еженедельника, перелистал все семь блокнотиков за последнюю неделю до убийства. Записей было немного: «Деньги за квартиру», «8 р. Зубареву. Том Кони дефектный», «Теодозии — клофелин», последней была запись на листке субботнего блокнотика: «Сегодня фотокопии в 16 ч.» Поразмыслив, Щерба решил календарь этот забрать с собой. Потом, присев, выдвинул за днище ящики письменного стола, аккуратно изучил их содержимое, наткнулся на паркеровскую авторучку, которую когда-то они с Голенком подарили Богдану Григорьевичу. Лежало здесь несколько рулончиков фотопленки, неполных, — по шесть-семь кадров. Посмотрев их на свет, Щерба понял, что это фотокопии каких-то документов. При том собирательстве, каким занимался Богдан Григорьевич, фотокопии старых бумаг — дело естественное.

За стеклом одной из полок он увидел любительский снимок: крупное лицо Шимановича, глаза смотрят куда-то вверх, видимо, было солнечно, потому что ко лбу козырьком приставлена ладонь. Щерба сунул фотографию в боковой карман пиджака. Еще раз прошелся вдоль стеллажей, как бы высматривая, что здесь порушено, но определить что-либо в этом скопище книг, бумаг, папок было невозможно. Художественной литературы почти не было, кроме нескольких томов Шевченко, Франко, Гейне, Гете, Вольтера, Лесинга и большого желтого однотомника собрания сочинений Пушкина. Это было довоенное, 1937-го года, юбилейное издание. Щерба увидел в нем закладку, достал, развернул. Она являла собой сложенный вчетверо лист бумаги с машинописным текстом: «Пушкин о Вольтере: „Мы с любопытством рассматриваем автографы, хотя бы они были не что иное, как… записки к портному об отсрочке платежа. Нас невольно поражает мысль, что рука, начертавшая эти смиренные цифры, эти незначащие слова, тем же самым почерком и, может быть, тем же самым пером написала и великие творения, предмет наших изучений и восторгов“».

«Да, — вот это он и есть, Богдан Григорьевич, — подумал Щерба. Ответ всем, кто по дурости и невежеству считал его собирательство чудачеством городского сумасшедшего», — аккуратно свернув закладку по старым изгибам, Щерба положил ее меж страниц, где она лежала, и втиснул однотомник на место…

По мере того, как он осматривал комнату, то идя по кругу, то пересекая, в уме возникали вопросы — те, обычно самые первые, простые, как из учебника, но требовавшие категорически точных ответов:

1. Как убийца проник в комнату?

То, что не через окно, ясно. Шпингалеты, как и рама, давно наглухо покрыты единым слоем краски, нигде она не повреждена, ровный налет пыли на подоконнике. Правда, пыль могла образоваться и после убийства: с того дня прошло достаточно времени. Но окно явно не открывалось, если не несколько лет, то несколько месяцев безусловно.

2. Путь убийцы к месту происшествия и обратно?

3. Число лиц, совершивших убийство?

4. Где находилась соседка весь день?

5. Имел ли Богдан Григорьевич привычку впускать незнакомых?

6. Сколько времени прошло между появлением убийцы и убийством?

7. Чем они занимались, могли заниматься?

8. Оборонялся ли Шиманович?

9. Что исчезло?

Но на эти вопросы ответов пока не было…

Закончив осмотр комнаты, Щерба позвал Теодозию Петровну, все это время она стояла возле тумбочки у двери, робко сложив на животе руки и вместе с тем придирчиво и неодобрительно наблюдая, как этот чужой толстый лысеющий человек слишком уж по-хозяйски, свободно разгуливал по комнате, все рассматривал и трогал.

— Теодозия Петровна, вы хорошо знали жизнь покойного? — спросил Щерба. И не ожидая ответа, добавил: — Посмотрите, пожалуйста, повнимательней и спокойно, что здесь не на месте, чего не хватает. Только руками ничего не надо трогать.

Она медленно повела взглядом по стенам, затем долго изучала стол и подняла глаза на Щербу:

— Про книги и бумаги всякие не знаю, может что и пропало, как узнать? А вот кабана точно нет. Он у покойного всегда на столе стоял.

Щерба понял, речь шла о бронзовом пресс-папье. Сейчас оно в сейфе у Скорика — орудие убийства, вещественное доказательство. Он подошел к старому фанерному платяному шкафу, распахнул его. Даже зная скромный образ жизни и материальные возможности Богдана Григорьевича, удивился почти полному отсутствию вещей: на вешалке обвис старый плащ, поверх которого висело поношенное, из тяжелого синего сукна пальто. Внизу на днище стояли утепленные тщательно вычищенные коричневые ботинки. Из четырех бельевых полок одна была свободна. На остальных лежали две или три рубашки с длинными, как ослиные уши, углами воротничков, две пары зимнего белья, трусы, майки, несколько пар носков, галстуки и стопка носовых платков, четыре неновых простыни, один пододеяльник и наволочки с простыми желтоватыми кальсонными пуговицами.

— Взгляните-ка, Теодозия Петровна, — позвал Щерба.

Она подошла, чуть склонила голову, словно пересчитывала содержимое шкафа, потом сказала:

— В старых туфлях его похоронили. А вот черных банкетных, прошу пана, нет. А все остальное тут. Я столько раз стирала все это. А туфель нет, этих, банкетных, — повторила она.

— Что значит «банкетных»? — спросил Щерба.

— Он, прошу вас, был меценас[3]. Когда шел куда — по важным делам — надевал их. Черные такие, элегантские, почти новые. Любил их. Может, ваши из милиции, когда приехали в ту ночь, увезли их. Про то не знаю. Только нет их. Они если не за дверью на подстилке, то завсегда здесь стояли, в шкафу.

Действительно, осматривая комнату, Щерба нигде не наткнулся на обувь. Но сейчас, после слов Теодозии Петровны, он, кряхтя, опустился на колени и заглянул на всякий случай под кушетку. Но там было пусто. У кушетки стояли старые шлепанцы из зеленого сукна…

Оформив все протокольные дела, опять опечатав комнату, Щерба отпустил понятых и лейтенанта. Сам же решил допросить Теодозию Петровну.

— У меня к вам несколько вопросов, Теодозия Петровна. Я ведь тоже знал Богдана Григорьевича, учился у него, бывал тут, правда, нечасто, поэтому вы меня не помните, — начал он доверительно и взглянул на нее, гадая, приняла ли она такой мягкий неофициальный посыл, не смутил ли ее бланк протокола, лежавший перед Щербой.

Теодозия Петровна молчала.

— Как вы считаете, — спросил Щерба, — каким образом убийца проник в квартиру? Ключи мы нашли у Богдана Григорьевича в кармане брюк, в которых он был.

— Это другие. Одни он потерял. Я нашему слесарю заказывала, из ЖЭКа.

— А как фамилия слесаря?

— Войтюк Игнат Петрович.

— Давно Богдан Григорьевич потерял их?

— Не так уж давно.

— Мог ли Богдан Григорьевич впустить незнакомого человека?

— Выходит, впустил, прошу пана.

— А почему вы считаете, что это был незнакомый?

— Что мне считать! Он кого хочешь мог впустить.

— Что, так часто к нему приходили?

— Никто к нему не приходил.

— Вообще? Что же, у него знакомых не было?

— Может, и были где на стороне, а сюда редко заходили.

— Вы их видели?

— Кого?

— Этих, которые хоть и редко, но заходили?

— Мне они зачем? Ему звонили, он и открывал.

— А в этот раз вы звонок слышали?

— Не было меня. С утра я ушла.

— А вернулись когда?

— Уж стемнело, после девяти.

— А вы бы услышали, если бы кто позвонил?

— Может и услышала б.

— У вас телевизор есть, Теодозия Петровна?

— А как же!

— Возможно, телевизор работал, и вы не услышали. Давайте попробуем, а? Вы пройдите в комнату, включите телевизор погромче. Слух у вас хороший?

— А с чего мне глохнуть?! — пожала она обидчиво плечами и направилась в комнату. Щерба пошел за нею. Теодозия Петровна включила телевизор, подождали, пока он нагрелся, затем Щерба направился по коридору к входной двери, вслед ему уже летела какая-то песня. Приоткрыв дверь, Щерба нажал на наружном косяке красную кнопку. В глубь квартиры понесся резкий трещатый звон.

— Ну что, Теодозия Петровна, слышали? — спросил он, вернувшись в комнату.

— Сказала же вам, не глухая я. Тут и покойник услышит, прошу вас.

«Это уж точно», — подумал он, вспоминая силу звонка.

— Значит, в тот день никто не звонил?

— Откуда мне знать? Может, кто и звонил, когда меня не было.

— А переписку он вел какую-нибудь? Может письма сохранились?

— Никто ему не писал.

— Какое у вас давление, Теодозия Петровна? — он отложил ручку.

Она удивленно посмотрела на него.

— Гипертония у меня.

— У меня тоже, — вздохнул Щерба. — А что принимаете?

— Клохвелин какой-то.

— Вот, — усмехнулся Щерба и вынул из кармана баночку с таблетками клофелина. — С собой таскаю. — Теодозия Петровна, а Богдан Григорьевич аккуратно платил за квартиру? — неожиданно спросил Щерба.

— Прямо! Платил он! — хмыкнула она. — Он и дороги-то туда не знал, только деньги давал, а я ходила. Его расчетная книжка всегда у меня, в серванте.

— Вам такая фамилия — Зубарев, — не знакома?

— Нет, не знаю.

— Теодозия Петровна, а как у вас сложился тот день? Утром, значит, вы ушли. Так?..