Ночной пасьянс

39

Щерба выглянул в коридор. Напротив его кабинета на скамье сидел молодой человек с большим лысеющим черепом.

— Олег Иванович Зданевич? — спросил Щерба.

— Да, — поднялся тот.

— Заходите.

— Куда садиться? — мрачновато спросил Олег, когда прошли в глубь комнаты.

— Куда угодно. Лучше поближе к столу, разговаривать удобней, — уловил Щерба агрессивную настроенность посетителя. — Фамилия моя Щерба, зовут Михаил Михайлович.

Олег сел, сжал и чуть выпятил полные губы.

— Мне поручено, — начал Щерба, — познакомиться еще раз с делом вашего отца и написать справку для обкома партии, поскольку жаловались вы туда, а нам переслали. Вынужден огорчить: ничего нового я не нашел, хотя вы и утверждаете, что ваш отец, командуя отрядом «Месть», самосуд не совершил.

— Утверждаю, — решительно дернул головой Олег. — И могу подтвердить документально.

— Каким образом? — спросил Щерба, будучи заранее уверен, что начинается самое неприятное: амбициозное упрямство, блеф, поток слов человека с сутяжным характером, который ломится в открытую дверь.

— У меня есть фотокопия протокола, когда судили тех, расстрелянных, партизанским судом, — торжествующе сказал Олег и насмешливо посмотрел Щербе в глаза.

— Вот как? — недоверчиво удивился Щерба. — И вы можете предъявить этот протокол?

— А как же! — Олег наклонился к портфелю, стоявшему у ног, и извлек лист фотобумаги и магнитофонную кассету «Denon» в прозрачном футляре-коробочке. — Вот! — он протянул Щербе листок.

Читать Михаил Михайлович не стал, лишь пробежал глазами, чтоб убедиться, что речь идет именно о том, о чем говорил посетитель. В самом конце но увидел сноску «Ф.Р-587, оп.4, ед. хр.2. Оригинал».

— Где вы это взяли?

— Не имеет значения. Важно, что документ перед вами, — ухмыльнулся Олег.

Быстрая мысль кольнула Щербу, он понял, что грядет с появлением фотокопии протокола, если он, конечно, переснят с подлинника; и от этого понимания в душе Михаила Михайловича возникла нервозная неприязнь к сидевшему напротив молодому человеку, начало раздражать то, как он толстыми пальцами с желтыми подпалинами вертел, поигрывая, — то ставя на ребро, то на торец — новенькой, чистенькой без единой царапины прозрачной коробочкой, — в которой лежала кассета.

— И вот! — наконец перестав забавляться кассетой, Олег положил ее Щербе на стол. — Незадолго до смерти отца я уговорил его надиктовать абсолютно все, как было. Потому что после я уже ничего не смогу доказать. Он был последний свидетель.

— Почему вы раньше кассету не предъявляли?

— А кто бы поверил? А сейчас слова отца подтверждены документом.

— Вы хотите сказать, что все минувшие годы протоколом вы не располагали?

— Да.

— Есть возможность подтвердить подлинность фотокопии?

— Конечно. Оригинал в областном архиве.

— Когда вы об этом узнали?

— Недавно.

— Вы можете мне все это оставить?

— А зачем же я принес? Только с возвратом.

— Разумеется… Если вы срочно понадобитесь, как найти вас, чтоб не отправлять почтой повестку?

— Запишите телефон, — Олег продиктовал.

— Домашний?

— Нет. Дома телефона не имею… До свидания, — подхватив потертый, чем-то набитый коричневый портфель, Олег пошел к двери…

Магнитофона у Щербы не было, и он отправился в кабинет криминалистики, выпросил на час маленький репортерский «Sony».

Вернувшись к себе, Щерба открыл фрамугу, закурил, придвинул пепельницу, устроился поудобней, предвидя долгое сидение, и вложил кассету, нажал клавишу.

Сперва послышалось хриплое покашливание, затем усталый сипловатый голос произнес:

«— Зря ты это затеял, Олег… Пустое все… Сколько за кассету заплатил?

— Девять рублей…

— Ну вот, видишь… Наследство, что ли, получил?.. Такие деньги на ерунду тратить!..

— Ладно, отец, давай начинай, пленка-то идет.

— Что говорить? Батальон из окружения я выводил с тяжкими боями. В конце сентября вошли в Вильчанские леса. Густые они, нечесанные, буреломы, гнилье самоповальное. По дороге к нам присоединился Туранский — политрук из другого батальона нашего полка, армейский прокурор Лысюк, с ними несколько бойцов. У них было наше полковое знамя. У самых лесов настигли нас еще трое — начальник погранзаставы Голохвастов и два его красноармейца. Люди аккуратные, дисциплинированные. Мы их приняли… Какими мы были на ту пору, — сам понимаешь. Обтрепанные, голодные, битые, однако малость уже тертые. Немец кое-чему подучил… Только вот где он теперь-то был, немец, а где наши, мы не знали. Карты имелись, но меченые еще июлем. И все же решили чуток передохнуть, в лесах. Пообстираться в бочажинах, портянки задубелые хотя бы промыть, подсчитать харч, оружие, боеприпасы, а потом уж решить, куда дальше. На все про все двое суток отвели. Утром следующего дня приходит к моему шалашику старший лейтенант-пограничник, докладывает:

— Товарищ капитан, мои люди только что на просеке видели троих конных, в полувоенном, с немецкими автоматами.

— Куда скачут? — спрашиваю.

— Да вроде и не скачут, спокойно в нашу сторону едут.

— Ну вот ты их спокойно и доставь сюда, — говорю.

Минут через пятнадцать смотрю — идут пограничники Голохвастова, а за ними трое ведут коней в поводу, один в пиджаке, в галифе, в сапогах, двое в ватниках, гражданские брюки тоже в кирзачи заправлены.

Вышел я им навстречу.

— Здравствуйте, — говорю, — добрые люди. — Далеко путь держите?

— К вам, — отвечает тот, что в пиджаке, усатый, видно, старший у них. — Мы за вами сутки наблюдаем.

— Сами кто будете? — киваю на их автоматы.

— Здешние мы, — усмехается, мол, гадай, как хочешь.

— Это как же понимать? — спрашиваю.

— В лесу живем, — и опять усмехается.

— Ты мне это самое не крути, — разозлился я. — Наблюдали, говоришь, за нами. А с каким смыслом?

— Увидели вас на подходе к лесу. Вроде нормальная воинская часть. Доложили своему командиру. Он и приказал: „Езжайте, знакомьтесь“. Вот мы и приехали.

— Знакомство, — говорю, — с одного боку получается: вы про нас точно знаете — нормальное воинское подразделение, а про себя загадками.

Тут наперед выходит мордатый такой, в ватнике и говорит усатому:

— Кончай, Степан, — распахивает телогреечку, а под ней тельняшка, берет под козырек, как бы докладывает мне: — Старшина второй статьи Хомяков, Черноморский флот. Ты, капитан, не обижайся, — говорит мне. — Мы все тут у немцев в горлянке. Могут заглотать, а нам надо, чтоб подавились. Из партизанского отряда мы, конная разведка.

— Командир наш встретиться с вами желает, — добавил усатый.

— Что ж, будем рады гостю, — говорю.

— А может вы с нами — к нему, — предлагает усатый.

Предложение такое мне не улыбалось.

— Людей, — отвечаю ему, — бросить не могу, места незнакомые, осмотреться надо…

С этим они и отбыли. А на следующий день прибыло их человек семь. Да все на конях. Впереди в кожаной куртке с наганом на боку, в хромовых ладных сапогах мужик, в седле хорошо сидит. А я в этом деле кумекаю, когда-то в кавэскадроне начинал. Возрасту этот мужик вроде моего, может на год-другой старше. А мне на ту пору тридцать исполнилось… Ну, значит подъехали они. Мужик этот соскочил с коня и неспешно — ко мне, с достоинством идет, вроде как превосходство свое демонстрирует, а сам, понимаю, разглядывает меня. Тут надо сказать, что мы к их приходу и подготовочку некоторую провели: помылись, почистились, побрились, подзалатали гимнастерки, подворотнички свеженькие, сапоги да обмотки от пыли да от грязи освободили. Одним словом, какой могли, марафет навели, чтоб эти, из леса, видели, что не беглая мы шантрапа, а боевой батальон… Ну, значит, подходит он, протягивает руку, жмет, чую сильно, с нахальцой, понимаю, и называется:

— Тимофей Кухарь, командир партизанского отряда „Сталинский удар“.

— Капитан Зданевич, — отвечаю. — Комбат.

— Ну что ж, идем потолкуем, комбат.

Отошли мы, сели в сторонке.

— Что дальше делать собираешься, комбат? — спрашивает.

— Известное дело, — говорю, — к линии фронта идти, к своим.

— А где она, линия фронта, знаешь? — ухмыльнулся Кухарь.

Я достал карту, расстелил.

Посмотрел он на карту, говорит:

— Нету тут ее, мала твоя карта, капитан, линия фронта далеко на востоке теперь. Покуда будешь выбираться из этих лесов, фронт уйдет еще дальше. А выбираться не по бульвару, вокруг немцы. Так что один у тебя путь — вливаться в мой отряд.

Я ничего ему сразу не ответил. Пошли мы назад, к шалашикам, где ждали мои люди. Я посмотрел на них — истощенных, почти безоружных. В том, что говорил Кухарь, была правда. Но решать одному мне было не с руки, хотел посоветоваться с другими командирами. Так и сказал Кухарю. Договорились, что оставит одного хлопца у нас, а утром назавтра хлопец этот проведет меня к Кухарю с окончательным моим ответом. Когда он уехал, сошлись мы вчетвером — я, прокурор Лысюк, политрук Туранский и начальник заставы Голохвастов. Изложил я им обстановку. Туранский сразу, наотрез:

— Мы боевой батальон, армейская часть. Знамя полка у нас. Надо пробиваться через линию фронта к своей дивизии.

— А где она? — спросил Лысюк. — Да и существует ли вообще теперь. Может, от нее только мы и остались.

— Идти придется с боями. Оружия и боеприпасов почти нет. Харчи заканчиваются. По дороге можем потерять весь батальон, — сказал пограничник. — Надо начинать войну здесь, в тылу.

— Вливаться в отряд Кухаря? — спросил я.

— Партизанить? Какие мы партизаны! — кипятился Туранский. — Нас посчитают дезертирами. Знамя полка у нас. Комдив знает об этом.

— Важно, чтоб немцы почувствовали, что мы не дезертиры, — сказал прокурор. — Твое мнение, капитан? — спросил он у меня.

— Будем воевать в тылу врага, — подумав, сказал я. — Объединяться с Кухарем не станем. У нас знамя, потому мы и есть отдельная воинская часть. Окруженцев появится еще немало, пополнимся.

Тут же определили: я — комбат, Туранский — комиссар, Голохвастов мой начальник штаба, а прокурор — зам по разведке. Отряд будет называться „Месть“. Решили пока базироваться здесь, в Вильчанских лесах. Вместо шалашиков сооружать блиндажи, оборону. Оружие, боеприпасы попробовать выпросить у Кухаря.

На другой день я и отправился к нему. База у него, надо сказать, была крепкая. Народу много. Одним словом, ударная сила. Встретил он меня как доброго гостя, видать, хотел показать, как богато живет, что он в округе хозяин, одним словом, поманить намерение имел. Молодайка внесла сковороду с яичницей на сале, вареную картошку, кусок окорока, соленые огурчики, квашеную капусту, тут же, конечно, и бутылка самогонки на клюквенном соку. Выпили по полстакана.

— Ты ешь, ешь, — посмеиваясь, сказал Кухарь, видя, как я сдерживаюсь для солидности, грызу себе корочку, вкусная такая, домашняя, поджаристая, с присохшими угольками. А жрать-то страсть, как хотелось!

Налил он по второму разу. Отказался я, захмелеть испугался. Сообщаю ему, значит, наше решение.

— Что ж, как знаешь, — нахмурился он. — Только учти: есть мне приказ из этих лесов уходить в Солонковский массив, поближе к немецким коммуникациям. Километров триста отсюда. Ты хорошо подумал, на что идешь? У меня сила, полторы тысячи человек, у тебя горстка.

— Решал не я один, — говорю. — Четверо нас, командиров.

— Чем могу помочь? — все же спросил он.

— Оружие, боеприпасы, харч, — сказал я, вспомнив, что видел у его людей тут и „станкачи“ и РПД.

— В поселке Уделичи, это двенадцать верст отсюда, оставляю двоих своих людей. Они знают, где у меня спрятано оружие, боеприпасы, провиант на случай, ежели придется вернуться сюда. Это мой „НЗ“, но тебе выделю.

— Богато живешь, — заметил я. — Даже „НЗ“ имеешь.

— Богатство не мое, — покачал головой Кухарь. — Тут до войны был УР[4]. За месяц до войны дивизию перебросили в Белоруссию. Так что все, что имелось в бункерах УРа, тут и осталось. Только перепрятал по своим схронам. Пойдешь в Уделичи, найдешь Ляховецкого и Кунчича. Скажешь: „Мне нужен мед“. Они спросят: „Гречишный или липовый?“, ответишь: „Лучше гречишный“. Запомнил? Не перепутай. Это мой личный пароль, кроме меня и них, его никто не знает. Они дадут тебе все, что нужно.

Когда обо всем столковались, Кухарь спросил:

— Кем до войны был?

— Кадровым и был, — сказал я. — А ты? — спросил в свою очередь.

— Секретарем одного из райкомов в Подгорске.

Он все же не спросясь, налил мне еще полстакана:

— Ну, давай, с Богом.

Выпили, теперь уж можно было не фордыбачить, и я навалился на закуску. Потом спросил:

— В этих Уделичах немцы давно?

— Немцев там нет. Только местный полицейский пост. Набрали из тамошнего сброда… Но в форме, конечно, туда не суйся, надень цивильное.

Он проводил меня до просеки, даже коня подарил, пегую кобылку такую. На ней я и прибыл к своим… Дай воды, Олег. Разговорил ты меня. Все вроде вчера было. Думал, забылось многое. А оно видишь, как возникло опять все…»

Тут Щерба услышал звон посуды, бульканье воды и громкие глотки жадно пьющего человека. Затем сын сказал:

«…Ты мне так подробно никогда не рассказывал.

— А какой смысл? Все давно ушло, как вода в песок. И высохло.

— Что дальше было, отец?

— А что дальше? В первых числах октября мы уже огляделись, знали, что как, по каким дорогам немцы ездют. К этому времени к нам прибилось еще человек сто — окруженцы из разных частей. Обзавелись мы и связником. Как-то перехватили одного парня. У него на хуторе Мшаны бабка двоюродная жила, старенькая, хворая. Он под видом, что помогает ей — то забор подопрет, то колодец почистит, еще какую работу сделает, — хаживал раз в неделю из Подгорска. Сам городской, подгорский был, Сашкой Бучинским звали. И ходил от городского подполья в Уделичи, к этому Ляховецкому и Кунчичу, что-то носил для передачи Кухарю. Иногда, значит, и нас по совместительству отоваривал сведениями-новостями. А новости те день ото дня все горше и горше. Мы уже знали, что фронт далеко, чуть ли не к Москве подползает. И зло брало, и стыд, что мы вроде без дела загораем, как на каникулах каких. И решил я послать пограничника Голохвастова, в Уделичи по адресам, что Кухарь дал. Именно этих-то двоих Кухарь не взял с собой не без причины: у Ляховецкого жена должна была вот-вот родить, а Кунчич просто хворый, туберкулезный, куда его тащить в лес. Но об этом я узнал уже потом, после войны. Ну, значит, пошел к ним Голохвастов. Встретили нормально. Пообещали через неделю на подводах все доставить. Минула неделя, пошла другая, а от них ни гу-гу. Послал я опять Голохвастова, думал, может чего случилось с ними, завалились на чем, погорели по дороге к нам. Вернулся Голохвастов мрачный. Оказывается, те и не двигались с места, что-то крутили-мудрили в разговоре с ним, хитрили, расспрашивали, где мы воевать собираемся. Он их и уговаривал, и попугивал, и объяснял наше положение. Уговорил вроде. Пообещали на следующей неделе. Мы, конечно, тем временем потихоньку действовали, на проселки выходили. То обозик немецкий распотрошим, то маленький полицейский гарнизончик задавим, одиночные машины перехватывали. Однажды так вот взяли „Даймлер-Бенц“. Гружен он был нашим оружием и боеприпасами, немцы их, видимо, собрали по лесам и полям, где недавно еще шли бои, куда-то в тыл везли эти трофеи… Ну вот, кончилась еще неделя, и тут в лес к нам пожаловали Ляховецкий и Кунчич. Пришли пёхом. Ни подвод с оружием, ни боеприпасов, ни харча, заявились, словно гости на вечеринку. Сели, значит, мы вчетвером и их двое в моем блиндаже и повели разговор.

— Почему, — спрашиваю, — с пустыми руками прибыли? Мы хотим выходить на центральную шоссейку, на железную дорогу. Ко мне, — говорю, — еще люди прибывают из окружения. Кормить нечем, вооружать нечем. Нужен тол, пулеметы, гранаты. Кухарь обнадежил, а вы что делаете?

И тут они выложили, раскрылись, одним словом: все дадим, но при условии, что я уведу отряд из этих мест, куда подальше от Уделичей, райцентра и окрестных сел да хуторов. Иначе каратели начнут мстить, бить местное население и жечь все вокруг. Тут я и взбрыкнул: в других местах, значит, врага бить можно, а здесь — не трожь, пусть тишь да гладь, чтоб задобрить немцев? Так что ли?! Судить вас будем за саботаж! На том разговор и кончили. Заперли их, поставили часового. Вечером привели ко мне в землянку, объявил им: предстанете перед трибуналом, нас четыре командира Красной Армии. Все коммунисты. И прокурор даже есть настоящий, законы военного времени знает, — показал я на Лысюка. — Адвоката только нет, не взыщите. Судить будем с протоколом, по совести нынешнего трудного времени, когда враг почти под Москвой.

Лысюк объяснил им их вину — саботаж. Протокол вел комиссар. Трибунал был короткий. В ту же ночь расстреляли. Протокол мы подписали вчетвером. И дату поставили.

Ты знаешь, дослужился я до полковника. И орден Ленина получил, и Боевого Красного Знамени, и две Красные Звезды. И отряд официально был признан, зарегистрирован в штабе партизанского движения. В апреле сорок четвертого часть штабных документов отряда я переслал на Большую землю. Самолет к нам прилетал за ранеными. С этим самолетом и переслал, чтоб не таскать за собой — больно много уже накопилось. А после войны и не думал о них, кому нужны? Другое время пришло, заботы другие обсели. А всплыло все это только в семидесятом: дал я ко Дню Победы интервью для областной газеты. Ну и рассказал об этом случае. Тут и началось: письма от родственников да соратников посыпались. В газету, в обком, в ЦК: мол, Зданевич самосуд учинил, расстрелял неповинных. Пошло дело в парткомиссию. А возглавлял ее Тимофей Кухарь. Как ему было признать, что его люди, которых оставил для подполья, оказались саботажниками?! Тут честь мундира его задета была. Ну и навалился он на меня: Зданевич, дескать, без суда и следствия честных патриотов расстрелял самочинно. Да еще коммунистов. Ляховецкий до войны был председателем райисполкома, а Кунчич — директором сахарного завода. А я доказать ничего не мог. Где было искать тот проклятый протокол карандашный, полстранички тетрадных, когда двадцать шесть лет прошло? И свидетелей нет: комиссар мой, Туранский, был убит еще в сорок втором, Голохвастова в конце сорок четвертого отозвали куда-то в погранвойска и след его пропал, а прокурор Лысюк умер в пятьдесят восьмом от рака. После того, как меня исключили из партии, Кухарь грозился под суд отдать, да обошлось, может, за давностью…»

На этом запись кончалась. Щерба нажал клавишу, остановил магнитофон. Долго задумчиво сидел, потом взял фотокопию протокола. Там действительно все было кратко — карандашом на полстранички: «Протокол № 1 от 24 октября 1941 года. Заседание военного трибунала. В составе… Слушали… Признаны виновными… Приговор…»

Он вспомнил показания свидетелей по делу — тех двоих, что приводили приговор в исполнение. Холодная октябрьская ночь, дождь, ветер, тьма, глухой лес. Но все это далеко. А сейчас перед глазами на письменном столе — реальность: кассета и подтверждающий ее протокол. Щерба понял, во что влипал и что теперь предстоит опровергать, какую справочку сочинять для обкома. Да-а, Тимофей Кондратьевич Кухарь, царство ему небесное, был мужик крутой, не любил, когда ему на мозоль давили, тем более, когда сидел в кресле председателя парткомиссии: боевой, прославленный командир партизанского соединения, Герой, депутат. В этом деле правда ему не нужна была: не могли быть саботажниками Ляховецкий и Кунчич, и не могли только потому, что являлись его людьми, он их оставил в подполье, — свою надежду и оплот…

Взяв фотокопию протокола, Щерба отправился к прокурору области.

Рассказав о своей беседе с Олегом Зданевичем, о содержании магнитофонной пленки, Щерба выложил к глазам прокурора фотокопию протокола и спросил:

— Что будем делать?

Тот прочитал протокол и вдруг рассмеялся:

— Что будем делать? В обком спихнем! Пусть ломают голову, как теперь выкручиваться. Не мы это дело затевали, не мы исключили Зданевича из партии и опозорили! Вы им такую бесстрастную справку и напишите: ваше поручение выполнено, выяснились следующие обстоятельства. До этого, конечно, побывайте в облархиве, познакомьтесь с подлинником, чтоб сослаться, как у них там: фонд такой-то, опись такая-то, единица хранения такая-то. Ну, слава Богу, с этим покончим, — прокурор области облегченно откинулся в кресле, отодвигая рукой листок фотокопии Щербе. — И не тяните с этим, Михаил Михайлович, своей каши полная кастрюля кипит, через верх льется: скоро конец квартала, четыре нераскрытых убийства висят. Кстати, как с делом Шимановича?

— Работаем, — коротко ответил Щерба, вставая…

Не откладывая в долгий ящик, он тут же решил отправиться в облархив. Сегодня он наметил завершить все с этим обкомовским поручением, на сочинение справки больше час а не уйдет, еще полчаса в машбюро и — на подпись начальству…

Облархив находился на маленькой, выложенной серыми плитами площади, образованной двухэтажным красивым флигелем с высокими венецианскими окнами, забранными узорчатыми решетками (здесь и размещался облархив), музеем атеизма, устроенном в здании средневекового арсенала и Домом печати. Одна сторона площади была открыта и выходила к трамвайной остановке.

Через кованую железную калитку с большим кольцом вместо ручки Щерба прошел в узкий коридор здания, по обеим сторонам которого шли двери. На одной из них он нашел табличку с надписью «Дирекция», постучавшись, заглянул в маленькую пустую приемную — стол, пишущая машинка, два стула. Дверь справа, как понял Щерба, вела к директору. Поскольку спросить было не у кого, он приоткрыл ее с вопросом:

— Разрешите?

— Входите, — сидевшая за красивым письменным столом с витыми ножками немолодая женщина подняла голову.

— Моя фамилия Щерба. Я из прокуратуры области. Вот мое удостоверение. С вашего разрешения я хотел бы посмотреть вот эти документы, — и он протянул листок бумаги с заранее выписанными указаниями: «Ф.Р-587, оп.4, ед. хр.2. Оригинал». — Это по партизанскому отряду «Месть».

— Ах, вот что! — Надежда Францевна как-то тоскливо посмотрела на Щербу, пожала плечами, встала, приоткрыла дверь и позвала: — Леся!.. Опять ее на месте нет! — Надежда Францевна вернулась к столу, взяла бумажку, поданную ей Щербой. — Подождите минуточку здесь, я сама принесу.

Вернулась Надежда Францевна минут через десять.

— Вот, пожалуйста, — протянула она папку. — Если вам удобно, можете здесь знакомиться. Садитесь за мой стол, а я выйду.

— Нет, нет, — возразил Щерба, сидевший у стены на высоком стуле, таком же черном, как письменный стол. — Мне и тут удобно, благодарю вас. Это займет немного времени.

Но она все-таки деликатно вышла.

Времени действительно понадобилось немного, чтоб перелистать ветхие бумажки и найти подлинник протокола. Щерба сличил его с фотокопией. Никаких сомнений: снята с этого документа…

Когда Надежда Францевна вернулась, он уже все закончил и скучающе ждал, чтоб возвратить ей папку, поблагодарить и откланяться.

— Так быстро? — удивилась она.

— Да, спасибо. Извините за беспокойство…

Он вышел и оглянулся, в конце коридора, где шел поворот, Щерба увидел знакомую фигуру человека. В тот момент, когда тот, удаляясь, сворачивал за угол, Михаил Михайлович удивленно узнал Олега Зданевича.

«Вот те-те! — покусал Щерба губу. — Он-то зачем сюда пожаловал? Впрочем, если можно мне, то почему нельзя ему? Мы с ним сейчас как бы одно дело делаем…»

Около четырех, закончив писать справку, Щерба по дороге в машбюро приоткрыл дверь особо общей части и позвал:

— Валя!

Женщина, стоявшая у сейфа, оглянулась.

— Мне, пожалуйста, сводки УВД за последний квартал, — попросил Щерба.

— Хорошо, Михаил Михайлович, сейчас принесу.

— Я буду у себя через десять минут…

Сотрудница принесла сводки, Щерба расписался, что получил, и уселся читать. Он искал то, что могло быть связано с убийством Шимановича аналогичные убийства, совершенные по Подгорской области. Кроме того, в деле Шимановича выплыла машина. Надо было посмотреть, где, когда и какие были угоны…

Читал он долго, в глазах рябило от одних и тех же стандартных фраз, повторявшихся случаев, стереотипных формулировок: «…на улице Мира ограблены…», «…из магазина… путем выставления стекол похищены…» Ничего интересного. И лишь уже в июльской сводке наткнулся на сообщение, задержавшее его внимание: «…поступило заявление директора облархива, что из арендуемого подвала-хранилища в Армянском соборе из вскрытых ящиков похищена папка с документами…» И имелась пометка, что преступление раскрыто… Армянский собор… Где-то вначале он упоминался. Но в связи с чем? Щерба перелистал страницы в обратном порядке. Ага, вот: «…со склада райторга в подвале Армянского собора похищено тридцать бутылок водки „Столичная“…» И через дробь тоже пометка, что преступление раскрыто. Водка и папка архивных документов… Армянский собор… Совпадение?.. Там ведь много складских помещений, арендуют их разные учреждения… Да и даты заявлений пострадавших разные, с некоторым разрывом… И все-таки…

Михаил Михайлович снял трубку, набрал номер, который знал напамять. Долго никто не отвечал, затем послышался запыхавшийся голос:

— Слушаю, майор Соколянский!

— Ты не кричи на меня, Соколянский. Здравствуй. Это Щерба. Что такой заполошенный?.. Бывает, бывает. Он у вас службист. Утешайся, что и над ним есть начальство… Слушай, в июле юнцы грабанули склад с водкой в Армянском соборе. Помнишь? Дело пошло в суд?.. Хорошо… А попозже поступило заявление от директора облархива, что оттуда же унесли папку с документами. Тоже помнишь? Меня интересует, как это дело размотали. Нет, папку, папку!.. Заказной почтой? Анонимно?.. Интересно… Ладно… Туфли Шимановича ищите, ребята…

— Это все, что от нас требуется? — засмеялся майор.

— Да нет, не все, я тебе списочек поручений через Скорика подброшу.

— Пожалейте, Михаил Михайлович.

— А кто меня пожалеет? Ну, будь здоров…

Щерба посмотрел на часы. До конца рабочего дня оставался час, можно было еще успеть в суд, чтоб ознакомиться с ушедшим в архив делом о хищении водки. Отпечатав отношение от прокурора области, Щерба забежал в приемную, сказал секретарше, что уходит в суд и не дожидаясь лифта, спустился вниз…

Районный суд размещался в старинном пятиэтажном доме. Некогда красивое здание, принадлежавшее до 1939 года какой-то страховой земельной компании, давно пришло в упадок, в нем теперь размещались на каждом этаже по две-три конторы; фанерные перегородки и выгородки со множеством уродливых дверей, вывески: «Управление льнозаготовок», «Бухгалтерия», «Общая канцелярия», «Торготдел», «Орготдел», «Отдел комплектации»… У здания не было единого хозяина. На площадке цокольного этажа стояли баки для мусора, сквозила пустая, без кабины, лифтная шахта.

Поднимаясь на верхотуру по крутым и долгим лестничным маршам, Щерба часто останавливался, передыхал, разглядывая прежнее богатство этого дома: позеленевшие латунные перила, нежный мрамор стен, где плиты были прихвачены потемневшими бронзовыми винтами с широкими фигурными шляпками, кое-где метровые плиты были выломаны или отбиты, серел цемент…

«Добьем и это», — подумал Щерба, одолевая последние ступени.

В комнатке за конторкой перед пишущей машинкой сидела худенькая девушка. Поставив раскрытую парфюмерную коробочку с зеркальцем в глубину машинки, она мягкой широкой кисточкой румянила щеки.

Щерба показал ей удостоверение и подал отношение. Ничего не сказав, девушка вышла, не было ее долго, наконец принесла немногостраничное дело, и Михаил Михайлович, испросив разрешения, уселся в этой же комнатушке за свободный столик.

Щерба сразу нашел то, что хотел — допрос мальчишек. Ничего интересного в нем не было: взломали дверь в одном отсеке, взяли водку, затем в другом отсеке вскрыли ящики, но обнаружили бумаги, папки, а искали консервы, конфеты. Тут им помешал некто с фонариком, появившийся неожиданно, напугал… Этого с фонариком могли, сговорившись, выдумать. Но зачем?.. Нет, не выдумали: в деле красным карандашом было подчеркнуто два места из показаний обоих:

«…Сперва фонариком далеко светил, потом поближе, как под ноги. Потом фонарик взял в другую руку… В левую… А правой за стенку придерживался…»

«…Он сперва посветил далеко, в конец подвала… Потом ближе, на ступеньки… взял фонарик в левую руку, а правой все за стенку, как за перила…»

Тот, кто подчеркнул это, думал также, как и Щерба сейчас: о таких деталях юнцы не могли сговориться. Значит третий человек в подвале был. И, что насторожило, вошел он не в тот отсек, где водка, а — где ящики облархива. И мальчишки видели, что уходил он ничем не нагруженный. То, что они по-разному описывали его внешность, не смущало Щербу. Определенного возраста, роста — «высокий», «низкий» — очень субъективно порой. Некоторые низкорослые считают высокими всех, кто выше их; стоящий внизу, у подножия холма или у основания лестницы, воспринимает находящегося наверху, как высокого. Возможность запомнить приметы человека связана с освещенностью, длительностью восприятия и со степенью самообладания. Смелый человек видит иначе все, что происходит в стрессовых обстоятельствах, — точнее, — а у страха глаза велики. А судя по протоколам допросов, мальчишки очень разные по характеру…

Для Щербы почти несомненным сейчас стало, что человек с фонариком приходил не за водкой. Он шел в отсек, где лежали документы облархива, шел за папкой, зная, что она там. И просто совпало, что юнцы в этот же день полезли в подвал за водкой. А разница в датах заявлений о хищении водки и пропаже папки объясняется просто: сперва милиция уведомила райторг, а через какое-то время — руководство облархива… Странным казалось другое: папку тут же вернули, и не туда, откуда унесли, а заказной бандеролью. Так было проще, безопасней или имелась другая причина. Отыскивая ее, Щерба набрел на возможный вариант и, решив проверить его, вернувшись к себе, отыскал в справочнике телефон дирекции облархива, позвонил. Трубку сняла Надежда Францевна.

— Это опять я, Щерба, из областной прокуратуры. У меня к вам один вопрос, Надежда Францевна. Папка с документами, которые я смотрел сегодня возвратились к вам по почте. Скажите, к этому моменту хранилище в подвале Армянского собора еще существовало?

— О, господи! — вырвалось у нее. — Опять эта папка!.. Нет, мы ликвидировали хранилище буквально на следующий день.

«Вот почему он вынужден был вернуть ее по почте», — подумал Щерба, довольный, что догадка его подтвердилась, и спросил:

— В ней ничего не пропало?

— Нет, все, слава Богу, на месте… Простите, а почему вас это интересует?

— Проверяем одно обстоятельство, — уклонился он от подробностей. Благодарю вас и простите за беспокойство, — Щерба поспешил положить трубку…

Человек похитил папку, почти тут же возвратил, все содержимое в целости. Эта внешняя странность вдруг осветилась мыслью, которая родилась из событий минувших двух дней, свежих, еще не задавленных в памяти, не осевших в ее глубине под тяжестью каждодневной рутины. Но нанизать на эту мысль, как на иглу, факты в их логической сообразности, Щерба не успел: дверь без стука отворилась, и вошел Сергей Ильич.

— А который час? — спросил Щерба, вскидывая глаза.

— Четверть седьмого… Я не вовремя?

— Садись. Хватит на сегодня, — Щерба вышел из-за стола, открыл фрамугу. — С работы?

— Да.

— Летят дни, летят! — он потер ладонями лицо, отчего рыжеватые волосинки вздыбились кустиками. — Когда собираешься в отпуск?

— Еще не знаю. Где путевки взять? «Дикарями» сейчас немыслимо, а две путевки, чтоб с одного срока…

— Возьми туристические, куда-нибудь в ГДР или Чехословакию.

— Денег сейчас таких нет. Ремонт вышиб…

Встречаясь, они могли говорить о чем и о ком угодно, но никогда о том, чем занимались каждый у себя на службе. Профессии их были в чем-то близки, и может быть поэтому расспрашивать друг друга, кто что делал в данный момент, было неинтересно, да и непринято. Сергей Ильич хорошо знал круг забот Мини, тяжкий его хлеб, подробности же его мало занимали. Также и Михаил Михайлович, в общем, зная характер работы приятеля, никогда не ощущал потребности интересоваться деталями. Возможно, поэтому Сергей Ильич и не спросил сейчас, как дело Шимановича, есть ли какие новости, он понимал, что пока идет следствие, Миня будет уклоняться от расспросов, они ему неприятны, хотя в данном случае Сергею Ильичу хотелось знать все…

— Юрку Кухаря давно видел? — спросил вдруг Щерба.

— На похоронах Богдана Григорьевича. А что?

— Я тебе расскажу об одном дельце, только ты не болтай… Помнишь, в начале семидесятых был скандал — исключили из партии некоего командира партизанского отряда за самосуд?

— Что-то слышал тогда, сейчас уже не помню.

— Фамилия его Зданевич. Пять лет назад он умер. Так вот, руку к этому исключению приложил брат Юрки Кухаря… — и Щерба коротко изложил суть истории, всплывшей неожиданно для него самого.

— Миленький детектив, — выслушав, сказал Сергей Ильич. — Как же теперь обком будет выкручиваться?

— Это их забота. Но представляешь, как засуетиться Юрка Кухарь! Он ведь непременно узнает. Нажмет на все рычаги. У покойного братца в Киеве была «рука», и не одна. Так что готовься, Юрка начнет и тебя обхаживать, чтоб ты на меня давил. Осведомленность не проявляй. Тут в ход пойдет весь его арсенал: демагогия, лесть, обещания, посулы, лирика воспоминаний о днях юности… И так далее. Вся вонь. Он же любит наслаждаться собственной вонью, как солдат в казарме.

— А что ты можешь сделать?! Даже если бы захотел! — Людей типа Кухаря Сергей Ильич повидал немало. Они любили хорошо жить, будучи символами времени и считая себя опорой, не думая о том, что вытаптывали в своей душе живую траву, как часовой, стоящий долго на одном объекте, вытаптывает до сухой глины стебельки на маленьком пятачке, отмеряя три шага туда, три обратно. В таком состоянии даже себе человек не в силах признаться, что есть и иной, более полезный смысл в существовании…