Ночной пасьянс

49

Был уже конец сентября. Дело шло ни шатко, ни валко, а если честно, то — никак. Щерба, видя, что Скорик сник, растерялся, подсказывал что-нибудь молодому следователю, давал то одно, то другое поручение для уголовного розыска, подбадривал, хотя сам понимал, что расследование сейчас зависит от того, как майор Соколянский и его люди смогут оперативным путем ухватиться за нечто такое, что потом станет хоть мало-мальски похожим на версию.

Щерба ушел с работы сразу после шести. Болела голова, затылок, видно, подскочило давление. Вчера были в гостях у сватьи на дне рождения. Выпил вроде самую малость, а сегодня давление, наверное, уже под двести. Правда, ел вчера много. Все было очень вкусно. Жена одергивала: «Миша, остановись, будет плохо. Ты уже третий кусок холодца взял», или: «Миша, не ешь столько селедки! Зачем тебе на ночь соленое?..» Но в этот вечер он не мог себе отказать ни в чем, любил вкусно поесть…

Сейчас, стоя в ванной перед зеркалом, обнаженный по пояс, помывшись, он разглядывал себя, огрузневшего, с тяжелыми водянистыми мешками под глазами, поглаживал ладонью по заплывшей жиром груди, поросшей рыжеватыми поседевшими волосами. Потом повесил в шкафчик полотенце, — третье на один крючок, — оно упало. Подумал, что надо бы вбить еще один крючок. Вспоминал об этом каждый раз, когда полотенце падало, но тут же забывал, едва выходил из ванной. Закрыл шкафчик, посмотрел на свеженькую бумажку со штампиком «Проверьте тягу», прилепленную к газовой колонке, ради интереса сделал то, чего почти никогда не делал: зажег спичку и поднес к вытяжной трубе. Тянуло хорошо…

После обеда спросил у жены:

— Ты почту вынимала?

— Нет.

Взяв ключик от почтового ящика, Щерба спустился в подъезд, вытащил пачку газет, письмо и открытку. Письмо было от племянницы из Донецка, открытка — из магазина подписных изданий, извещавшая, что нужно выкупить очередной том Фолкнера.

Положив газеты на топчан, Щерба лег почитать, шелестел страницами минут десять, закрыл глаза и сразу окунулся в состояние полудремы, полубодрствования, между которыми металось предупреждение: «Не заснуть бы, иначе ночью спать не буду… Лучше посмотреть газеты… Почту стали приносить плохо, во второй половине дня, — долетал откуда-то голос жены. И он вроде отвечал: — Не хватает почтальонов, никто за такую зарплату не хочет идти туда…» Он открыл глаза, было ощущение легкости, словно хорошо поспал час-полтора. Сидел на тахте, уставившись на шлепанцы, на одном оборвалась оплетка, которая скрепляла подметку с верхом. Потом встал и быстро прошел к телефону, позвонил. Долго держал трубку у уха, шли гудки, он ждал. Наконец на другом конце отозвались, и он торопливо сказал:

— Теодозия Петровна? Здравствуйте, это Щерба из прокуратуры. Я попрошу вас завтра утром не уходить. Я зайду к вам…

Участковый был тот же, но понятые другие. Комната Богдана Григорьевича все еще стояла опечатанной. Щерба спросил у Теодозии Петровны: — У вас лестница какая-нибудь есть?

— У покойного имелась, — хмуро ответила. — Принести, что ли? Она на чердаке.

— Пожалуйста.

Теодозия Петровна принесла удобную раскладную стремянку с площадками для ног и деревянным сиденьицем на самой макушке. Поставив стремянку у края стеллажей, Щерба, кряхтя, боясь оступиться, влез и начал одну за другой просматривать папки.

Длилось это два часа. Он устал, ныла спина, болела шея. Место, до которого дошел, отметил, заложив одну папку поперек. Он решил явиться сюда и завтра, и послезавтра, и сколько надо будет еще, пока не просмотрит все папки на всех этажах полок и стеллажей…

Спустившись, Щерба держал руки на весу — от них пахло пылью, они стали какими-то тускло-глянцевыми. Он попросил у Теодозии Петровны разрешения вымыть руки. Она молча повела его в ванную. Он включил воду, зажглась газовая колонка, гудело синеватое пламя. Намыливая ладони овальным куском розового мыла, Щерба повернулся к стоявшей рядом Теодозии Петровне:

— За это время какая-нибудь почта приходила на имя Богдана Григорьевича? Может быть, письма?

— Никто ему не писал, — она подала полотенце. — Вот, — когда вышли, Теодозия Петровна вынесла из кухни огромную пачку газет. — И вот, протянула копию извещения на оплату междугородных телефонных переговоров. — Человека уже нет, а деньги с него берут. Я оплатила…

Посмотрев на счет, Щерба сунул извещение в карман.

— Я вам возвращу… Газеты мне не нужны… Спасибо. До свидания…

Счет был на пять рублей пятнадцать копеек. В нем расшифровывалось: «4 августа, Киев — 1 рубль 25 копеек; 7 августа, Черновцы — 1 рубль 40 копеек; 8 августа, Тернополь — 1 рубль и прочие переговоры — 1 рубль 50…»

Глядя на извещение, Щерба задумался. Он знал, что будет делать дальше, просто соображал, как побыстрее получить результат. Взяв лист бумаги, написал запрос:

С этой бумажкой Щерба отправился в машбюро. Еще на подходе услышал, как вразнобой трещат машинки. «У девочек много работы, — подумал он, втиснуться не удастся». К тому же знал, что его появление в машбюро повергало машинисток в ужас: почерк у него был мерзкий, не буквы, а намеки, понятные лишь ему…

Щерба пошел в приемную. Секретарша что-то записывала в большую регистрационную книгу. Услышав шаги, она подняла голову:

— Что, Михаил Михайлович?

— Зоечка, шесть строк. Срочно. А?

— Только если будете диктовать. Сколько закладок? — она прошла к столику, где стояла машинка.

— Две…

Вернувшись к себе, Щерба позвонил Скорику:

— Виктор Борисович, чем заняты?

— У меня участковый. Хочу, чтобы он поговорил с дворниками. Может кому из них попадались туфли в урнах, в мусорных баках.

— Хорошо… Вам сейчас завезут одно письмо. Поезжайте с ним в ГТС. Пусть при вас все сделают, дождитесь, иначе они начнут тянуть резину… Оттуда сразу ко мне.

— А что за письмо, Михаил Михайлович?

— Поймете, когда прочтете…

Разгонных машин прокуратура не имела, приходилось в экстренных случаях клянчить: редко у областного прокурора его «Волгу», если он никуда не собирался, иногда у первого зама, а чаще у криминалистов их спецфургончик. Письмо можно отправить и почтой, но ответ пришел бы через неделю, а ждать не хотелось.

Выпросив на десять минут спецфургончик, Щерба вручил шоферу конверт с письмом и напутствовал:

— В Красноармейскую. Следователю Скорику в руки. Туда бегом и обратно бегом. Иначе твой шеф не тебя, а меня… Понял?..

К удивлению Щербы Скорик управился довольно быстро. Он выложил на стол бумажку с номерами телефонов в Киеве, Черновцах и в Тернополе, с абонентами которых разговаривал Шиманович. Кроме того имелась расшифровка и «прочие». Это оказались две телеграммы, отправленные Шимановичем по телефону, обе адресатам в Подгорске, и один телефонный разговор с Ужвой.

— Надо установить, кто есть кто? — спросил Скорик. Деловитость Щербы передалась и ему: можно заняться хоть чем-то конкретным, что имело начало и конец. Разумеется, все это могло завершиться пустыми хлопотами, как и прежние усилия, но важно было делать хоть что-то осязаемое, а не блуждать в потемках натужных размышлений, сидя за столом.

— Да, — кто есть кто, — Щерба еще раз перечитал принесенные Скориком данные. — В Киев и Тернополь я позвоню сам. У меня там приятели в Прокуратуре республики и в УВД. Вы возьмите на себя Черновцы, телеграммы и Ужву…

Щерба шел на работу в хорошем настроении. Даже не мог объяснить себе, в чем причина. Просто было хорошо: выспался, затылок не болел, синь неба словно закостенела, ни дуновения, ни облачка, воздух еще не задушен выхлопами автомашин, ничто не жало, не давило, не мешало идти свободно. Правда, забыл вычистить туфли. Вспомнил слова жены: «Что бы ты ни надел, даже самое лучшее и дорогое, внимание обратят на твои вечно грязные туфли. Почему ты не чистишь обувь?» — «Забываю. Ты напоминай…»

Войдя к себе, он сел за стол, закурил и сразу потянулся к листку бумаги, оставленному с вечера в центре стола. Там были записаны результаты вчерашних звонков в Киев и Тернополь. Выяснилось, что киевский номер, по которому звонил Шиманович, принадлежит одному из отделов Центрального государственного архива УССР; приятелем Щербы в Прокуратуре республики был найден человек, с которым Шиманович разговаривал по поводу каких-то документов, относящихся к 1912 году. Тернопольский разговор Шимановича состоялся с адвокатом-пенсионером, ровесником Шимановича.

Поразмыслив, Щерба решил не посылать пока отдельные поручения ни в Киев, ни в Тернополь с просьбой поглубже допросить этих двух абонентов.

В полдень явился Скорик. Он был свеж, как младенец после купания, тщательно выбрит, как всегда наглажен, в кабинете сразу запахло каким-то мягким лосьоном. Щерба не переносил эти, как он называл, «парикмахерские» запахи. Когда-то, в молодости, он кропил себя «Шипром», потом, женившись, прекратил, жена невзлюбила резкий дух этого одеколона.

— Садитесь. Ну что? — Щерба по-воловьи вскинул глаза.

— Я все сделал, Михаил Михайлович. Сперва Черновцы. Шиманович звонил своему однокашнику по гимназии. Теперь телеграммы. Обе отправлены по Подгорским адресам. Одна — поздравительная, с днем рождения, знакомому нам директору букинистического магазина Зубареву. Вторая — тоже известному нам человеку, директору облархива Ковач Надежде Францевне, и тоже поздравительная… А мы даже не знали, что они знакомы…

— Вам надо будет встретиться с нею. Поговорите.

— Хорошо… Наконец, Ужва. Шиманович разговаривал десятого августа. Телефон принадлежит некой Бабич Ульяне Васильевне. Пенсионерка. Связаться с ней не удалось. Я звонил несколько раз, никто не снимал трубку. Может, позвоним в Ужвинскую прокуратуру, пусть они встретятся с нею?

«Это самое естественное», — подумал Щерба. Но тут же засомневался: давая следователю прокуратуры или милиции в Ужве перечень вопросов, интересующих его, придется довольно подробно вводить их в курс дела, о чем-то предупреждать, чтоб не напутали, короче — посвящать и просвещать.

— Я, наверное, сам съезжу туда. Так проще… Немного мы добыли из нашей затеи, а, Виктор Борисович? — быстрым движением пальцев Щерба поскреб пухлую щеку.

— Так я пойду в облархив?

— Сходите, — как-то равнодушно ответил Щерба.

И поняв это, как то, что Щерба не видел особого проку в его походе к директору архива, Скорик спросил:

— А что потом будем делать, Михаил Михайлович?

— Давить Соколянского и его сыщиков.

Скорик кивнул и вышел.

В Ужву Щерба решил ехать к концу дня, полагая, что так большая вероятность застать кого-нибудь дома. Кого? Он и сам толком не знал, кто конкретно ему нужен. Просто в конце дня люди возвращаются с работы — вот и весь расчет. Единственное, что он точно знал — это кому принадлежал телефон 3-15-21: Бабич Ульяне Васильевне, проживающей по улице Черешневая, 5. Номер квартиры не указывался, вероятно, дом частный.

Машину Щерба выпросил у криминалистов. Шофер гнал по шоссе, словно был один на нем, — ни параллельного, ни встречного движения, — а идя на обгон, включал «мигалку»-сирену. Щерба не любил такой езды, тем более, что прошел короткий мелкий дождик, смешался с пылью, и дорога была скользкая, как намазанная мылом.

— Ты что, всегда так ездишь? — спросил Щерба у водителя, лихо державшего баранку левой рукой, локоть по-пижонски наружу, за опущенное стекло, а правой — ручку коробки передач.

— Всегда, Михаил Михайлович. А что?

— Так вози своего хозяина, а я больше восьмидесяти не выдерживаю, начинается ощущение невесомости. И выключи, пожалуйста, мигалку.

— А мой шеф любит при полном параде. Как только на трассу выскочим, так он и говорит: «Включай, Володя, рок-музыку!» Это значит — сирену и мигалку…

— А девок вы еще не возите с собой на место происшествия?

— Ну вы даете, Михаил Михайлович! — смеялся шофер…

Небо светлело, облака медленно сползали к горизонту, там, где сняли пшеничный клин, уже загустевала желтизной стерня, но еще зеленело картофельное поле, над ним гоношилась шустрая воронья стая…

Шоссе вбегало прямо в центр Ужвы, на площадь, окаймленную невысокими домами — райком партии и райисполком, сиял стеклами новый стандартный трехэтажный Дом быта, — при нем ресторанчик, магазин промипродтоваров, рядом почта, автобусная остановка, аптека, магазинчик «Семена и травы». В центре площади Доска почета.

У прохожего узнали, что улица Черешневая в глубине, где начинаются сады. Она пошла с запекшихся за лето колдобин. Разноцветные заборы и заборчики, ворота — деревянные и железные, — на калитках висели номера и почтовые ящики, за этими оградами густые ухоженные сады, нарядные фасады домиков с мансардами, с верандами, металлическими или блочными гаражами.

Дом номер пять оказался строением из белого силикатного кирпича. Стоял он сразу за штакетником, за высокими кустами сирени, остатки ее несрезанных, уже усохших цветов пробивались сквозь зелень ржавыми гроздьями. Недокрашенные сосновые брусья и вагонка еще светились свежестью снятой стружки. Калитка из толстых плах оказалась запертой. Щерба топтался, заглядывал в окна.

— Вам кого, товарищ?

Щерба повернулся на голос. За невысоким заборчиком, разделявшим участок дома номер пять с соседним, стоял очень худой старый мужчина в белой с короткими рукавами майке, поверх нее были натянуты узенькие подтяжки, поддерживавшие как бы пустые брюки, за пояс которых, казалось, можно втиснуть еще такого же человека. В руках он держал тяжелые садовые ножницы.

— Я к Ульяне Васильевне Бабич.

— А ее нет, — сказал мужчина, подойдя к самому заборчику. — В больнице она.

— А что с ней?

— Этот самый… инсульт, — похлопал себя ладонью по крутой залысине. — А вы откуда будете?

— Из прокуратуры, — ответил Щерба. — Давно она в больнице?

— Давненько. Я сам «скорую» вызывал… Телефонов у нас тут два на всю улицу. У Ульяны Васильевны и у ветерана. А мне надо было в гарантийку звонить, телевизор увезли и с концами. Гарантийка называется!.. Вхожу к ней, зову. Молчит. Вхожу дальше. И вижу — лежит у кровати. Спрашиваю, что да как. Мне ведь одному ее не поднять, весу в ней под девяносто. А она в ответ только мычит.

Он был разговорчивый. Но это сейчас не мешало Щербе, не раздражало, наоборот, он вслушивался в, казалось бы, пустые подробности.

— К ней один юрист уже приезжал.

— Вот как? — удивился Щерба. — Давно?

— Недели две назад.

— Откуда вы знаете, что он юрист?

— Назвался… Он из этой… как ее… коллегии, что наследников ищет.

— Инюрколлегии?

— Да-да!.. Сергеем Ильичом зовут.

— Хорошая у вас память! — весело похвалил Щерба. — А родственники у Бабич есть?

— Какие родственники! По всем статьям одинокая… Есть, правда, племянник. Так он в области живет. Раз-другой в месяц приедет навестить.

— Как зовут его?

— Для меня Славка, я его еще пацаном знал.

— Учится, работает?

— Бумажками заведует, — засмеялся сосед. — В архиве каком-то.

— Значит, Станислав или Вячеслав… а по отчеству как?

— Что мне его отчество! Ну, а вам уж если нужно, то Ярослав Федорович.

— Бабич?

— Нет, он Романец.

— Когда он был здесь?

— Пятнадцатого, в субботу.

— Хорошая у вас память! — опять похвалил Щерба, но уже не без расчета.

— А что тут запоминать?! Слива у меня в этом году уродила богато. Наметил я в воскресенье свезти несколько ведер на рынок в область. Вот накануне, в субботу, и снимал ее, красавицу. А суббота и была пятнадцатым числом. Копошился я в саду, слышу калитка хлопнула, глянул — Славка приехал. Поздоровались, поговорили.

— Простите, я даже не спросил, как вас величать? — располагающе улыбнулся Щерба.

— Зовут меня Марьян Зенонович Верещак, — он выжидательно посмотрел в глаза Щербе, надеясь рассказать что-то еще.

Щерба знал такую категорию людей. Он не осуждал их за разговорчивость, это была не праздная болтливость, а может быть простая тяга к незнакомому человеку, желание как-то самовыразиться, что-то доказать, в какой-то мере психология провинциала, уловившего, что человек, прибывший «из области», заинтересован в нем.

Щерба услышал какое-то звяканье, оглянулся. На соседнем подворье, примыкавшем слева к участку Бабич, у штакетника стоял невысокий мужичок в соломенной шляпе на крупной голове, в темно-синих галифе, босой и голый по пояс. Полукруглым обломком точильного бруска он правил косу-горбушу с искривленным косьем. Таких кос Щерба никогда не видел, явно не здешняя, привозная, тут больше обычные, литовки. Временами мужичок зыркал на них, явно прислушиваясь к разговору.

— Недруг Ульяны, — шепотом произнес Верещак, кивнув на человека с косой. — Судились они. Даже адвоката из области нанимала…

— Давно это было?

— Давно, годов шесть-семь назад.

— Не запомнили его?

— Личность уже позабыл. Помню, что сухонький, маленький.

— А возраст?

— Немолодой, совсем даже немолодой. И пиво любил. Ульяна меня все за пивом для него посылала.

— А между десятым и пятнадцатым августом этого года он не звонил Ульяне Васильевне? Может быть приезжал?

— Не знаю, может и звонил… А приезжать вроде и некому. Гостей у ней не бывает, хворая, не до гостей… Правда, в ту субботу, пятнадцатого, кто-то заявился. Как Славка приехал, я в центр подался, мне рулон рубероида нужен был. Когда вернулся, слышу голоса, окна-то ульяниной комнаты на веранду выходят, а веранда-то — вот, почти в моем саду.

— Что же это за голоса?

— Ульянин и Славкин я сразу узнал. А еще какой-то мужской, незнакомый. Даже удивился: кто бы это?

— Вы не видели, когда этот гость ушел?

— Нет. После обеда я спал, а потом опять подался в центр, к сестре надо было и в телеателье, гарантийщики с ремонтом тянут.

— А вы не спросили у Ульяны Васильевны, что за гость?

— Не мое это право выспрашивать. Захотела бы — сама сказала. Однако не сказала. Думал я у Славки спросить, да уже не застал его. Когда вышел из телеателье, смотрю — Славка проскочил на машине.

— Он один сидел?

— Нет, кто-то еще рядом, а кто — не разглядел я.

— В котором часу это было?

— Около семи. Телеателье в семь закрывают.

— Какая машина у Романца?

— «Жигуль», красный. Только в этот раз он был на белом. Когда он приехал в тот день, я еще спросил: «Новой машиной обзавелся?» Он посмеялся, говорит: «А что, плохая?»

«Хорошо бы с самой Бабич побеседовать, — подумал Щерба, благодарно глядя на Верещака. — Шиманович звонил сюда скорее всего ей. С Романцом он мог созвониться в городе, встретиться там… То, что Шиманович звонил сюда, это документально доказано. А вот был ли он тем гостем субботним пятнадцатого числа — это еще большущий вопрос… Это я просто натягиваю чужой костюм на свой манекен… Пойду в больницу… Вдруг…» — решил Щерба.

Он поблагодарил Верещака, который ни разу не попытался выяснить, по какой причине прибывший из области работник прокуратуры так подробно интересуется его соседкой. Для Верещака, убедился Щерба, самостоятельную цену представлял сам разговор с новым человеком, а не причина его появления у калитки Ульяны Васильевны Бабич…

Больница находилась почти в центре городка. Красивое старое здание из темно-серого, с едва заметной глазурью, кирпича, две готические башенки по углам придавали ему вид крепости. Когда-то это был госпиталь кармелиток.

Из привратницкой Щерба позвонил по внутреннему телефону главврачу, и получив разрешение, поднялся по тяжелым мраморным ступеням на второй этаж. Двери — направо и налево — вдоль длинного коридора перекрашивались видно уже не раз красками не лучшего качества, но опытным глазом Щерба определил, что под этими наслоениями сохранилась прекрасная столярка.

Главврач — немолодая кургузенькая женщина в туфлях на низком каблуке (Щерба успел заметить слишком полные, отечные ноги), стоя на цыпочках, пыталась втиснуть в ряд папок на верхней полке шкафа еще одну.

— Давайте я помогу, — подошел Щерба, и одним движение ладони вогнал папку на место.

— Спасибо, — сказала главврач садясь за стол. — Слушаю вас, — она указала на стул.

Объяснив, кто он, Щерба спросил:

— Не мог бы я повидать Бабич Ульяну Васильевну? Она поступила к вам по поводу инсульта… Мне нужно с нею поговорить… буквально пять-десять минут.

— Я сейчас узнаю, — женщина сняла трубку с аппарата без диска и попросила: — Марийка, дай-ка мне неврологию… Александра Иосифовна, больная Бабич у вас?.. Как она?.. Так… Да… Понятно, понятно. — И положив трубку, обратилась к Щербе: — Даже если бы мы вам разрешили… она неконтактна. Вторые сутки в коматозном состоянии.

— А каков прогноз? — невольно хмурясь, спросил Щерба.

— Прогноз? — главврач задумалась, посмотрела в окно, — и Щерба увидел вдруг одутловатое щекастое лицо обыкновенной женщины, уставшей, изработавшейся, вечно забитой хлопотами по больнице и не меньшими, наверное, по дому. — Ничего утешительного, — сказала она, снова обратившись к нему. — Что уж тут ждать… Второй инсульт развился. Тяжелая стойкая гипертония. И возраст.

Щерба поднялся.

— Печально, — сказал он, и не понять было кого жалел он: старуху Бабич или себя…

На сей раз он сел не рядом с шофером в кабине, а залез в салон и устроился в самом дальнем кресле, вытянул ноги, привалился плечом к пластиковой панели и прикрыл глаза. По звуку двигателя и ходу колес он слышал, как долго ехали по городским улицам и точно уловил момент, когда вырвались на шоссе: шум колес и гул мотора стали ровней, и Щерба спокойно подытожил прошедший день, иногда опускаясь в чуткую сладостную дремоту…

До ухода на работу Щерба из дому позвонил Голенку:

— Ты еще дома?

— Как видишь.

— Можешь ко мне зайти по дороге в свою контору?

— Что за срочность?

— Есть разговор.

— Хорошо…

— Что случилось? — с порога спросил Сергей Ильич. — Опять Юрка Кухарь?

— Да пошел он! — отмахнулся Щерба. — Ты ездил в Ужву недели три назад?

— Да, — удивился Сергей Ильич. — А в чем дело?

— Сейчас поймешь… К Ульяне Бабич?

— Да.

— В связи с чем?

— По одному наследственному делу… Ты-то откуда знаешь?

— Я тоже навестил те края. После тебя. Мне ее сосед, Верещак, сказал, что ты беседовал с ним. Она унаследовала что-нибудь?

— Выяснилось, что к наследодателю она не имеет отношения.

— А ее племянник — Романец Ярослав Федорович? Не попадался тебе?

— Когда я понял, что она не тот человек, которого я ищу, я больше не интересовался никем в их родословной… Ты можешь сказать мне, в чем дело? Это что, имеет отношение к смерти Богдана Григорьевича?

— Кто знает? — развел Щерба руками. — Работаем.

— Учти, они были знакомы, — Бабич и Богдан Григорьевич.

— Это я знаю.

— Не исключено, что Шиманович посетил ее: он обещал мне помочь в составлении родословной Бабич. Но не успел. Я даже не знаю, что он успел.

— Романец мог знать, что тетка — наследница?

— Вполне. Я отправил ей два письма-запроса. Правда, ответов не получил. Почему бы племяннику не знать об этих письмах?

— А имелась ли у Романца возможность потом убедиться, что он к наследству не имеет никакого отношения?

— Нет. О том, что Бабич не является наследницей, знал только я. Да и то уже после смерти Богдана Григорьевича.

— Есть ли вероятность, что Романец завязал знакомство с Шимановичем, имея в виду заполучить какие-нибудь свидетельства в свою пользу, как возможного наследника?

— Только вероятность.

— Там большая сумма?

— Триста тысяч долларов.

— Ого-го!

— Думаешь, здесь может что-нибудь получиться?

— Где-то когда-нибудь должно получиться, — пожал плечами Щерба…

Когда Голенок ушел, Щерба позвонил Скорику.

— Виктор Борисович? Добрый день… Прошу вас сделать следующее. Запишите: Романец Ярослав Федорович. Первое — через ГАИ установить модель, цвет, номер его машины. Второе: под благовидным предлогом, скажем, кто-то сбит и водитель скрылся с места происшествия, снять отпечатки резины на машине Романца. Третье: оперативным путем выявить самый узкий круг его друзей, у которых тоже есть машины… Записали?.. Действуйте!

На первый допрос, своего рода знакомство, Щерба вызвал Ярослава Романца повесткой, хотя мог и телефонным звонком в облархив. Располагая немногим, Щерба решил начать пожестче, поэтому и отправил повестку. Он уже знал от майора Соколянского и адрес Романца и то, что Романец живет один, но из тактических соображений повестку послал в облархив, намеренно создавая Романцу некоторое неудобство. Продумывая очередность вопросов, которые он собирался задавать Романцу, Щерба опять же учитывал небогатый фактами свой багаж, потому важно было во время допроса ограничить простор возможных возражений Романца…

Они сидели друг против друга. Разглядывать Романца, чтобы попытаться понять, что за человек, Щерба не стал, но вдруг вспомнил, что на этом же стуле сидел Олег Зданевич, тоже сотрудник облархива, и что кончилось это ничем. «Как бы и здесь не повторилось то же самое, — суеверно подумал Щерба. — Не заколдован ли для меня этот облархив?..»

Пояснив Романцу его ответственность как свидетеля за дачу ложных показаний, Щерба приступил к допросу:

— В субботу, 15 августа вы были в Ужве?

Романец задумался, словно вспоминая.

— Был. У тетки.

— У вас есть машина?

— Да.

— Какая? Подробней, пожалуйста.

— «Жигули» 2101, номер ПГЧ 17–24.

— А какая на ней резина?

— Обыкновенная, «ноль-первая», диагональная 6,15 на 13. Уже лысая, менять пора… Простите, а что произошло, если не секрет?

— Автонаезд. Погиб человек. Водитель скрылся… В котором часу вы приехали в Ужву?

— Кажется, около двенадцати дня.

— А уехали?

— Приблизительно в семь.

— С кем?

— Один.

— Но у вас в машине видели два человека.

— За городом подобрал. Голосовал.

— Старый, молодой?

— Молодой.

— Уточните, пожалуйста, где он подсел к вам?

— Сразу за Ужвой на шоссе. Там есть магазин «Хозтовары».

Это была первая ложь. Щерба помнил слова соседа Ульяны Бабич, Верещака: «…когда вышел из телеателье, смотрю — Славка проскочил на машине… кто-то еще рядом, а кто — не разглядел я…» Но ложь ли? Может кто-то из них просто ошибается. Щербе, как ни странно, хотелось, чтоб это была ложь. Пусть ее будет как можно больше, тогда легче добывать правду.

— Где вы высадили пассажира?

— У въезда в Подгорск, возле автобусной станции.

Щерба вытряхнул из пачки сигарету, закурил, предложил Романцу. Тот отказался:

— Я не курящий…

— И правильно! — одобрительно произнес Щерба. — А я вот все не могу бросить… Ярослав Федорович, кто еще находился в доме вашей тетки, когда вы там были?

— Никого.

— Вы хорошо это помните?

— Да.

— А вот сосед Ульяны Васильевны, Верещак, говорит, что слышал голоса.

— Возможно, до моего приезда кто-то заходил.

— Верещак говорит, что слышал два мужских голоса: ваш и чей-то.

— Не знаю, это какое-то недоразумение.

«Недоразумение или ложь? — подумал Щерба, сопоставляя в памяти слова Верещака: „…когда вернулся, слышу голоса, окна-то ульяниной комнаты на веранду выходят, а веранда-то — вот, почти в моем саду… Ульянин и Славкин я сразу узнал. А еще какой-то мужской, незнакомый. Даже удивился я: кто бы это?..“ — Нет, тут не похоже на недоразумение. Слишком точные подробности у Верещака. И все у Верещака естественно было и обстоятельно… Что ж, надо закругляться, больше у меня ничего нет… Надо оборвать так, чтоб он не понял, что я пуст…»

Щерба открыл какую-то пухлую папку, первую, попавшуюся под руку, стал внимательно листать ее, что-то вычитывать, потом, как бы убедившись в чем-то, сделал закладку, закрыл папку, посмотрел на часы:

— Ярослав Федорович, я вынужден прервать допрос, через десять минут у нас совещание… Придется нам еще раз встретиться… Впрочем, может обойдемся и без вас.

— Буду очень признателен, — торопливо заверил Романец. — Времени у меня нет, много работы. Готовлюсь к поездке в Мюнхен на симпозиум.

— Завидую, — улыбнулся Щерба.