Ночной пасьянс

5

В 1951 году, получив дипломы, они на прощальном вечере в честь окончания университета поклялись каждые пять лет, первого мая, собираться и отмечать это событие. От пятилетия к пятилетию съезжалось все меньше давних выпускников юрфака: кто-то не мог по семейным обстоятельствам, кто-то по служебным, по состоянию здоровья, начала гулять по их рядам и смерть со своей гребенкой, вычесывая то одного, то другого, напоминая, что время движется в одном направлении.

А этот раз решили собраться на год раньше, и не первого, а девятого мая, поскольку можно было совместить с тридцатипятилетием Победы — среди них было много фронтовиков. Обычно заказывали малый банкетный зал в «Интуристе», непременно приглашали двух-трех любимых преподавателей, среди которых всегда оказывался Богдан Григорьевич Шиманович. Из женщин допускались только сокурсницы, иногда они являлись и чьими-то женами. Эти посиделки вносили нервозность в жизнь администрации ресторана и официантов — ведь бывшие студенты стали за минувшие тридцать лет прокурорами и следователями, работниками обкома парии и важными милицейскими да судейскими чинами, сотрудниками облюста и адвокатами.

Если бы в этот вечер кто-нибудь грозно-предостерегающе, прорвавшись сквозь шум голосов, объявил что один из присутствующих будет вскоре убит, они бы все дружно ответили смехом на такое пророчество, — так нелепо оно прозвучало бы в разгул застолья, когда жизнь радовала встречей, обилием хорошей еды и выпивкой на все вкусы. Но так уж устроен человек — он не верит в свою смерть, хотя даже самый последний дурак знает, что она неминуема…

Стол накрыли, как и четыре года назад, на тридцать две персоны, однако прибыло только двадцать четыре человека, не хватало в основном тех, кому добираться из дальних городов и всей страны, и тех, кто жил поближе, да служил уже повыше. О последних, пренебрегших, беспечально-иронично, а то и с жалостью к ним подумали: «Бог с ними, была бы честь… Мы-то переживем, обойдемся…»

Тамадой, как всегда, был Михаил Михайлович Щерба, которого все по старой памяти звали просто Миня, как некогда в студенческие годы. Высокий, толстый, с кустиками рыжих волос в ушах, прокурор следственного управления областной прокуратуры Михаил Михайлович Щерба держал застолье в узде каких-нибудь сорок минут, затем, после первых рюмок, тостов, прожеванных наспех салатов, шпротин, колбасы и прочей закуски, начиналась анархия. Снимались пиджаки и галстуки, закатывались рукава сорочек, вспоминались те, кто отсутствовал. Пир разгорался. Ножи и вилки уже были перепутаны. Стоял галдеж, смех, раздавались выкрики: «Нет, вы послушайте, да дайте же досказать!..» Но никто до конца не мог высказаться. Смахнув со скатерти щелчком зеленую горошину, выпавшую из чье-то тарелки с салатом «Оливье», Михаил Михайлович поднялся, громко постучал по горлышку пустой бутылки, призывая к послушанию, и крикнул:

— Граждане, минуточку! Аня, помолчи! — и втиснувшись в краткую паузу, спросил: — Кто знает, почему не пришел Юрка Кухарь? Обещал ведь!

— Жена отговорила! Он же теперь начальство, председатель Облсофпрома! — громко напомнил кто-то.

— Сегодня их гараж выходной, — засмеялась женщина, сидевшая в центре стола и выдавливавшая пухлыми пальцами с перламутровыми ногтями из дольки лимона сок в фужер с минеральной водой.

— Бросьте злословить! Мало ли какие причины могли помешать…

Кухаря тут же забыли. Официант принес горячие свиные отбивные с жареным картофелем. Рюмки снова наполнили. Снизу, где был ресторан, сюда, на третий этаж слабо долетала музыка, играли «День Победы» в ритме фокстрота. И Сергей Ильич Голенок представил себе, как там на пятачке у эстрады тяжело топчутся вместе с дамами пожилые люди с орденскими планками или с орденами и медалями, навешенными прямо на пиджаки.

Компания распалась на группки. Есть уже никто не мог, на тарелках остывали недоеденные куски мяса и картофель, матовостью старения покрывался майонез с остатками салата, подсохнув, изогнулся в чьей-то тарелке селедочный хвост. Сидели группками по несколько человек кто в торцах стола, кто отодвинув стулья к окну, кто устроившись на двух плюшевых маленьких диванчиках, приставленных по обе стороны круглого старинного столика из красного махоня, на котором стояли чашечки с выпитым кофе и пепельница, полная окурков.

Михаил Михайлович и старик Шиманович устроились у окна, примостив на подоконник бутылку, рюмки и вывалив в тарелочку с нарезанным лимоном полбанки шпрот.

— Ерунда все это, — говорил Михаил Михайлович. — Чувства, эмоции, интуиция — для беллетристики. Процветание и стабильность обществу может обеспечить только профессионализм каждого. Компетентность и профессионализм. Банально, но увы… Все остальное — химеры. Они мешают профессионально делать дело.

— А долг? — насмешливо поблескивая темными глазами и безвольно пьяненько расслабив в улыбке губы, спросил Шиманович.

— Какой долг может быть у профессионала? Да пусть хоть тридцать лет он сидит на этой должности! С каждым днем его долг превращается в долги!

— Закажи пива, Миша, — попросил Шиманович.

— Ну зачем вам после водки?

— Закажи, закажи, я привык…

Принесли бутылку пива. Богдан Григорьевич медленно наливал в высокий фужер, следя, как поднимаясь кверху, ужимается пена. А захмелевший Щерба наблюдал за осторожными движениями его смугло-пергаментной старческой руки с седыми кустиками волос на фалангах пальцев и почему-то неприязненно думал: «Неужто я восторгался когда-то образованностью этого неряшливого человека? Опустившегося, спивающегося. Я ведь всегда мечтал услышать от него похвалу на зачетах и экзаменах. Почему важна она была всегда именно от него?» Он ждал сегодняшней встречи с Богданом Григорьевичем, именно здесь, в час застолья, свободы, в кругу давно и хорошо знакомых людей, хотелось откровенности. С другими так или иначе довольно часто сталкивала служба, какие-то совместные совещания, семинары, активы. А вот с Шимановичем не виделись по пять и более лет, и Михаил Михайлович ждал этой встречи, ощущая на душе таяние все го, чем заледенила ее жизнь и профессия, ждал, чтобы подсесть, отстранившись от всех, остаться вдвоем, настроиться на исповедальность, на простые человеческие слова, как только и можно в беседе с человеком духовно свободным и внутренне независимым, каким еще со студенческих лет помнил Шимановича. Но сейчас вдруг этот порыв погас, когда увидел, как дрожит рука Шимановича, держащая фужер с пивом, как чуть ли не воровато он в самом начале за столом, не дождавшись тоста, выпивал внеочередную рюмку, как жадно, по-старчески неопрятно ел салат. И от невозможности исполнить свое желание Михаил Михайлович внезапно ощутил неприязнь к старику, словно тот отказался быть собеседником.

— Зачем вы пьете столько, Богдан Григорьевич? — спросил Щерба. Пожалейте себя. В чем душа-то держится?

Шиманович ответил лукаво-хмельным взглядом, из глубины которого светился какой-то лучик:

— Душе не надо объемов, Миша. Если она есть, то уместится и в наперстке…

И в это время растворилась дверь, влетел обрывок музыки снизу, из ресторана, а на пороге возник высокий худощавый человек, быстро, сквозь толстые линзы больших очков охвативший взглядом зальчик, порушенную изначальную чинность стола, группы людей, сидевших в вольготных позах, пиджаки, висевшие на спинках стульев.

— Прибыли его сиятельство! — крикнул кто-то.

— Юрка явился! Штрафную ему!

Юрий Кондратьевич Кухарь улыбнулся, расстегнул пиджак, под которым была жилетка, как-то извинительно развел руками.

— Братцы, — сказал он. — Простите за опоздание. Обстоятельства, — он прошел к опустошенному столу, садиться за стол не стал, взял чью-то пустую рюмку, поискал глазами бутылку с коньяком и, налив, спросил, обращаясь к Щербе:

— Тамада, можно без твоего разрешения?..

— Валяй, я сложил уже свои полномочия, — ответил Михаил Михайлович. Только жилетку сними, не унижай нас ею.

Они встретились глазами, заставили себя улыбнуться друг другу, и торопясь, чтоб избавиться от взгляда Щербы, Юрий Кондратьевич залихватски запрокинул голову и выплеснул в глотку коньяк, двумя пальцами взял с блюда подсохший, загнувшийся по краям ломтик языка и стал жевать.

Одиноко сидя в дальнем углу на стуле и медленно покуривая, Сергей Ильич Голенок с трезвым вниманием наблюдал за всем происходящим в этом уединенном зале, стены которого были обтянуты бордовой тканью с красивым узором. Не остался незамеченным им и тот колкий перегляд, которым обменялись появившийся Кухарь и Щерба. Из всех сидевших здесь бывших сокурсников только они трое — Сергей Голенок, Юрка Кухарь и Миша Щерба, Минька, как привыкли звать его, знали друг друга еще со школьных лет, с момента эвакуации в Казахстан, откуда вместе уходили юнцами на фронт, даже не успев закончить десятый класс.

Сергей Ильич чувствовал, что Кухарь сейчас подсядет к нему, внешне никак заискивать не станет, не с руки ему, председателю Облсовпрофа, но найдет иную форму — начнет доверительно, мол, между нами, только тебе, что-то рассказывать такое, о чем не всем, дескать, положено знать. Понимал Сергей Ильич, что Кухаря даже не очень смущает, что эти ухищрения, которые он выдает за искренность, дружеское расположение, понятны Сергею Ильичу. Стремление заглушить в памяти Сергея Ильича прошлое длится уже десятилетия. Бояться Кухарю, конечно, нечего, даже смешны его старания, но то, что стало однажды рефлексом, изжить невозможно…

И глядя, как к нему направляется Кухарь, держа в руке рюмку с коньяком, Сергей Ильич заставил себя подняться навстречу…