Обхожусь без реквизита — оставляю очки и тросточку в купе. Бегу по поезду. Осматриваю вагон за вагоном. Джинни, где ты? Что ты хотела мне сказать? Добегаю до вагона-ресторана. Люди едят бутерброды. Читают газеты. Пахнет черствым хлебом и пивом. Не самый аппетитный запах на свете, но под ложечкой начинает сосать.
Бур-бур. Последнее, что я ел, был хот-дог в Риверсайд-парке. Вчерашний бутерброд — это то, что надо.
Вижу проводника. Старый. Сутулый. Усталый и задерганный. Лицо восковое. Компостирует билеты.
— Извините, сэр. Я ищу Джинни. Она проводница в этом поезде, а я…
— Роулингз, — цедит он углом рта, как будто ему приходится отвечать на несколько тысяч дурацких вопросов в день и он не желает ради этого разлеплять губы.
— Простите, я не расслышал.
— Вирджиния Роулингз. Следующий вагон, последняя дверь налево.
Бегу в следующий вагон. Нахожу последнюю дверь. Стучу. Тишина.
Приоткрываю дверь.
— Джинни?
Голос из полумрака:
— Отвали.
— Это я. Я, Смит.
— Я знаю, кто ты. Проваливай, гад ползучий.
Заглядываю внутрь. Кладовая. Постельное белье. Одеяла.
Джинни сидит, притулившись к стопке подушек, возле единственного оконца. И пытается выплакать свои большие карие глаза.
Вхожу в кладовую. Закрываю дверь за собой.
— Честно говоря, меня зовут не Смит. И я не слепой.
— Ах, как интересно, просто с ума сойти!
Сарказм меня освежает. Подхожу поближе.
— Понимаю, это звучит пошло, но я не могу видеть, как женщина плачет.
— Ну так проваливай ко всем чертям.
— Расскажите, что вас огорчило.
— Нет, — отвечает она.
— Простите, я был с вами груб. Можно мне сесть рядом с вами?
— Нет.
— Не из тех ли вы девушек, которые говорят «нет», а подразумевают «да»?
Она поднимает голову.
— Нет. То есть да, я не из таких. Не сбивай меня с толку! Мне и так хуже некуда.
— Нас таких двое, — говорю я и сажусь рядом. Плечо к плечу.
Джинни перестает плакать. Мы смотрим в оконце на мелькающий мимо пейзаж.
Отравленные болота сменились полями и лесами. Напоминаю себе, что это штат-житница. В небе полыхает симпатичный октябрьский закат. До самого горизонта тянутся пурпурные борозды облаков — как будто небо тоже распахали.
— «Когда зарею облака в тени и пламенеет жнивий полукружье…» — шепчу я.
— Что?
— Ничего.
— Стихи, что ли?
— Да… — Я запинаюсь. — «Ода Осени». Джон Китс.[7]
— Я слышала эту фамилию, — говорит Джинни.
Не понимаю, сарказм это или уже нет. Кажется, нет.
— Это один из моих любимых поэтов, — говорю я. — По-моему, среди английских поэтов никто не умел так музыкально строить фразу. Он сочинил поэму, обращенную к осени, — как будто разговаривает со временем года. И там есть строчка про облака в тени. Этот пейзаж мне ее напомнил. Извините. Это я не выпендривался.
Джинни немного успокаивается. Прижимается плечом ко мне. Я чувствую тепло ее тела сквозь форменный рукав.
— Не молчи, — просит она. — Говори.
Я чувствую, что от нее что-то исходит. Не понимаю что. Печаль? Гнев? Раскаяние? Не разобрать.
Поэтому я продолжаю болтать о стихах:
— Китс говорит Осени, что она не должна завидовать Весне, ведь у Осени своя, особенная музыка. Печально поют мошки. Стрекочут сверчки. На склонах блеют подросшие барашки. — Слышу, что заговорился, и пожимаю плечами. — Китс описывает все это гораздо красивее.
— Ты нормально все это описываешь, — тихо произносит Джинни. — Говори. Пожалуйста.
— Да и все, собственно, — отвечаю я. — Китс написал всего несколько стихотворений. Исторг их в пароксизме гениальности, когда ему было чуть за двадцать. А потом заболел. Поехал в Италию, чтобы поправить здоровье. Умер в Риме. Ему было двадцать пять лет. Раньше я часто думал о том, что он был такой молодой. Представляете — умереть в двадцать пять лет? Ни семьи. Ни детей. А теперь мне кажется, что это такая долгая жизнь. Мне бы до девятнадцати дотянуть — и то счастье. — Голос у меня прерывается. Замолкаю. И так болтаю слишком много.
В купе тишина. Дыхание Джинни. Перестук колес. За окном зарею облака в тени над нью-джерсийским сосновым лесом.
— Я когда тебя увидела, сразу поняла, что у тебя беда, — шепчет Джинни.
— Откуда вы узнали?
— За мной тоже охотились, — признается она.
Какая искренняя девушка. Тема для нее нелегкая. Но ей хочется поговорить.
— Полиция?
— Нет. Один парень.
— Он вас любил? — осторожно спрашиваю я.
Она дергает головой — не то кивает, не то мотает.
— Хотел на мне жениться. Потом хотел меня убить. Ему чуть не удалось и то и другое. Так что я как только тебя увидела, сразу все поняла.
У меня появляется ощущение, что она чувствует ко мне что-то очень сильное и очень глубокое, но я снова не понимаю, что именно. Симпатию? Гораздо глубже. Сочувствие? Нет, что-то мрачное. Страх?
— Вы именно поэтому и пошли работать проводницей? — спрашиваю. — Чтобы от него сбежать?
Она поворачивается и смотрит на меня. Влажные карие глаза, прямо как блюдца. Рыжие волосы поблескивают в закатном свете, словно вскрытая золотая жила.
— Обними меня, — шепчет Джинни.
Я приобнимаю ее — и отталкиваю.
— Вы случайно не горм? — спрашиваю я.
Вид у нее рассерженный и обиженный.
— Что ты несешь?!
Таких хороших актрис не бывает. Я смеюсь и нежно ее обнимаю.
— Прости, — говорю.
Прижимать Джинни к себе очень приятно. Она девушка крупная. Есть что потрогать, да и она крепко обнимает меня в ответ. Волосы щекочут мне шею. Мы оба недавно плакали, поэтому щеки у нас прохладные и немного влажные.
Это не то чтобы любовные объятия. И не то чтобы дружеские. Где-то посередке. Занятное местечко.
— Кто за тобой гонится? — спрашивает она.
— Ты не поверишь.
— Честное слово, поверю!
— Я жил себе в маленьком городке, никого не трогал…
— Ага, — вздыхает она.
— И тут пришли какие-то люди и убили моего отца.
Она ахает:
— Боже мой!
— Он велел мне бежать. С тех пор меня преследуют какие-то странные существа. Они похожи на гигантских нетопырей. Потом еще одна девица пригласила меня к себе, а оказалось, что она горм. Мы с этим псом сбежали из ее дома, только это не просто пес. Мы с ним общаемся телепатически. А самое странное, что я совершенно не понимаю, почему он мне помогает, но по всему получается, что я будто бы самая важная фигура в какой-то широкомасштабной тайной войне.
Джинни дрожит. Я крепче прижимаю ее к себе. Ей страшно? Неужели я ее так напугал своим рассказом? Нет, она хихикает. Старается сдержаться, но вся так и трясется от хохота.
— Ладно тебе, умник, — выдыхает она наконец. — Не надо рассказывать мне, кто за тобой гонится. Это не мое дело.
Что ж, она мне не верит, и я ее понимаю. Но я решил воспользоваться такой переменой в ее настроении.
— Джинни, а зачем ты приходила ко мне в купе?
Она перестает смеяться.
— Не важно. Все уладилось. Я со всем разобралась.
— Джинни, расскажи, пожалуйста. Мне нужно это знать.
Джинни молчит. Потом говорит:
— Про тебя спрашивали.
— Что спрашивали?
Джинни чувствует, как я напрягся.
— Кто спрашивал? — напираю я.
Она отстраняется. Изучает мое лицо. Видит, что я этого так не оставлю.
— Звонили из нью-йоркской службы безопасности. Говорили с нашим старшим проводником. Хотели знать, нет ли в поезде слепого пассажира. И собаки-поводыря. Старший проводник расспросил нас всех, у кого кто в вагоне едет. Я тебя прикрыла.
— Зачем?
Она кивает.
— Я же тебе говорила — за мной тоже гонялись. Я поняла, что на самом деле ты не слепой, поэтому вроде как и не соврала. Наверняка обзвонили все поезда, которые отошли от Пенсильванского вокзала. Я слышала, как наш проводник говорил, что все проверил и в поезде слепых нет. А ведь так и есть, правда?
— Правда. Спасибо тебе, Джинни. Я у тебя в долгу.
Джинни поднимается. Отворачивается от меня. В горле у нее булькает. Как бы то ни было, а ее что-то мучает.
— Ничего ты мне не должен, — тихо говорит она.
— Должен. Может, ты мне жизнь спасла. И при этом меня совсем не знала. Просто потому, что ты хороший человек.
Она отворачивается к окну и делает вид, будто смотрится в него, как в зеркало, чтобы поправить форму.
— Ладно, мне надо работать.
Странно. Я думал, я ей понравился. Она меня спасла. А теперь даже смотреть на меня не хочет.
И тут я все понимаю. Нет же, дурак, она не может на тебя смотреть. Это не злость. И не сочувствие. Это вина! Она действительно хороший человек, и сейчас ей очень плохо, потому что она тебя предала.
Джинни направляется к двери.
— Ну, я пошла в вагон.
Я хватаю ее. Вталкиваю обратно в кладовую.
Джинни пытается завизжать.
Я зажимаю ей рот ладонью.
— Ты им сказала, что я в поезде. А потом тебе стало стыдно, что ты меня сдала. Поэтому ты и пришла — выяснить, что у меня за неприятности.
Убираю руку. Джинни отчаянно пытается отовраться:
— Нет, я бы ни за что…
— А может, и не так. Может, ты пришла присмотреть за мной. Это входило в условия сделки? Глаз не спускать с добычи? Говори правду. Сколько тебе пообещали?
— Они не… Я не… Мы ничего… — Джинни пытается отрицать сразу все и запутывается. Тогда она пытается поставить мне подножку, но я оказываюсь проворнее. Она затевает впечатляющий вопль, но я перекрываю ей воздух.
Я гляжу ей в глаза. Она перепугана. Думает, я ее задушу. Душить ее я не собираюсь, но ей полезно так думать.
— Сколько? Последний раз предупреждаю.
Она пытается отдышаться.
— Три тысячи долларов. Больше, чем мой месячный заработок. Я решила, что ты, наверное, действительно сделал что-то ужасное. Извини. Ты мне нравишься. Просто мне нужны деньги…
— Где они собирались сесть в поезд и схватить нас?
— В Филадельфии.
— Сколько дотуда?
— Меньше двадцати минут.
— Где можно будет выйти?
— Нигде.
— Должен быть какой-то способ…
Гляжу в испуганные карие глаза Джинни.
— Нет, до Филли остановок не будет, — говорит она. — Мы идем со скоростью шестьдесят миль в час. Со скорого поезда не спрыгнешь.
Отпускаю ее. Беру себя в руки.
— Ничего, что-нибудь придумаю, — обещаю я. — А вместе со мной можешь распрощаться со своей наградой. Ищи себе другой легкий заработок. Да, и еще, Джинни. На твоем месте я бы унес ноги, как только поезд придет в Филадельфию. Люди, которые ищут меня, не склонны прощать. Когда они поймут, что меня нет, то найдут тебя, чтобы выяснить, кто меня предупредил. У них есть такая штука, которая называется «свежевание нервов», — говорят, очень неприятно. Счастливо тебе побегать, — впрочем, тебе не впервой.
Она глядит на меня. В глазах отчаяние.
— Погоди. Возьми меня с собой. Я тебе пригожусь. Не оставляй меня одну.
— Извини, — говорю я ей, — поболтал бы с тобой еще, но мне пора бежать.