Огненный шторм

29

— Мы в этом виноваты? — тихо спрашиваю я. — Вот почему ты сказала, что мы отвратительное племя. Мы погубили природу?

— Везде, — кивает Эко. — Навсегда.

— Отходы? — догадываюсь я. — Озоновые дыры?

— Конечно. Загрязнение окружающей среды. Разрушение озонового слоя. И еще сотня больших и малых грехов против экологии — просто они подействовали вместе. Охотились — и опустошили джунгли. Ловили рыбу — опустошили реки, озера, а потом и океанские глубины. Вырубили тропические леса. Разрушили коралловые рифы. Оголили границы пустынь. Изменили климат. Манипулировали генетикой животных и растений. Наносили природе сокрушительные удары. Один за другим. Каждый сводил на нет миллионы лет эволюции и развития. А знаешь, почему мы это делали?

— Нет, — тихо признаюсь я. — Почему?

— Потому что мы люди, — объясняет мне Эко, и в ее голосе звучит презрение и отвращение к самой себе. — Вот почему. Люди всегда так делают. Этим мы отличаемся от остальных животных. Мы мыслим. Мы творим. Мы пытаемся всем управлять. Намерения у нас были самые благие — возделать целину, чтобы накормить больше народу, вывести растения, устойчивые к вредителям, улучшить погоду, — но мы заигрались в богов. А стать богами не смогли. Мы для этого не годимся.

С самого начала она скупилась на слова. Заставить ее хоть что-то сказать было нелегкой задачей. Сейчас правда хлещет из нее бурным гневным потоком.

— Мы все извратили, — горько говорит она. — Раньше не было ничего нового под солнцем, а теперь все стало новым. Раньше ничего не менялось, теперь изменилось все. Тысячу лет земля была лабораторией, в которой все менялось — и чем дальше, тем быстрее.

— И не то чтобы это были перемены к лучшему, — замечаю я.

— Еще бы, — кивает Эко и вздрагивает. Закрывает глаза и подтягивает колени к груди, и у меня возникает сильнейшее подозрение, что будущее — местечко не из самых красивых и счастливых. — В основном становилось гораздо хуже, просто ужасно. Земля стала голой, иссохшей, безобразной. Озерца воды и клочки зелени, словно оазисы в бесконечной пустыне. Люди гибнут за пищу, энергию, припасы. И не только люди, но и… предметы! Мы сами создали свой кошмар, а теперь он нас пожирает.

Вот, значит, как. Через тысячу лет мир превратится в помойку. А что самое скверное — эта помойка и есть мой мир, хотя я о нем и представления не имею. А этот мир, где под голубым небом живут голубые цапли и дикие лошади, — это не мой мир, но та прекрасная планета Земля, которую я всегда воспринимал как данность.

— Неужели никто не видел, что происходит, и не пытался что-то сделать? — спрашиваю я и слышу, что голос у меня погрустнел.

— Конечно. Даже сейчас многие это видят, — отвечает Эко. — Только их считают фанатиками или паникерами, зато в далеком будущем почитают как пророков. Когда все стало ухудшаться, когда мы дожили до Перелома и дальше, все больше и больше людей понимали, что происходит. По всему миру возникали движения в защиту природы, они пытались предотвратить то, что казалось им массовым самоубийством, приговором, который наш вид вынес самому себе. Через несколько веков эти движения слились в единую коалицию, единую… — Эко ищет нужное слово, — единую силу для спасения Земли.

— Эта коалиция как-то называлась? — спрашиваю. — Кто ее возглавлял?

В голосе Эко появляется какой-то оттенок, которого я раньше не слышал. Уважение. Даже благоговение.

— Ее основателем был великий человек, ученый и философ по имени Данн. Его последователи называли себя «Смотрители» или «народ Данна», а его наследники, династия Данна, возглавили борьбу за спасение мира.

— Меня зовут Джек Даниэльсон, — шепчу я тихо-тихо.

— Ты из династии Данна, — объясняет мне Эко. — Быть ее наследником — большая честь. И колоссальная ответственность. Твои предки понимали, что спасти Землю можно, только если люди откажутся от всех излишеств и всех вредных привычек — всех до единой. Нам пришлось перестать быть потребителями и паразитами и превратиться в Смотрителей — тех, кто оберегает, хранит и восстанавливает природу. Для этого нужно вести принципиально иной образ жизни, мыслей, действий. Я жила так с тех пор, как мать оставила меня у народа Данна. Это был ее прощальный дар.

— У нее были веские причины отдать тебя чужим людям, — бормочу я. — Мире смерть не грозила. Как она могла бросить меня?

Эко улыбается. Улыбка номер три. Эта — сочувственная и чуть печальная.

— И правда, как? — Ее слова повисают в ночном воздухе. — На сегодня вопросов достаточно.

— Еще один, последний. Ты мне не объяснила, что такое Перелом, — напоминаю я.

Видно, что Эко устала, но она собирается с силами.

— Так мы назвали тот момент, когда вред, нанесенный природе, еще можно было исправить, — говорит она. — Конечно, точно указать день, неделю и даже год невозможно. Но когда-то всю эту красоту еще можно было сохранить. Можно было остановить разрушение, а затем обратить его вспять. А потом наступил Перелом, и все разом вышло из-под контроля. Все стало гораздо труднее. Мы не оставляли стараний. Мы боролись. Но было уже поздно. Возвращаться в прошлое, так близко к Перелому, очень тяжело. Невыносимо понимать, что все можно было исправить. Думать о том, что могло бы быть.

Эко умолкает. Я тоже молчу.

Ночь тихая-тихая. Ни малейшего дуновения ветерка, ни ряби на воде. Города далеко, и в небе горят миллионы звезд. Время, страдания и вся глупость человеческая кажутся ничтожными под холодными просторами ночных небес.

Но запас сюрпризов у Эко не кончился. Она берет меня за руку. Пальцы у нее мягкие и теплые.

— Спасибо, что вернулся и спас меня от акулы, — шепчет она. — Хотя и считаешь меня чокнутой гадиной. Это храбрый поступок.

— Ты такая грустная, и мне тебя очень жалко, — отвечаю. — Зато теперь я понял, в чем дело.

Сидим, держась за руки. Снова романтический момент. Подумываю, не поцеловать ли ее. По-моему, она была бы не против. Но не могу. Ведь это, в конце концов, крошка-ниндзя. Это сержант, который гоняет меня в хвост и в гриву. И фигура у нее тумбочкой. И вообще она мерзкая, как гремучая змея.

— Знаешь последнее хокку Басё? — тихо спрашивает Эко.

— Я даже не знаю, кто такой этот Басё, — отвечаю.

— Японский поэт, — говорит она. — Мастер хокку. Он принадлежал к знатному самурайскому роду. Отверг и титул, и все мирские блага. Стал бродягой. Писал прекраснейшие хокку. В последние годы жизни подолгу путешествовал. В пути он заболел и последнее стихотворение написал на смертном одре в Осаке. — И Эко читает шепотом:

Она ежится.

Впервые в жизни девушка читает мне стихи.

— Как печально, — бормочу я.

— Да, — соглашается Эко. — Все время повторяю его про себя. Удивительно, что такое короткое стихотворение обладает такой силой.

На этот раз она не просто ежится. Ее трясет. Выпускаю ее пальцы. Обнимаю ее за плечи. Эко прижимается ко мне. Мы поворачиваем головы и глядим друг на друга.

Ее серые глаза мерцают. Наши губы соприкасаются.

И тут я вскакиваю на ноги — так резко, что едва не падаю с крыши. И бросаю:

— Ладно, пора мне спать. Спокойной ночи.

Спускаюсь по черепице и поднимаю глаза, только когда уже стою на подоконнике.

Эко снова сидит в позе лотоса за завесой печали и молчания — горгулья, оплакивающая свой погибший мир.