Осколки зеркала

«30 октября 1988 года.

12 часов ночи.

Только что вернулась от папы. В Матвеевском была с Магометом Шамхаловым. Застали папу и Татьяну Алексеевну в вестибюле у телевизора. Показывали „Долгие проводы“ Киры Муратовой. Татьяна Алексеевна сидит впереди в кресле, папа — сзади. Сидел, смотрел на экран. Потом спросил: „Это опять она?“ — про актрису на экране. Задремал. После фильма пошли в номер. Татьяна Алексеевна включила самовар. Начала свои всё одни и те же рассказы о пятидесятых годах. Первый — как папа запер на ключ секретаря Союза писателей в его кабинете. Второй — как Литфонд отказал папе в путевке в Дом творчества в Переделкине. Папа тогда написал письмо Фадееву: „Дорогой Саша! Твой собачий Литфонд не разрешает мне получить две путевки в Дом творчества!“ Фадеев прямо на этом письме поставил резолюцию: „Выдать Тарковскому путевки!“ Это письмо с резолюцией Татьяна Алексеевна отнесла в Литфонд.

Во время этих рассказов папа дремлет, сидя на диване. Он почти все время спит. „Умник“ врач-психиатр его глушит транквилизаторами. Татьяна Алексеевна возобновляет разговор о правах папы на наследство Андрея. Недоверчиво слушает мои аргументы против — говорю, что у Андрея есть жена и сыновья.

Папа просыпается, хочет подняться с низкого дивана. Я ему помогаю. „Не помогай! — резко говорит Татьяна Алексеевна. — Он должен сам подняться. Арсюша, сделай усилие. Ты не хочешь сделать усилие!“ Это она выполняет предписание врача, который, согласно науке, считает, что папа должен все делать сам.

31 октября 1988.

Утро.

Спешу записать сон, пока не исчезло чувство его реальности. Снился Андрей, будто он жив, но я даже во сне знаю, что он умер. Мне говорят, что я могу его оживить. Обнимаю его всего, прижимаюсь к нему всем телом, чтобы мои силы перешли в него.

16 ноября 1988 года.

Сегодня я позвонила Татьяне Алексеевне с предложением приходить регулярно, чтобы помогать ей кормить папу и ухаживать за ним. Она говорила что-то насчет того, что не знает папиного режима, не знает, когда его будить. Явно не хочет, чтобы я приходила. Потом Татьяна Алексеевна позвонила сама — с тем же разговором, а затем начала рассказывать, что после смерти Алеши хотела покончить с собой, но не сделала этого из-за папы. (Я прекрасно помню ее после смерти Алеши. Помню, что в разговоре о приближении 2000 года она воскликнула: „Эх, дожить бы!“) Что ж, буду приезжать в Матвеевское без предварительных звонков, ничего больше не остается.

25 ноября 1988 года.

День рождения Татьяны Алексеевны, вчера — Алеши.

Теперь я прихожу к папе через день, чередуемся с Ирмой. Татьяна поняла, что папе нужен уход, что ей не справиться. Поэтому я наконец допущена к нему. Иду сегодня. Сейчас варю папе жидкую овсяную кашу — ему трудно глотать казенные творожники. Из-за того, что теперь мне не нужно каждый раз спрашивать разрешения приехать у Татьяны, у меня силы появились и настроение улучшилось. Хотя я понимаю, что киста на пищеводе, которую обнаружили литфондовские врачи, вовсе не киста.

8 декабря 1988 года.

К папе хожу через день. Вчера, 7 декабря, он был лучше, чем 5-го. Сам застегивал пуговицу, ответил на вопрос, хочет ли есть. Спал меньше. Хорошо ел и глотал. Жевал мандарин.

Сегодня мне снились два надгробных памятника с закругленным верхом, с мозаикой из крупных камней. Красивые. Стоят на спинке дивана, где спит папа. Этот сон приснился после того, как Татьяна рассказала, что она заказала два парных памятника — себе и Алеше. Кстати, о диване, уже наяву. Говорила с Татьяной Алексеевной, что надо перенести кровать из спальни в первую комнату для папы. Потому что спать на диване ему неудобно — он узкий, у него прямая спинка, и папа не может повернуться на другой бок, спит только на левом. Татьяна посмотрела на меня зло и ничего не ответила, будто не слышала моих слов.

9 декабря 1988 года.

На сегодня было назначено заседание Комиссии по наследию Андрея. Никто почему-то не пришел, только Тамара Георгиевна Огородникова, Юлик Файт и я.

(Как выяснилось позже, Лариса Павловна, вдова Андрея, запретила работу комиссии. — М. Т.)

. А я из-за этого заседания не пошла к папе. Его в этот день положили в больницу. Союз писателей выхлопотал через ЦК разрешение на Кунцевскую больницу. Часов в шесть приехали за папой. Ирма его сопровождала. Уже через час сделали кардиограмму — хорошая. Положили его в реанимацию, то есть в отделение усиленной терапии. Татьяна Алексеевна не захотела дать мне номер врача, пришлось узнавать через справочную.

10 декабря 1988 года.

Папа все еще в реанимации Кунцевской больницы, туда посетителей не пускают. Надежды на выздоровление нет. Как сказал мне врач — „организм исчерпал свои возможности“. Папа не понимает, где находится, поэтому пребывание в больнице для него не тяжело — так, по крайней мере, говорит врач. Договорились с Сеней, Арсением-младшим, что будем с ним ходить в больницу по очереди.

Подбираю иллюстративный материал к сборнику воспоминаний об Андрее и к выставке в Доме кино.

Кайдановский вел вечер, говорил много хорошего об Андрее. Вот что мне удалось записать:

            „Мне посчастливилось в течение трех лет работать с великим художником. Не знаю, для кого он сделал больше, чем для меня. Я стал актером; он посоветовал мне поступить на Высшие режиссерские курсы. Меня пугает, что после смерти Тарковского возникла некая наукообразность, попытки расшифровать его творчество… Фильмы Тарковского сложны, но не требуют подобной наукообразной расшифровки. Не надо усложнять его фильмы. Андрей Арсеньевич соприкасался с мировой культурой, сам был необычайно талантлив… Меня заинтересовало одно интервью с Тарковским, когда он был уже болен. Вопросы были поставлены глупо: „Почему ваше творчество имеет такое значение?“ Тарковский относился серьезно к своему творчеству и ответил без юмора: „Вероятно, потому, что для меня искусство как молитва. Это мой долг“… Общение с Тарковским входит навечно. Он оказал влияние на многих, я ему подражаю. Он интересно общался с актерами на площадке: „Толя, ты играешь, как топор“, и Толя понимал. Иногда Тарковский говорил актеру: „Не надо мне вашей выразительности“ — или: „Артист есть часть кадра“. Трудно расставаться с любимым человеком, когда узнаешь об его уходе — это удар. Когда не стало Андрея, каждый пережил удар. Но во всех его фильмах есть уходы. В фильме „Ностальгия“ — проход со свечой“.
          

24 января 1989 года.

Вчера в больнице мне сказали, что у папы рак. Жить осталось немного. Он может умереть в любое время. Меня папа узнал, сказал: „Подойди поближе!“ Поел немного.

Приду завтра. Сегодня говорила с заведующей отделением, просила, чтобы папу не мучили исследованиями. Она согласилась. Татьяна Алексеевна волнуется, что ее не успеют прописать в Доме ветеранов кино до смерти папы. Узнав о диагнозе, сказала о папе: „Бедный человек!“

25 января 1989 года.

Была у папы с часу дня до шести вечера. Он очень похудел и ослаб. Когда лежит — лицо у него молодое и красивое, как на военной карточке. Смотрит, меня узнал, лицо оживилось. Отвечал на вопросы. Потом я спросила, что передать Татьяне Алексеевне. Он не ответил, закрыл глаза, уснул.

Вечером я позвонила Татьяне Алексеевне. Она никак не реагирует на папин диагноз. Я позвонила ей еще раз, сказала, что положение папы очень серьезное.

23 февраля 1989 года.

Папу не лечат, а переводят из отделения в отделение. Он оставлен в больнице умирать. На мое предложение взять папу ко мне домой Татьяна только сверкнула глазами.

Сейчас папа в радиологическом корпусе. Он лежит в отдельной палате. Вечером вдруг явилась какая-то незнакомая девица с пышными распущенными волосами. Поклонница. Даже в закрытую больницу могут проникнуть настойчивые посетители. Я встретила ее в коридоре, спросила, почему она считает возможным вот так, не поговорив с родными, прийти в больницу к тяжелобольному человеку?

4 марта 1989 года.

Записываю в больнице у папы. Он спит. Сказали, что попил чая. Вчера были у папы вдвоем с Ирмой. Она впервые в больнице за это время. Ей уже нет смысла демонстрировать „преданность“. Говорит, что больше не приедет — ей „тяжело видеть Арсения Александровича в таком состоянии“. Маму ей тоже, наверное, было тяжело видеть больной, за два года ее болезни ни разу не приехала посидеть с ней. В поездках к папе мы чередуемся с Арсением, хотя из-за его занятий мне приходится часто его заменять.

Надежды на выздоровление папы нет. Медсестра вошла, поправила одеяло в пододеяльнике: „Ползет и ползет…“ У меня появилось что-то новенькое, какие-то блестки сверкают в углу левого глаза.

Я хожу в больницу с 9 декабря. Тогда кругом высились огромные сугробы. Тропка от автобусной остановки вилась между высокими грудами снега. Сейчас снега почти нет, видны большие куски уже сухого асфальта. Раньше, когда я шла по парку, все было белым, и на снегу — черные в сумерках стволы сосен. Сейчас и снег в парке черный, и деревья черные. О чем еще писать? Да, вчера узнала от Ирмы, что она выбросила папины старые брюки — „их было очень много“. Она их сначала предложила дворнику, тот не взял: „На кой мне!“ Ах, Ира, Ира, ведь папа еще жив…

Папа спит… Смотрю из окна на дорожку, которая идет мимо корпуса. День яркий, солнечный. Дорожка расчищена от снега, который высится вдоль нее отвесными сугробами. Маленькая серая мышка пытается залезть на обледенелый край дорожки. Каждый раз она срывается и снова и снова повторяет свои попытки. Не могу смотреть…

Ездить к папе теперь практически незачем — его кормят, поят, каждый день меняют белье. Я ему не нужна. Он равнодушно встречает меня и так же равнодушен к моему уходу.

7 марта 1989 года.

Была у папы. Сегодня должна была поехать Татьяна Алексеевна, но позвонила, что больна. Я шла по дорожке от проходной. Снег в больничном парке совсем потемнел, а зимой был белый-белый. Кажется, я об этом уже писала. Иду мимо темных деревьев к радиологическому корпусу, это направо от ворот. Там довольно уютно — маленькая раздевалка, цветы.

Папа пожелтевший, худой. Врач сказал, что не надо его сажать — он очень слаб. Боже мой, что нас ждет!

12 марта 1989 года.

Сегодня в больницу не еду. Не могу себя заставить — так плохо себя чувствую. Разговаривала с врачом по телефону. Она говорит, что сегодня папа не реагировал на зов.

14 марта 1989 года.

Папа не спал, когда я приехала. Узнал меня, но был очень слаб. Поел немного.

26 марта 1989 года.

Записываю не каждый день — сил не хватает. Прошлый раз папа был лучше. Сегодня шла по дорожке парка — снега почти нет, на газонах — чистые лужи. В одной такой луже сидели утка и селезень, красоты невозможной. Они не испугались меня и продолжали так доверчиво сидеть.

Пришла к папе, медсестра поит его чаем. Я сделала апельсиновый сок, папа его весь выпил. Сидел в подушках, смотрел на меня. Когда я собралась уходить, я сказала: „Папа, я пошла!“ — „Иди“. Пропуск у меня по 27 марта.

1 апреля 1989 года.

Пишу для памяти, что папу перевели в радиологическое отделение 21 февраля. Ясно, что его будут там держать, пока не потребуется место для другого больного. Была сегодня у него. Смотрел на меня, ничего не говорил.

8 апреля 1989 года.

Пропустила несколько дней, не пишется. Папу перевели в диагностическое отделение, 3-й этаж, палата № 399. Он там один. Матрас какой-то особенный, надувной, с компрессором, чтобы не было пролежней. Такие матрасы всем бы лежачим больным!

Меня узнал ли? Не знаю. Спросил, что там стучит. Про компрессор. На вопросы врача и мои не отвечал. Мерили температуру, пили апельсиновый сок. Спал. В больницу приходил гость из Дагестана. У них есть прекрасный обычай — быть рядом с больным родственником. Дагестанцы никак не хотят верить, что мы не родственники.

11 апреля 1989 года.

Открытие „Тарковских чтений“ в Доме кино. Вел Мишарин — очень хорошо, свободно, страстно. В фойе Белого зала открыл выставку А. Смирнов: „Имя Тарковского вернулось на родину“. Потом в Белом зале выступал Климов. Рассказал, как пробивали Музей Тарковского[115]. Какой-то умник сказал в своем выступлении, что „умирать надо на родине“.

15 апреля 1989 года.

К часу дня приехала к папе. Вот уже несколько месяцев езжу в больницу. У меня даже свое место есть в автобусах — против входа, но не под компостером, а впереди. Там я не вижу автобусной публики, сижу и думаю о своем, и бумажки от компостера на меня не сыплются. Сегодня „мое“ место было занято, пришлось сесть под компостер. Езда для меня отдых. На 688 автобусе ехать минут двадцать пять до Кунцевского метро, потом одну остановку на метро, а там опять автобусом, 251-м, уже до больницы. Проверка пропуска — стоит кэгэбэшник-пенсионер. Потом иду боковой аллеей, чтобы хоть немного побыть среди деревьев. Чтобы попасть в подъезд, обхожу слева корпус из светлого кирпича на высоком гранитном цоколе — это тебе не блочные корпуса городских больниц!

Сейчас я в диагностическом отделении на третьем этаже. Папа лежит здесь один. Он спит. Проснулся. Смотрит. Делаю апельсиновый сок, папа пьет из поильника. Узнает меня или нет — не знаю, реакции на мое присутствие никакой. Зато на мой вопрос, в каком году родился его отец, мать, Валя — ответил. Я спросила, помнит ли он своего деда. Смотрит, молчит. Я не могу этого выдержать, ухожу плакать в туалетную комнату…

Обед папа съел весь, выпил кисель. Пожевал печенье. Уловила на его лице „тень улыбки“. Стал задремывать. Я говорила ему ласковые слова, гладила его голову, руки, целовала. Он тоже поцеловал меня, когда я нагнулась. Пока все, уезжаю.

На газоне сидит селезень, его оперение ослепительной красоты и свежести. Покрякивает, призывая утку.

18 апреля 1989 года.

Приехал из Сибири Миша. Был у дедушки. Миша его давно не видел и потрясен.

19 апреля 1989 года.

Сегодня папу перевели в отделение функциональной неврологии. Толстая пожилая санитарка спрашивает у папы: „А кто это к тебе пришел?“ — „Дочка“. — „А как зовут дочку-то?“ — „Марина“. Господи, за что это нам?

27 апреля 1989 года.

Не записываю ничего уже несколько дней. За это время была в больнице несколько раз. Сегодня папе совсем плохо, начался отек легких, который „купировали“. Щеки ввалились, губы побелели. В лице появилось что-то новое. Дали бы ему спокойно умереть!»