Осколки зеркала

Икра. Поездка в Париж

Бытует расхожее мнение, что в России икру ели ложками. Позвольте с этим мнением не согласиться. Икру мы вообще не ели — ни ложками, ни вилками. Как-то получалось, что об икре вообще речи не заходило в нашем доме. Вот о морковном соке — да, об овсянке — да, и даже о рыбьем жире речь шла, а вот чтобы об икре говорилось — нет. Конечно, мы знали, что таковой продукт существует, слышали, что в одной знакомой семье ребенок бросался в родителей бутербродами с икрой, — мама нам приводила в назидание этого избалованного ребенка.

Но икра, конечно же, продавалась. В конце войны — в коммерческих магазинах, где ее и покупали родители избалованного ребенка, а позже — в рыбных магазинах, где она лежала в овальных белых эмалированных тазах, приподнятых так, чтобы покупатели могли хорошенько ее рассмотреть. Мы, конечно, знали, что икра бывает красная и черная, зернистая и паюсная, но почему-то она никогда не была для меня чем-то вожделенным, как, например, колбаса с крапинками или бело-розовая пастила.

Я не любила ходить в рыбный магазин. Меня не привлекал даже вид живых карпов, обреченно разевающих рты в большом аквариуме с водопроводной водой, около которого, прижавшись носами к стеклу, всегда толпились дети, а экзекуция с доставанием карпов сачком вызывала у меня ужас. Я не знала тогда, что в банках с таинственной надписью «Снатка», вздымавшихся египетскими пирамидами позади аквариума, лежали крабы. Я их полюбила много позже, когда они стали навсегда исчезать из обихода. Говорили, что Хрущев запродал за валюту всех крабов, и мы надолго забыли их вкус.

Итак, в детские годы рыбный магазин меня не вдохновлял, не то что керосиновая лавка в 1-м Щиповском, где стоял прекрасный запах керосина и глаз невозможно было оторвать от бутылок с химически-лиловыми переливами спирта-денатурата. Возможно, я не любила рыбу оттого, что меня заставляли глотать эту мерзость — рыбий жир, и никакая корочка черного хлеба не могла заглушить отвратительный вкус этого якобы очень полезного зелья.

После войны в рыбном магазине «под часами» мы почти ничего не покупали. Правда, на один Новый год мама купила там что-то рыбное. Она хотела сделать нам сюрприз и долго не говорила, что принесла в свертке из толстой серой бумаги. Как выяснилось позже, это был кусок мороженой осетрины. Из него она сварила нам в качестве новогоднего угощения суп, который мне страшно не понравился из-за его запаха и острых костяных бляшек, которые вылавливались вместе с луком и картошкой. Однако пришлось суп есть и радоваться, чтобы не огорчать бедную маму, ведь ей хотелось угостить нас в новогодний вечер чем-то особенно вкусным.

А икра все как-то не приживалась в нашем доме, даже когда у меня самой появился ребенок. Когда Миша был маленький, она еще продавалась в рыбном «под часами». Икра лежала все в тех же корытцах, наклонно к посетителям магазина, и я иногда с получки покупала грамм двести, конечно, только для маленького сына. Потом икра исчезла из магазинов, и только в праздничных заказах, которые мне выдавали на работе, можно было иногда получить заветную, зеленую с оранжевым, жестяную баночку красной икры.

Я веду к тому, что, с моей точки зрения, икра в России никогда не была широко распространенным национальным блюдом. А позже икра стала для меня ассоциироваться с самым тягостным временем в моей жизни — временем тяжелой болезни мамы, болезни и смерти Андрея.

Когда стало ясно, что мама безнадежно больна, мы стали «доставать» икру, где только можно. Сохранялась эта скорбная традиция — поддерживать тяжелобольного калорийной икрой. Саша бегал по мосфильмовским буфетам и приносил время от времени баночки для мамы…

В январе 1986 года мне позвонила теща Андрея, Анна Семеновна, и сказала, что она и Андрюша получили разрешение на выезд за границу к больному Андрею. Улетали они на следующий день, и я поехала к ним прощаться. На счастье, в холодильнике у меня лежала баночка красной икры. Письма Андрею я не посылала (а ведь надо, надо было послать!), я знала, что он смертельно болен, и любые мои слова были бы жалкими и лицемерными. К тому же я знала, что читать их будет не только Андрей, и боялась комментариев чужого мне человека. Я решила на словах передать мои слова любви к нему, а с собой взяла эту баночку икры.

В тот день стоял сильнейший мороз, Москва застыла в морозной дымке, на улице было пустынно. На полупустом промерзшем троллейбусе я доехала до Мосфильмовской.

Почему-то комната, где был хорошо знакомый мне кабинет Андрея, была абсолютно пуста, там стояли лишь несколько стульев и швейная машинка Анны Семеновны. Я подумала, что ошиблась и сейчас меня провели в какую-то другую комнату, но вроде бы все совпадало — здесь стоял диван, на котором спал Андрей, вот подоконник, где были цветы, за которыми он любовно ухаживал, вот дверь на лоджию. Я не из тех, кто задает вопросы, поэтому причин опустошения Андреева кабинета не знаю до сих пор.

Анна Семеновна была в предотъездных хлопотах. С балкона врывался в комнату морозный воздух, оттуда доставались банки с вареньем для Андрея. Помню, говорила она о том, что позвонили из Госкино, привезли ей и Андрюше документы на выезд и билеты, что она не хочет оставаться за границей долго и что умирать хочет вернуться на родину.

Я находилась тогда в состоянии отчаяния, когда живешь, говоришь, что-то делаешь лишь по инерции. Я попрощалась с Анной Семеновной, с Андрюшей, вышла на морозную улицу. На Мосфильмовской не было ни одного человека, посмотрела на часы — около двенадцати. Мороз усилился, сквозь туманную дымку светились круги вокруг фонарей. Я долго стояла на троллейбусной остановке, совсем напротив проходной «Мосфильма», через которую ходил Андрей и через которую, я знала, он уже никогда не пройдет. Было что-то апокалиптическое в этой абсолютной безлюдности, в проникающем до костей холоде. Мне было страшно, и я думала, что сейчас меня очень легко может кто-то убить и как ужасно быть убитой в такой сильный мороз. Наконец остановилась какая-то машина. И вот я дома, раздеваюсь и вдруг вспоминаю, что баночка икры, которую я хотела послать Андрею, осталась у меня в сумке. И я опять выхожу на улицу, иду по пустому двору в ледяном неподвижном воздухе, опять жду, ловлю машину, еду на Мосфильмовскую. Мне открывает дверь удивленная Анна Семеновна, и я отдаю ей эту баночку красной икры…

И прошел почти год, и в Москве конец декабря, и опять сильные морозы, и мы ходим по Москве, чтобы сделать фотографии на иностранные паспорта, и единственная мастерская, где делают эти фотографии, — на Курском, возле дома, где жил когда-то Андрей. А потом мы едем в банк, чтобы поменять какие-то деньги, и банк тоже находится на Курском, тоже недалеко от его прежнего дома. Банк закрыт, сегодня предновогодний день. Сейчас опять мороз, но светит яркое солнце. И я хожу по всем этим делам, как автомат, ничего не понимая, кроме одного, кроме того, что случилось. Во все дни после смерти Андрея я была, видимо, в шоке, потому что происходящее запечатлелось в памяти не как последовательно происходящие события, а как отдельные фрагменты, не связанные между собой.

Вот мы в самолете, летим на похороны Андрея. Нас, родственников, несколько человек. Сейчас новогодние праздники, в самолете пусто, поэтому можно сидеть где угодно. А я лежу, мне очень плохо, видимо у меня что-то с сосудами, с давлением. Отдельно от нас Ларисины родные — ее племянник, дочь с мужем. Не знаю, летела ли с нами Антонина Павловна, сестра Ларисы, ее помню уже в Париже. Где-то рядом Сеня, старший сын Андрея.

И вот аэропорт имени Шарля де Голля. Что-то невероятно яркое, сверкающее, какие-то эскалаторы, витрины. Заполняем въездные бумажки, проходим паспортный контроль, и я спрашиваю у полицейского, где выход. И он отвечает, добавляя к ответу слово «мадам». Надо было мне прилететь в Париж, в этот легендарный город, о котором столько знали мои родители, в который так мечтала попасть я, прилететь на похороны брата, чтобы услышать это непривычно вежливое к себе обращение.

Ларису я увидела через стеклянную стену у выхода из аэропорта. В пальто из черной ткани с блестящим отливом, она, подойдя к этой стеклянной стене, каким-то подчеркнуто театральным жестом — сверху вниз — провела рукой по стеклу. Думаю, что она была обрадована, увидев свою дочь, для которой приезд на похороны был, конечно, печальным, но все же поводом выехать из СССР, чтобы остаться за границей. Нас Лариса не ждала, потому что в списке родственников, поданном ею в советское посольство, наших имен не было. Не было также имени папы, который поехать на похороны все равно не мог из-за очень плохого здоровья. Об этом списке я узнала позже, а сейчас, при встрече, я обняла и поцеловала Ларису. Я испытывала к ней чувство сострадания и думала, что случившееся может сблизить нас.

Госкино получило разрешение сверху «оформить» всех родственников, которые пожелают поехать на похороны. Нас предупредили, что встречать нас будет представитель «Совэкспортфильма». И действительно, к нам подошел приятный светловолосый молодой человек, который опекал нас во все время нашего пребывания в Париже. Он был на машине. Ларису привез какой-то высокий брюнет, и само собой получилось, что мы с Сеней оказались в машине совэкспортфильмовской, а родные Ларисы поехали с ней. Наша машина ехала вслед за Ларисиной. Помню, как мы вошли в квартиру на первом этаже большого дома на улице Пюви де Шаванн. Это была квартира продюсера Анатоля Домана, вернее, одна из его квартир, которую он предоставил Андрею с женой еще во время его болезни. Я ничего этого не знала, когда входила в светлую комнату, где на серванте стоял красивый букет сухих цветов. В комнате еще не было многолюдно. Большой стол, на котором были расставлены какие-то закуски, уже был готов к приезду родных Ларисы. Открывалась бутылка с шампанским, а посреди стола в прозрачной хрустальной посуде лежала горой и светилась оранжевым светом красная икра.

И неуместное в этой ситуации шампанское, и эта ваза с какой-то очень крупной, «заграничной» икрой, и слова Ларисы, что всем нам завтра надо будет пойти в парикмахерскую, чтобы выглядеть прилично на похоронах, весь этот неуместный и странный мусор я отметала от себя и все вглядывалась в лицо Ларисы, все старалась найти в нем что-то родное, близкое, все старалась понять, за что, за какие, может быть скрытые, незначительные, незаметные черточки и проявления смогла бы я теперь ее полюбить.