Осколки зеркала

Тетя Дуня и Маруся Коваленко

Я была так счастлива, когда мой троюродный брат Дима — Дмитрий Арадовский — подарил мне этот старинный фотографический портрет.

Портрет заключен в овальную деревянную раму. Хорошим вкусом обладал фотомастер, выбравший именно такую форму «заключения» для прелестного, чуть широковатого лица молодой дамы, возможно еще барышни. Да, конечно, барышни — на ее руке не видно обручального кольца.

Я люблю окружности и овалы, «выпуклые замкнутые кривые без угловых точек», символизирующие покой, гармонию и бесконечность.

Овальная фотография — барышня сидит в фотоателье за овальным столом, юные губы чуть тронула улыбка, темные «соболиные» брови оттеняют спокойные светло-серые глаза. Прекрасные пепельно-русые волосы уложены на затылке тяжелыми косами, а завитая калеными щипцами челка придает лицу некоторую долю кокетства. Кокетства добавляет и веер, который она держит раскрытым в левой руке.

На барышне изящное светлое платье, на ней нет украшений, разве только серьги в ушах. Удивительно, но они имеют форму небольшой пятиконечной звезды, той звезды, которая нальется лет через тридцать кроваво-красным цветом…

На старинном портрете тетя Дуня (мы с Дмитрием решили, что это бабушкина тетка, Евдокия Владимировна) — сама молодость. А что такое молодость? Это ожидание счастья…

Но на портрете этом после моих тщательных сравнений оказалась не тетя Дуня, а ее племянница, бабушкина сестра, Людмила Алексеевна.

А тетя Дуня совсем другая. Портрет ее, сохранившийся у меня, вовсе не овальный, и судьба у Евдокии Владимировны трагичнее, чем у барышни на овальном портрете.

Евдокия Владимировна Пшеславская вышла замуж за одного из Лопухиных, представителя старинного княжеского рода. Кажется, он был губернатором, кажется, в Ярославле. Бабушка говорила, что жила тетя Дуня, тогда губернаторша, в большом доме на главной площади города.

Но брак с Лопухиным распался.

Тетя Дуня обосновалась в Петербурге. Возможно еще будучи за Лопухиным, она пристрастилась к морфию. Ее второй муж, генерал Калзаков, очень ее любил. Узнав о пагубном пристрастии своей жены, он надел мундир со всеми регалиями, взял ее фотографический портрет, может быть именно тот, что хранится у меня, и объехал все аптеки Петербурга.

Каждому аптекарю он предъявлял портрет и говорил: «Если вы отпустите морфий этой даме, то я застрелю вас на месте». У генерала такой был свирепый и решительный вид, что ни один аптекарь не посмел его ослушаться.

Так муж отвоевал свое счастье, отучил тетю Дуню от наркотика.

В Петербурге у Калзаковых был роскошно обставленный особняк. Украшением дома была голубая гостиная. Стены, кресла, скамеечки для ног, диван карельской березы — все было обтянуто голубым штофом.

В большой зале, где стоял рояль, устраивались танцы и вокальные вечера. Частыми гостями тети Дуни были певцы, студенты консерватории, ставшие потом актерами Мариинского театра. Наша молодая тогда бабушка Вера временами гостила в Петербурге у своей тети Дуни. Это были самые счастливые дни в жизни бабушки. Она вырывалась из-под опеки родителей и оказывалась в мире артистической молодежи Петербурга. Бабушка очень подружилась со студенткой консерватории Марусей Коваленко, которая жила в доме тети Дуни, и они часто пели дуэтом арии из опер и романсы.

Мария Владимировна Коваленко стала солисткой Мариинского театра, а помогла ей окончить Петербургскую консерваторию бабушкина тетя Дуня.

Однажды тетя Дуня, к тому времени уже овдовевшая, пришла на службу в Исаакиевский собор. В углу одного из приделов она заметила стоявшую на коленях перед иконой Божьей Матери молодую, бедно одетую барышню. Она молилась самозабвенно, из ее глаз ручьем текли слезы. Весь вид этой барышни, ее горячая, истовая молитва, ее слезы потрясли Евдокию Владимировну.

Дождавшись, когда незнакомка выйдет из собора, тетя Дуня подошла к ней и заговорила: «Я видела, как горячо вы молились перед иконой Богоматери. У вас, наверное, случилось большое горе. Может быть, я смогу вам чем-нибудь помочь?»

Молодая особа поведала ей свою историю…

Ее приемные родители-украинцы жили в 20 верстах от Елисаветграда (опять Елисаветград, папина родина!) в местечке Аджамка. Приемный отец, Владимир Прокофьевич Коваленко, был священником, приемную мать звали Мария Ивановна. Как-то Мария Ивановна ехала в поезде, оказалась в одном купе с женщиной, которая, попросив ее постеречь корзинку, вышла на каком-то полустанке. Женщина эта больше не появилась, а в корзинке оказалась трехмесячная девочка. Священник и его жена были рады появлению ребенка. Когда Марусе был один год, ее приемный отец скончался. Перед смертью он завещал жене никому не отдавать девочку, потому что, как говорил Владимир Прокофьевич, она принесет ей счастье. После смерти мужа Мария Ивановна переехала в Елисаветград, где жила у своих родителей. Ее отец тоже, как и муж, был священником.

Маленькая девочка, трехлетняя Маруся, часто пела, развлекая сидячего деда, которому ампутировали обе ноги. В семь лет Марусю отдали в Одесское епархиальное училище как сироту из духовного звания. Там же, в церкви при училище, она начала петь в хоре. Хор был прекрасный, часто в нем солировал редкой красоты бас — Константин Нежданов, брат знаменитой певицы. Сама Маруся часто пела с семинаристами, голос у нее, как она сама пишет, «был как у птички».

Когда Марусе Коваленко было тринадцать лет, в училище приехал ревизор Святейшего Синода. Он пришел в восторг, услышав пение девочки, и сказал, что ей обязательно надо учиться в консерватории. Это запало в голову Маруси. Приехав на каникулы к матери и к бабушке в Елисаветград, она не захотела больше возвращаться в училище. Был семейный скандал, Маруся устроила истерику и… победила.

В 1901 году, зимой, в январе, Маруся с бабушкой оказались в Петербурге. В кошельке было 100 бабушкиных рублей, позади епархиальное училище, впереди — вся жизнь…

В словаре А. М. Пружанского «Отечественные певцы» сказано:

Дирижер Евгений Мравинский писал о Коваленко: «Певица блестящего вокального мастерства, теплого лирического дарования, она является, прежде всего, большим и талантливым музыкантом исключительной тонкости и глубины» (1947 год).

Подробности своей жизни Мария Владимировна описала в «Автобиографических данных», написанных ею от руки в советские годы. Там нет никаких упоминаний о благодетельнице-генеральше Евдокии Владимировне. Оно и понятно, времена были суровые.

А тетя Дуня перед самой революцией 1917 года решила перебраться в Москву, где жили ее сестры и племянники. Она продала особняк, а всю обстановку, мебель, голубую гостиную, ковры, фарфор, огромный серебряный сервиз, одежду отдала на хранение в петербургский частный склад. Она рассчитывала купить дом в Москве и перевезти туда свое имущество. В Москве она остановилась в доме своей племянницы, бабушкиной мамы. И здесь ее застигла революция. Евдокия Владимировна лишилась всего — у нее не было ни крова, ни вещей, ни состояния. Она гостила то у одной племянницы, то у другой. Голубая гостиная была далеким и почти нереальным воспоминанием. Тетя Дуня стала «бывшей», стала неким фантомом в облезлой собольей горжетке. Но, потеряв все, старенькая тетя Дуня не озлобилась, оставалась все такой же доброй и душевной. Но помочь кому-либо она могла теперь лишь участливым словом.

От пережитых несчастий у нее развилась мучительная экзема. Бабушкин муж, Николай Матвеевич Петров, не зная о том, что когда-то тетя Дуня была морфинисткой, выписал ей успокаивающую мазь с наркотическим веществом. Давнее пристрастие вспыхнуло с новой силой, и теперь Николаю Матвеевичу пришлось выписывать для Евдокии Владимировны рецепты на морфий.

…Смерть стала для доброй, несчастной тети Дуни избавлением от земных страданий.

«Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса…» — писал Чехов в «Трех сестрах».

Жившие до нас родные ушли навеки, но у меня остались свидетельства их существования: в памяти — рассказы бабушки Веры, а в чудом уцелевшем альбоме — старинные фотографии.