Осколки зеркала

Открытие

Эти изысканные стихи, без сомнения посвященные папе, хранились в мамином архиве, и много раз, разбирая ее бумаги, я натыкалась на них — слегка пожелтевшие листки, сложенные сначала, видимо автором, вдоль, а потом, наверное мамой, поперек. «Тебе — Маруся», — было написано на верхнем и подчеркнуто волнистой чертой. Почерк писавшего (писавшей?) был крупным, четким, со старинной фитой вместо привычного Ф. Характерным было написание прописной буквы Т — будто три единицы с длинной чертой наверху.

Все началось с писем, с писем папы к переводчице Нине Герасимовне Бернер-Яковлевой, хранившихся у ее племянницы, Ирины Головни. Эта очаровательная женщина, доброта и прелесть — ее характерные черты, рассказывая мне о своей тете, в доме которой познакомились два поэта, Цветаева и Тарковский, упомянула о письмах Тарковского к Нине Герасимовне. Они хранились где-то в доме Ирины, но где, она вспомнить не могла. Но обещала мне их обязательно разыскать. И письма отыскались. И я держу в руках пачку этих писем — их всего штук двенадцать — и с волнением читаю написанное папой. Вопреки моим ожиданиям письма оказались отнюдь не лирическими, а дружескими и деловыми, впрочем не лишенными галантности. Нина Герасимовна, переводчица французской литературы (она переводила Бальзака, Мопассана, Барбюса, Мальро), работала на общественных началах в групкоме переводчиков, и от нее зависело в какой-то степени получение переводческой работы для папы.

            Милая Нина Герасимовна!
          

Ваш А. Тарковский

Письмо касается жизни папы в Тарусе, куда он уехал летом 1937 года, влюбленный в Антонину Александровну Бохонову-Тренину. Как видно из содержания письма, Антонина Александровна, которую папа называет своей тарусской музой, сломала ногу и не могла передвигаться, а отношения их с папой тем летом были отнюдь не лучезарны.

Летом 1939 года папа жил какое-то время у Нины Герасимовны в доме ее дочери на улице Обуха. Это был уже третий год со времени его ухода из семьи и вынужденного бездомовья. В августе он в Ленинграде, куда едет заключать договор с Детиздатом. Уезжает он с разбитым сердцем — произошел, как тогда казалось, полный разрыв с Антониной Александровной:

            Милая Нина Герасимовна!
          

Второй лист письма утрачен, но из следующего письма ясно, что папа просит Нину Герасимовну подыскать ему комнату.

А на первом листке письма от 16 августа есть очень важная приписка: «А стихи я все-таки пишу».

В Ленинграде 22 сентября папа заболевает дифтеритом и шлет Нине Герасимовне телеграмму о необходимости для нее противодифтеритной прививки. (Из этой телеграммы можно понять, что перед Ленинградом папа жил какое-то время у Нины Герасимовны.) В больнице папа написал стихотворение о разлуке с Тоней и, боясь, что ему не разрешат забрать свои бумаги из инфекционного отделения, посылает его в письме к маме.

Утром 26 сентября папа уже «на воле».

Пройдут годы, минует десять лет, и на мамин адрес папа напишет Нине Герасимовне еще одно письмо. Интонации его также невеселы, оно написано на переломе жизни Тарковского, в роковом сорок седьмом году.

            Дорогая, милая Нина Герасимовна!
          

            Еще целую ручки. Ваш Арсений.
          

            Я потерял Ваш адрес и пишу через Марусю. Напишите его мне!»
          

В этом письме впервые было упомянуто имя Татьяны Озерской, будущей папиной третьей жены.

И еще лежали вместе с письмами папы пожелтевшие листочки, хранимые Ниной Герасимовной, со стихами-переводами папы из Махтумкули. Стихотворение «Изгнанник», о котором через много-много лет он расскажет своему сыну в последнем письме к нему, стихотворение-перевод «Ее глаза». И фотография папы, снятая Львом Горнунгом в Тучкове, на которой папа выглядит трагически-отрешенным, погруженным в какие-то свои горькие думы. Откуда эта горечь у совсем молодого человека? Что его мучает, что тревожит?

И на обороте этой фотографии надпись фиолетовыми чернилами: «Арсений Тарковский». Я узнаю эту букву «Т» — три единицы с длинной чертой наверху. Так вот чьи стихи, посвященные папе, хранились у мамы! Вот кто переписал их и сделал надпись «Тебе — Маруся!». Вот кто напоминал папе о зеленых ампирах комнаты с мебелью красного дерева, о той комнате, в которой он находил приют в трудные годы сердечных тревог и жизненных неурядиц.

Нина Герасимовна умерла 5 мая 1967 года. Папа пришел попрощаться с нею — в ту комнату с зелеными ампирными стенами, где когда-то он так часто бывал и под сенью которых познакомился с Мариной Ивановной Цветаевой.

Вряд ли когда-нибудь будут жить на русской земле дамы, подобные Нине Герасимовне, — победительные и вдохновляющие, прекрасные и возвышенные, добрые и талантливые, живущие ради искусства и ради людей искусства, умеющие ценить прекрасное и создавать его.

Слава богу, что она была на свете, освещая темные и жестокие годы, помогая выживать поэтам, занимавшимся переводами, согревая своим участием Державина и Липскерова, Цветаеву и Тарковского, поддерживая маму своей дружбой и доброй помощью как раз в то время, когда она была одинока и особенно в них нуждалась.

И я с безнадежным опозданием низко кланяюсь теперь Нине Герасимовне за то, что она не рассказала маме о еще одной папиной приписке к его письму из Ленинграда от 16 августа 1939 года: «А к Марусе я никогда не вернусь…» Нина Герасимовна любила маму и дарила ей надежду.

А я — я не смею осуждать папу за эти жестокие слова. Много-много лет спустя он, смущенно и грустно улыбаясь, скажет мне, как бы оправдываясь: «Мама была очень хорошая, но очень упрямая». Что произошло между родителями в конце тридцатых годов, не мне теперь судить, не мне разбираться.