Осколки зеркала

Приложения

Согласно «Делу о дворянстве» и другим документам, Войцех Тарковский в начале XVIII столетия переселился из г. Люблина (Польша) в г. Заслав Волынской губ. (теперь г. Изяслав Хмельницкой обл.). В Заславском уезде он и его сын Франц владели селами Орлинец и Былинец.

Матвей (1780–1853). Жил в г. Заслав Волынской губ. Был женат на Юлиании Кардасевич. В 1803 г. начал хлопоты о подтверждении дворянского происхождения своего рода. Сыновья: Иосиф-Матвей (р. 1814), Карл (р. 1815), Александр (р. 1823).

Карл (1815–1872). Родился в г. Заслав Волынской губ. Жил в селе Николаевка Елисаветградского уезда Херсонской губ.

Был женат на Марии (Эмилии) Кардасевич (? — 1872). Владел 652 десятинами земли. В военную службу поступил унтер-офицером 19 ноября 1832 г. в Кирасирский Ее Императорского Высочества Великой Княгини Елены Павловны полк. Произведен в корнеты в 1837 г. в Новоархангельский уланский полк. Стал поручиком в 1840-м, штаб-ротмистром в 1846-м. В 1850-м «по прошению по домашним обстоятельствам» уволен со службы с награждением чином ротмистра и мундиром. В 1852-м получает окончательное подтверждение дворянского происхождения рода Тарковских. Дети: Николай (р. 1847), умер во младенчестве, Евгения (р. 1849), Надежда (р. 1852), Вера (р. 1853), Александр (р. 1862).

Александр (1862–1924). Родился в селе Николаевка Елисаветградского уезда Херсонской губ. Жил в г. Елисаветград (теперь г. Кировоград). В 1884 г. был арестован за революционную деятельность. Был женат в первом браке на А. А. Сорокиной. Дочь Леонилла. Овдовев, женился на М. Д. Рачковской. Сыновья: Валерий (1904–1919), Арсений (р. 1907).

Арсений (1907–1989). Родился в г. Елисаветград Херсонской губ. Жил в Москве. От первого брака с М. И. Вишняковой дети Андрей (р. 1932) и Марина (р. 1934).

Андрей (1932–1986). Родился в селе Завражье Ивановской обл. Жил в Москве, умер в Париже. От первого брака с И. Я. Рауш сын Арсений (р. 1962), от второго брака с Л. П. Кизиловой сын Андрей (р. 1970). Сын Александр (р. 1986), рожденный вне брака, носит двойную фамилию — отца и матери.

Я покидал Сибирь навсегда… В последний раз глядел на Тункинские Альпы, вблизи которых я прожил пять лет и благодаря которым я постиг величие и красоту природы, той горной природы, что, поражая и пленяя душу, навсегда запечатлевает в ней свой великий образ. Воздух морозного декабрьского утра был чист, и ни одна струя ветра не сгоняла с горных вершин легкой дымки. Нежным розовым тоном отсвечивали снеговые пики; они мне казались красивее, чем когда-либо, и мне становилось грустно — ведь не видеть мне их более! Где я найду те шумные, звенящие серебром потоки, те вековые деревья, закутанные в мох кедры, те грандиозные и поэтические очертания горных пиков, словом, то могучее и чудное, что определяется одним словом — горы? И в те минуты я всматривался в них, как в лицо дорогого человека в миг прощания, мне хотелось запечатлеть их в своей памяти, и я почувствовал, что они мне ближе, родственнее, чем я думал, что природа Сибири — величественная, прекрасная, но на первый взгляд мрачная, крепко привязывает к себе душу и подобна мраморной Галатее, у которой в каменной груди бьется сердце, полное доброты и любви.

Тысячи верст отделяют меня от тех розововершинных гор, но они и оттуда светят мне тихим светом утреннего солнца, и далекая, холодная, снежная Сибирь мне сдается близкой-близкой, теплой и приветливой.

Передо мной лежала тысячеверстная линия зимней дороги, десятки станций, тайга Восточной и бураны Западной Сибири, холод и неудобства долгого и малокультурного передвижения на лошадях. Рассказы о разбое и грабежах, оказавшиеся в действительности или вымыслом, или преувеличением, настроили мое воображение, и мне уж представлялись картины нападения с пальбой, кровью и со всем декорумом таежно-дикой сцены. Я тщательно заряжал револьвер, удобно привязывал его к поясу шубы, в расчете, что мне не раз придется выхватывать его, но мои страхи улеглись очень скоро, револьвер был отвязан и брошен в сани, и единственной его службой были несколько выстрелов на перевале через Урал пред Златоустом, которыми я прощался с Сибирью и приветствовал Европу.

Иное дело неудобства пути — холод и состояние Московского тракта. Это те разбойники, что нападают постоянно, не давая ни отдыха, ни пощады. В первую же ночь, когда мы выехали из Иркутска (перед Рождеством), ударил такой мороз, что ром сгустился до степени прованского масла, а из двух бутылок водки одна, «лимонная», замерзла безо всякого стыда и сострадания к заводчику и акцизному ведомству, другая — «простая», превратилась в кристаллическую кашу, выделив из себя после оттаивания значительное количество сивушного масла, несмотря на «двойную очистку в патентованных бельгийских аппаратах». Такие морозы, не страшные, когда сидишь в комнате или проходишь по городу несколько кварталов, делаются истинным бичом Божьим при безостановочной езде днем и ночью, отсутствии горячей пищи и невозможности порядком согреться во время перепряжки лошадей.

В Восточной Сибири, где бесконечная тайга и горные кряжи не дают ветру разгуляться и стоит обыкновенно такая тишь, что не шелохнется на березе уцелевший как-то желтый лист, переносишь холод все-таки довольно терпеливо, особенно при накачивании себя на станциях горячим чаем. Но уже в Томской губернии и, главным образом, в Барабинской степи, где ветер полный господин и несется на просторе, не зная остановки и подымая вихри снега, свистя, гудя и производя ту адскую погоду, которая называется бураном, — мороз еле выносим. Целый день вас пронизывают струи какого-то невыносимого льда; к вечеру все утихает, и вас ласкает надежда, как-нибудь закутавшись, согреть свои окоченелые члены, но вместо ветра на землю садится густая игольчатая мгла, холодная, сырая, от которой дышится тяжело и давит грудь. Мгла к двенадцати часам ночи подымается; звезды снова блестят, начинает тянуть легкий ветерок, к утру усиливающийся до «свежего» утренника, от которого нет защиты; точно ревматизм, он болезненно ломит кости, замораживает члены и, проникая в складки, ледяным кинжалом впивается в тело.

А тело достаточно утомлено дорогой и измучено зимними прелестями тракта. Первое, что, пока не привыкнешь, доводит до отчаяния, — это «ступня».

Обоз идет за обозом, первая лошадь, ступив по первому снегу, копытом выбивает небольшую ямку, вторая ступает по следу первой и выбивает ямку еще глубже. Вскоре весь тракт покрывается такими ямами, которые сливаются в правильные ложбинки, пересекающие тракт на равном расстоянии друг от друга, и, смотря на него в перспективе, видишь точно застывшую ровную морскую зыбь. Сани ударяются о каждую волну такой зыби, подпрыгивают, и только слышишь и чувствуешь звуки — тук, тук, тук, и эти тук, тук, тянущиеся день, другой, неделю, две, три, отдаются болью в груди и шумом в ушах, и даже во сне не можешь избавиться от них и сквозь сон все-таки слышно — тук, тук, тук.

Но это пустяки в сравнении с «нырками». Хотя и поздно теперь, но нелишне будет сказать несколько слов о состоянии Московского тракта в зимнее время. По Томской и Енисейской губерниям, от Иркутска до Ачинска, даже до Мариинска, он содержится отлично. Умело и часто поставленные щиты из древесных веток предохраняют путь от заносов и переметов, а следовательно, и пытки, называемой «нырками». Неизбежная «ступня» и производимые постоянно обозами раскаты сильно портят, правда, дорогу. Но со «ступней» ничего не поделаешь, а раскаты во время моего приезда везде исправлялись, и вообще по восточной сибирской части тракта видны были надзор и деятельность. Но с Мариинска щиты почти исчезают; только местами торчат кое-как воткнутые в снег ветки, с претензией на что-то, но не представляющие никакой задержки для несущегося снега. И вот — сугроб за сугробом, выбоина за выбоиной, раскат за раскатом; езда превращается в своеобразную килевую качку с большим ущербом для боков и для терпения. Вот ваши лошади вдруг куда-то исчезли, через секунду снег уже над вашей головой, а вы с санями очутились в глубокой яме, откуда несчастные животные вытаскивают экипаж с напряжением всех своих сил. Вас то ударит в бок, то, слетев со спуска, сани грузно и со скрипом брягают со снежного обрыва, как будто нарочно для мучения, устроенного внизу. Местное название «нырок» как нельзя более соответствует действительности — что же такая езда, как не ныряние — с ушибами, толчками, болью в груди и нервным истомлением. Последняя станция перед Томском в особенности мучительна, и семилуженский почтодержатель обыкновенно прибавляет от себя лишнюю лошадь, так как нормального числа совершенно недостаточно, чтобы без измора сделать тридцативерстный переход. Такая ужасная дорога, заставляющая просто стонать и проезжающих, и обозных ямщиков, начинаясь от Мариинска, тянется верст на 400–500, и горе тому, кто не имеет возможности ожидать летнего сообщения. Но что же делает дорожный персонал, обязанный следить за состоянием тракта и исправлять его? И куда идет сбор с душ на ремонт дороги, достигающий десятков тысяч?

С этими вопросами я тщетно обращался к разным лицам, и в ответ я слышал только не весьма лестные эпитеты. Eine alte Geschichte![124]

По Восточной Сибири я проехал и удобнее, и дешевле, и веселее. Почтовые станции содержатся, в общем, очень опрятно, иногда прямо комфортабельно, служащие — писаря, ямщики и старосты — относились к нам везде любезно и предупредительно. Лошади, сытые и крепкие, подавались нам всегда вовремя и неутомленными — вообще видно было, что Иркутское почтово-телеграфное начальство делает свое дело и поставило организацию передвижения на прочную почву. В жалобных книгах я встречал очень немного основательных жалоб и больше всего не особенно умных ламентаций[125] на то, что лошадей запрягают целых полчаса, что ямщик курит трубку, что потерян катанок[126], вывалившийся из саней вследствие дурного устройства, и т. д. Из некоторых же жалоб видно, что путешественник очень скучал и жаловался только потому, что делать было нечего. В других же сказывалась свойственная русскому человеку претенциозность и желание показать, что мы «сами с усами». Так, один весьма негодует на то, что ни на одной станции не мог найти ни котлет, ни бифштекса, «каковое обстоятельство отражалось и отражается самым неблагоприятным образом на состоянии моего желудка, а стало быть, и духа, что, конечно, в свою очередь, влияет таким же образом на реализацию моих духовных движений». В заключение этот несчастный, страдающий неправильной реализацией духовных движений, просит об устройстве на станциях буфетов. Вероятно, ему очень хотелось в ту минуту выпить рюмку водки.

Другой, господин с поэтической душой, даже жалобу свою начальству изображает в стихах, правда довольно сомнительных.

Эта поэтическая жалоба оставлена без всякой резолюции.

Урожайный 1891 год, засыпавший хлебом всю Сибирь, кроме несчастной Тобольской губернии, очень чувствительно отразился на ямщицком промысле.

Товарные фрахты до Томска понизились процентов на 100–110, в такой же пропорции уменьшилась плата проезда на вольных. Почтовые станции очутились в неудобном положении. Не имея права уменьшить поверстные таксы (3 коп. с лошади), они почти лишились спроса, так как громадное большинство проезжающих едут на вольных, везущих чуть не даром: за пару или даже тройку за перегон до 25 верст брали с нас 80 и 70 коп., за тридцативерстный — 90 коп. и 1 руб. и везли лихо и с эффектом. Не раз нам приходилось упрашивать ямщиков ехать помедленнее хоть на спусках, но нас не всегда слушали, и в таких местах, где следовало бы спускать лошадей очень осторожно, ямщики гикали, и сильные, откормленные лошади бешеным порывом, от которого захватывало дыхание, сносили нас вниз, чтобы еще быстрее вынести на подъем. Предложение лошадей было повсюду очень велико. Дешевизна хлеба, так тягостно отозвавшаяся в Восточной Сибири на всех делах, эта не дающаяся в руки «тугая копейка», погнала всех на улицу стеречь по целым ночам проезжающих. Что по целым ночам! — по целым неделям, и заставила возить вдвое и втрое дешевле правительственной таксы.

Но положение изменяется, когда выезжаешь из Барабинской степи. Как раньше был дешевый хлеб и превосходная езда, так в страдающей Тобольской губернии, былой житнице, недавно еще сытой и кормившей другие области, а теперь голодной, нищей, смотрящей из рук, дорогой хлеб и дорогой корм прямо бросаются в глаза жалким видом лошадей и медленной ездой. Не едят люди, не едят и животные.

Вам известно, до какой цифры доходит в Курганском, Ишимском, Тюкалинском и Тюменском округах стоимость овса и сена? Но в некоторых местностях по тракту не найдешь ни за какие деньги ни того ни другого, и приходится привозить издалека. Ямщики, транспортирующие на Тюмень и Иргит чай и товары, забрав вперед плату за провоз или взявшиеся везти по низкой сравнительно цене, прокармливали порой всю плату, даже прикладывали своих, и отовсюду слышались жалобы на то, что часть товара растрачена ямщиками и уходила для прокорма лошадей.

Еще чаще они довозили кладь до какого-нибудь пункта, например до Ишима, и затем телеграммой требовали от хозяина или агента прибавки в 100, 150 рублей, угрожая в противном случае бросить товары на произвол судьбы.

Разумеется, деньги высылались, а хозяин вопил о недобросовестности ямщиков. Но виноваты ли они, что губерния голодает, что сибирские дали, не связанные железной дорогой, не могут передвигать своих огромных запасов в то время, когда овес в верховьях Иртыша доходит до 15, даже до 8 коп., в Тюкалинске он в то время (январь 1892 года) стоял на 1 руб. 30 — 1 руб. 40, даже 1 руб. 50 коп. И какой овес?! На 25 % с сорными травами, намеренной подсыпью из мякины, пыли, песку и прочей неуловимой гадости.

Виноваты ли они, что богобоязненные тюкалинские, ишимские и другие кулаки стягиванием в свои амбары последних народных крох повышают и без того высокую цену на хлеба и набивают свои карманы омоченными слезами кредитками?

Содержатели почти всех станций, не сделавшие заблаговременно по непредусмотрительности или по безденежью достаточных запасов корма для лошадей, застонали, как, должно быть, и теперь стонут под тяжелым гнетом неурожая и дороговизны. Уже с Тюкалинска чувствуется довольно ощутительно этот гнет, а к Ишиму он является воочию.

Проезжающий является там наказанием Божьим, потому что его надо везти, а везти не на чем: обессилевшие клячи, в которых нельзя узнать славных на всю Россию западносибирских лошадей, тех могучих рысаков, что приводили в такой восторг Кеннана[127] и Глеба Успенского, еле тащат пустой экипаж и едва-едва, двигаясь по три версты в час, дотаскивают пассажиров до следующей станции, где следует смена таких же изнуренных, голодных животных. Не евши по два дня, они, если по дороге попадается воз с сеном, кидаются на него, и никакая сила не оторвет уж их от него. Бывало не раз, что, протянув три-пять верст, бедные лошади становились и не могли двигаться дальше, несмотря на ожесточенное истязание бичом.

Грустный вид представляли в особенности станции Тучколобовская, Боровская и Омутинская. Эти станции совершенно не возили проезжающих (не знаю, возят ли теперь), а почту отправляли на вольных, нанимая на свой счет.

Приезжаешь, например, в Тучколобовку. «Есть лошади?» Писарь молчит и внимательно читает в разгонной книге. Появляется бледный и грустный почтосодержатель. «Есть лошади?» — «Мг, мг. Почту увезли, ждем почту». Говорится это уныло, с явным сознанием того, что этому не поверят. «А сколько пар ушло под почту?» — «Да лошади есть, только… — тут он останавливается, видно, что его сердце болит от горя животных, — …только они не везут. Помилуйте, сделайте милость, поезжайте на вольных!» И просьба эта сопровождается низким поклоном. Если вы не согласны уплатить требуемые вольным ямщиком суммы, почтосодержатель, взымая с вас 1 ¹/2 коп. с версты и лошади, уплачивает разницу из своих средств.

В Боровской содержатели дошли до полного разорения. Их лошади подыхали на улице от голода, а сами они позалезали в долги, сидят с семьями (у одного из них до двенадцати душ детей) без хлеба, и вид их жалок до крайности. Ребятишки, по словам писаря, не ходят на улицу оттого, что нет полушубка и не у всех есть рубахи. «Вот вы не доели пельмени, — добавил он, — для них сегодня, значит, праздник». Принимающий проезжих содержатель, человек, видимо, энергичный, исхудалый и оборванный, искренне и с поклоном благодаривший нас за согласие ехать на вольных, ужаснул меня своим рассказом о том, что стоит ему кормить своих лошадей не для того, чтобы возить, а только лишь, чтобы кое-как они не пали до подножного корма.

Сена он берет в кредит у «благодетеля», причем дается ему гнили за двойную цену, и на эту цену он платит 40 % в месяц. «Куда деваться! Нет возможности!» И сильным, захватывающим горем звучит его речь.

В Омутинской почтосодержатели бросили лошадей, экипажи и все обзаведение и разбежались, предоставив своим поручителям возить почту, а частные проезжающие ждут, как им угодно. При мне говорили о намерении начальства выдать почтосодержателям авансом плату за четыре месяца, но пока об этом шла переписка (не знаю, чем все это кончилось), лошади гибли от бескормицы, и стоимость передвижения по линии Тюмень — Тюкалинск, ввиду того, что казенно-почтовые лошади не возили, увеличилась настолько, что казенных прогонов на две-три лошади обыкновенно хватало только на треть пути, и чиновники, едущие в Сибирь на службу, становились порой в затруднительное положение, особенно те, кто вез с собою и семью.

Нищих и крестьян, идущих куда-то с Запада, без цели и определенного понимания, куда и зачем идти, по дороге встречалось чрезвычайно много: исхудалые, истомленные, землистые, голодные лица, рваная одежонка, жалкая обувь.

Грустно, очень грустно было проезжать по Тобольской губернии в январе, теперь же, вероятно, положение еще ухудшилось, голод стал еще острее, лица еще более исхудали… Страшная вещь — народное бедствие! Где же тот, кто скажет, наконец: «Приидите все труждающиеся и обремененные, и Аз упокою вы!»

Некролог из газеты „Красный путь“, декабрь 1924 г., Зиновьевск

26 декабря, в 8 часов утра скончался от кровоизлияния в головном мозгу Александр Карлович Тарковский.

Александр Карлович является одной из интереснейших фигур революционного движения в городе Зиновьевске в 80-х годах и одним из основателей народовольческих кружков — интеллигентских, а также рабочего народовольческого кружка.

В 1881 году Тарковский приехал из Киева и принялся за организацию кружка саморазвития из лиц, сочувствующих социалистическим тенденциям.

В марте 1882 года этот кружок окончательно был им сконструирован, и по его предложению была устроена подпольная типография и приступлено к гектографированию нелегальной литературы: „Программа Исполнительного комитета „Народной воли““, с целью разослать интеллигенции Зиновьевска, и воззвание „Украинскому народу от Исполнительного комитета „Народной воли““ для распространения среди крестьянства Зиновьевского округа.

Мысль об организации рабочего народовольческого кружка принадлежит также ему. Для этого необходим был человек из центра, для чего Тарковский в этом же, 1882 году поехал в Харьков, откуда был прислан для ведения работы среди рабочих товарищ под псевдонимом Василий 1-й — Панкратов.

Во второй раз было приступлено к гектографированию нелегальных изданий: „Манифест Коммунистической партии“, „Утопический и научный социализм“ Энгельса и др.

В 1884 году последовал арест, и предатели кружков выставляют Тарковского как главного организатора кружков.

На суде перед жандармами он держался как стойкий революционер:

— Да, я имею честь принадлежать к партии „Народной воли“, — отвечает он на их вопрос.

— „Воззвание Исполнительного комитета к украинскому народу“ и „Программа Исполнительного комитета“ гектографировались при моем участии, а с кем именно проводилась эта работа — говорить не хочу.

Тарковский содержался в тюрьме до 1887 г., после чего был сослан в Иркутскую губ. на 5 лет.

„Немногие, очень немногие из елисаветградских народовольцев и примыкавших к ним дожили до 1917 г., когда они увидели завершение своего дела — свержение царизма. Остальных скосила смерть, и они сошли в могилу, не предчувствуя, что час освобождения близок“ — этими словами Тарковский закончил недавно написанный им очерк по истории ревдвижения 80-х годов.

Хотя дело, за которое боролся Тарковский, не привело к практическим результатам, все же он сделал свое.

Распространяя народовольческую литературу, он и его товарищи вносили в сознание общества этого времени новые политические идеи вместо вечного ожидания реформ сверху.

Сойдя со сцены, они очистили путь для новых революционных наслоений.

Бюро Истпарта».

Я стол накрыл на шестерых

Стихи, посвященные М. Г. Фальц

              Меловой да соляной 
            

              Твой Славянок родной, 
            

              Надоело быть одной —
            

              Посиди со мной…
            

              Вере Карловне
            

          Из газеты «Украина-Центр», № 47, 2 октября 1994 г.
        

          Публикация А. Кодацкого (Кировоград)
        

В декабре 1920 года Елисаветградским уездным ЧК были произведены аресты местных жителей за принадлежность к Конфедерации анархистских организаций Украины «Набат». Большинство из анархистов, кстати сказать, действовавших до этого вполне легально, попали в елисаветградский концлагерь, обвиненные в пропаганде своих идей и распространении сочинений Бакунина, Кропоткина и другой литературы.

Завершался период многопартийного революционного движения.

А то, что революцию делала не одна отдельно взятая партия, подтверждает весьма любопытный документ, найденный в следственном деле на только что реабилитированного «набатовца», «делопроизводителя хозчасти Елисаветградского увоенпродкома» Маркуса Григорьевича Аксенфельда (он же Аксман).

Это очень эмоциональное послание пятерых коммунистов Христиану Раковскому и Григорию Петровскому, призванное, по их мнению, защитить от репрессий их товарища.

Поскольку написанное семьдесят три года назад может представлять интерес не только для специалистов, но и для самого широкого круга читателей, хотелось бы подать его в максимально полном виде, с особенностями правописания. Ведь речь идет не только о родственниках известного в истории большевизма Зиновьева-Радомысленского или родном брате талантливого поэта Арсения Тарковского, но и о событиях в центральноукраинском регионе в целом.

            «Председателю Совета Народных Комиссаров Украины тов. Раковскому и Председателю Всеукраинского ЦИК тов. Петровскому
          

            Впервые нам, молодым коммунистам, приходится обращаться к Вам, старым испытанным революционерам.
          

            Очень возможно, что наше обращение, наша просьба направлена не по адресу, но оторванность от центра заставляет нас обращаться непосредственно к Вам как к товарищам, в искренности которых мы глубоко уверены.
          

            Еще в 1917 году у нас, была организована группа революционной молодежи. В эту группу входили молодые революционеры всех толков, как-то Коммунисты (тогда еще Большевики), Лев. Эссеры, Анархисты и т. д. Головой нашей организации была нераздельная тройка, как их называли все товарищи. В эту тройку входили следующие товарищи: Миша Злой (Радомысленский) (родной брат тов. Зиновьева), Манюня Аксенфельд (личный друг Злого), Валя Тарковский. В 1919 году, когда был Григорьевский бунт, два из них — Миша Злой и Валя Тарковский — были убиты в борьбе с Григорьевскими бандами под Елисаветградом.
          

            Тогда погибло много лучших из молодых революционеров, отсутствие которых сильно отражается в настоящее время.
          

            Один только из этой тройки кристальной честности революционеров остался в живых — это всеми уважаемый и любимый товарищ „Манюня“, как его называют, он же Аксенфельд. К великому нашему сожалению, наш лучший, честнейший, преданнейший делу социальной революции товарищ еще в 1919 году разошелся с нами во взглядах, он оказался анархистом. Да, это печально для нас. Но мы знаем, чем объяснить его ошибочный взгляд на положение вещей.
          

            В 1919 году в Елисаветграде находится лидер Анархистского движения „Волин“ и многие другие. Тов. Манюня попал под влияние Волина. Это одна причина.
          

            Вторая — он чересчур вольная натура. Еще на школьной скамье… он всегда говорил правду учителям в глаза, поэтому, по их мнению, был „Дерзким мальчиком“. В сущности же он с малых лет инстинктивно был революционно настроен.
          

            Во время Деникинщины он в Елисаветграде не был.
          

            В 1920 году он приехал в Елисаветград (после неоднократных болезней) к своей матери, где он находился все время безвыездно.
          

            Когда произошло соглашение с Махно, тогда Манюня начал работать в легально издаваемой в Елисаветграде газете анархистов „Набат“. Он анархист, но, во всяком случае, не активист.
          

            Остатки когда-то мощной организации революционной молодежи (уже отжившей), теперешние коммунисты, просят Вас, т.т. Раковский и Петровский, принять во внимание его молодость (тов. Манюне Аксенфельду всего 18–19 лет), оказать Ваше влияние и освободить его из тюрьмы и ссылки.
          

            Его будущее впереди. Он молод, полон сил и энергии.
          

            В крайнем случае можете запросить младшую сестру Зиновьева, которая его лично хорошо знает. Вся семья Зиновьевых, как отец и мать, его тоже знают.
          

            В Харькове его хорошо знает тов. Яков Тун, бывший редактор Елисаветградских Известий.
          

            С глубокой уверенностью в том, что наша просьба не будет оставлена без внимания, мы отдаем судьбу нашего дорогого товарища в руки справедливого Суда Революции».
          

Р. S. Письмо бывших соратников Манюни так и не попало к адресатам. Его обнаружили подшитым к делу юного анархиста.

Некролог А. В. Гусеву (мужу тетки А. А. Тарковского Ольги Даниловны) из газеты „Красный путь“, февраль 1928 г., Зиновьевск

Умер тов. Гусев!

Это имя много говорит рабочему населению Зиновьевска. Это имя много говорит широким кругам педагогов нашего города. Оно много говорит и широким кругам строителей нашей промышленности — инженерам, техникам, мастерам.

Смерть т. Гусева вызовет чувство горечи у всех знавших его, встречавшихся с ним на различных этапах социалистического строительства. Особенно чувствуется эта утрата сейчас, когда вопросы культурной революции приобрели особое значение, когда каждая культурная сила облегчает процесс реконструкции народного хозяйства в нашей стране.

Кто такой т. Гусев? Он воспитался не в нашей среде. До революции преподавал в военных школах физику и электротехнику.

Но с первого момента революции он примыкает к нам и честно целиком и полностью служит рабочему классу, заведует профобром, организует рабочие курсы, создает рабочий техникум, читает лекции в клубах и на рабочих собраниях, даже пишет инсценировки на смерть Ленина для массовых вечеров. Пишет и выступает где только приходится по вопросам рабочего образования. Находясь во главе рабочего техникума, он все же находит время и для участия в разработке проекта нашей электростанции и других работ по нашей промышленности.

Советская власть оценила деятельность т. Гусева и наградила его орденом Трудового знамени.

Тов. Гусев пользовался большим уважением в кругах партийных и профессиональных работников, он пользовался любовью всех работавших с ним.

Смерть тов. Гусева — тяжелая утрата для рабочего образования в Зиновьевске.

Провожая прах т. Гусева в могилу, мы чувствуем необходимость еще более настойчиво работать рука об руку со всеми честными культурными и научными силами ради торжества дела пролетариата.

И. Вышеград».