Осколки зеркала

Храм Покрова на Нерли. Владимир

Февральским утром мы сели в синюю иномарку и поехали во Владимир. Вообще-то «тойота», взятая напрокат, была не синяя, а грязно-серая — февраль не баловал ясной морозной погодой. Было пасмурно, туманно, все текло. Грязь от встречных машин залепляла окна.

Нас было четверо: наши друзья — Жерар Беф, парижанин, ставший в России совсем русским и православным, красавица гречанка Наташа Синессиу из Лондонского университета, выучившая русский язык, чтобы смотреть фильмы Андрея без перевода, мой муж и я.

Мы ехали во Владимир.

Говорят, что «Войну и мир» надо перечитывать в каждый из жизненных периодов. Так и с посещением святой владимирской земли. Я приезжала во Владимир в туристической группе вместе с сотрудниками нашего издательства. Было это в 1963 году, когда Андрей еще не начинал снимать свои «Страсти». Было лето, и было первое знакомство с владимирскими соборами, с Суздалем, с полуразрушенным Боголюбским монастырем, по ступеням которого некогда влачили убитого князя.

А с храмом Покрова на Нерли встреча тогда была совсем особенной. Чтобы увидеть его, наша группа упросила водителя автобуса задержаться на ночь. Мы остановились на берегу реки. Спать в автобусе было невозможно — кто-то дремал, кто-то разговаривал тихонько. И как только забрезжило утро, мы двинулись к храму. Шли по цветущему росистому лугу, а перед нами вставал храм, весь золотой и розовый в первых лучах солнца.

Потом я увидела уже знакомые храмы в фильме Андрея.

На премьеру «Рублева» мы с мамой еле прошли. Нас протащил через толпу у входа оператор Ардашников. Была морозная зима 1969 года, и гардеробщица не хотела брать мамины валенки.

Эти валенки явно оскорбляли достоинство гардеробщицы.

«И кто это щас в валенках ходит!» — возмущалась она.

Рассказываю о валенках, потому что не хочу говорить о фильме, о впечатлении, которое он произвел на нас. Пусть оно останется со мной — об «Андрее Рублеве» много написано…

Сейчас февраль 1995-го. Все изменилось — нет на свете родителей, ушел Андрей. И я уже не та молодая женщина, что далеким ранним утром шла через росистое поле.

К храму Покрова нет проезжей дороги, туда можно попасть по тропке, ведущей от Боголюбского монастыря. Мы долго крутимся в Боголюбове и наконец притыкаем машину у деревянного сарайчика в чьем-то дворе.

Спускаемся на лед изгибающейся под железнодорожным мостом Нерли, минуем рыбаков, терпеливо нахохлившихся над лунками, взбираемся на берег.

Мы в поле. Кроме нас — ни одной живой души. Дует ледяной ветер. Снега мало, местами из-под него торчат сухие стебли и зонтики прошлогодних трав. Далеко справа виднеются очертания монастыря, впереди — храм Покрова. Слава богу, что к нему нет подъездного пути. К храму надо идти пешком, и тогда он возникнет перед путником как награда за его скромный послух.

Вот он приближается на холме в полукруге замерзшей старицы. Перед ним группа деревьев — черные вязы на фоне размытого розовато-серого убывающего дня. Храм все ближе и ближе, на его куполе светится крест.

Совсем близко от церкви, на фанерном, дрожащем от ветра щите, читаем: «Въезд машин и вход на территорию храма с собаками и в купальниках запрещен».

Ветер пронизывает нас насквозь. Но на дверях храма висит замок, а попытка войти в белый домик, стоящий поодаль, оказывается безрезультатной. «Ключа от храма у меня нет, а в дом я и родного брата не впущу!» — говорит человек, вышедший на наш стук.

Мы опять ходим вокруг храма. Как прекрасен он, и как безобразны стоящие рядом опоры электропередачи. Кажется, что их поставили здесь нарочно, чтобы испортить его вид. А он не обращает внимания на эти конструкции. Он не знает себе равных, и что ему какие-то железки!

Замерзаем окончательно и снова стучимся в домик. На этот раз сторож впускает нас в сени. «Вот тут и грейтесь!» Возникает неловкость. Сторож не прочь с нами поговорить, но он раздет, и стоять ему в сенях холодно. Мы топчемся у распахнутой двери, тепло выходит. «Да вы заходите сюда», — говорит сторож. И вот мы уже в теплой кухне. То ли наш замерзший вид, то ли появившаяся у мужа в руках фляжка коньяка располагает к нам сторожа. Завязывается разговор. Выясняется, что храм относится к теперь действующему Боголюбскому монастырю, что в храме проводятся богослужения, что батюшка очень строгий, что в домике живут монахи, которые ушли в монастырь на службу.

Мы стоим на половике у входа в кухню, а сторож, назвавшийся Аркадием, выносит кусок сала, варенье в банке, хлеб и приглашает нас к столу. Мы благодарим и отказываемся — не хотим подводить Аркадия. Лицо у него чистое, розовое, сам он не старый, небольшого росточка, темно-русый, нос длинноватый.

Нам хорошо, тепло. Мы выпили коньяку, налили Аркадию. «Хорошая вещь, можно не закусывать!» — одобряет он. Беседа продолжается. Узнаем, что этот дом — нижняя часть колокольни, разрушенной в тридцатые годы, что колокольня и храм соединялись стеклянным переходом.

Аркадий венчался здесь два года назад. Говорим о времени, о нравах. «Я что? Я человек смердящий!» — чувствуется, что сторож приобщился к благочестию.

«Нам бы в храм попасть…» — «Нельзя, не имею права!» — стойко держится Аркадий.

Выпитый глоток коньяка придает мне храбрости: «Знаете, тут когда-то брат мой фильм снимал. „Андрей Рублев“, слыхали?»

Смотрит на меня. Пауза, раздумье… «Никого не впускаю, сейчас перед вами четверых отослал. А вас впущу, приму грех на душу». Аркадий решительно одевается и снимает ключи, висящие на косяке.

И отмыкается замок, и отворяется дверь, и мы входим внутрь храма.

В узкие оконные прорези почти не проникает свет, серый день угас. Но церковь сияла изнутри, хотя, кроме небольшого аналоя, в ней ничего не было. Высокие белокаменные колонны устремлялись ввысь, увлекая за собой душу, уводя ее от земли с ее суетой и тщетой. Святость «намоленного места» здесь ощущалась почти осязаемо.

Рыдание сдавило мне горло…

Мы выходим из храма, прощаемся с Аркадием. Мне немного стыдно, что из-за меня он нарушил свой долг. «Чтоб вам больше не плакать», — говорит он мне напоследок.

Уходим и всё оглядываемся на храм. Как сохранился он, одиноко стоящий в чистом поле? И почему не производит впечатления сироты, брошенной на произвол судьбы? Он возвышается на своем холме, сохраняя спокойное достоинство…

Мы добрались до машины, развернулись и поехали во Владимир. Было уже почти темно. У входа в Успенский собор смуглые люди в узбекских халатах просили милостыню. Внутри собора было сумрачно и пусто — служба начиналась через сорок минут. Мерцал золотом богатый иконостас. Рублевских фресок мы не разглядели из-за темноты.

Потом мы ходили у соборов[68] и говорили о съемках «Андрея Рублева». Вот эти ворота таранили татары, а здесь были приставлены лестницы, по которым взбирались вороги, чтобы ободрать золотые купола.

Тогда по неосторожности пиротехников загорелась деревянная обрешетка под крышей. Пожарники, присутствовавшие на съемках, пожар тут же потушили. Но пресса раздула свой «пожар». Жалели корову, которую взяли для съемок с бойни и на которой поджигалось специальное прикрытие.

Не хотели щадить режиссера, снимавшего великий фильм о России. Его долго мучили, а фильм увидели и оценили сначала на Западе. Не буду пересказывать хвалебные статьи о «Рублеве» и перечислять награды, полученные Андреем. Прочтите лучше это письмо.

            «Коммунистическая партия Советского Союза.
          

            17 июля 1969 года.
          

            Председателю Комитета по кинематографии
          

            при Совете Министров СССР
          

            тов. Романову А. В.
          

Времена изменились. Во Владимире напротив древних соборов и присутственных мест стоит отреставрированное здание с двуглавым орлом и с надписью «Банкъ». Перед банком — памятник Ленину, оставленный то ли в насмешку над бывшим вождем, то ли как напоминание о тех временах, когда было написано обкомовское письмо.

Времена изменились, но почему-то не отпускает знакомое чувство безнадежности и неуюта.

Идем к машине, летящий снег бьет в лицо. Прощай, Владимир, увижу ли тебя еще раз, кто знает…