Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

Баю-баю… Тук-тук-туки…

Спи, соседка по стене.

Растопыря крылья-руки,

реет ворот в тишине.

Почивать пора и мне…

Спи, соседка. Ночь-забота

стелет ризу темноты.

Одолела всех дремота,

спят деревья и цветы.

Тук-тук-тук… Усни и ты.

Спи спокойно. В коридоре

караульный мерит шаг.

Прикорнуло лихо-горе,

успокоившись впотьмах

в душах нищих и бродяг.

Тук-тук-туки… Сквозь решетку

из-за тучки невзначай

глянул месяц на сиротку.

Не пугайся. Баю-бай…

Спи, подружка, засыпай.

Тук-тук-туки… Радость с грустью,

счастье с муками сплелось.

Сердце боль во сне отпустит,

чтобы крепче нам поврозь,

баю-бай, с тобой спалось.

Тук-тук-туки… Темень ночи

обнимает целый свет.

Но уже родиться хочет

воля — дивный огнецвет,

чтоб избавить нас от бед.

Где-то скрипнет дверь негромко,

и опять застенок нем…

Спи, соседка-незнакомка.

Скоро добрым насовсем

станет этот мир ко ВСЕМ!

Капля красная на васильковом…

Кто-то, как лепесток, трепетал

И в прозрачную бездну взлетал,

Становясь то синицей, то словом.

Кто-то, как лепесток, трепетал

Переливами граней кристаллов.

Расцветал в амарантах кораллов

Полный утренней неги хорал.

Переливами граней кристаллов

Кто-то сны золотые дарил,

По туманам неслышно ходил

В ожерелье рассветных опалов.

Кто-то сны золотые дарил,

Наклонясь над небесным альковом,

По орбитам порхал мотыльковым

Меж мерцающих звездных светил.

Наклонясь над небесным альковом,

Греза в тихих рыданьях зашлась.

Амарантом из сказки зажглась

Капля красная на васильковом…

На берегах моих повисли косо кручи,

кристаллы вверх растут на фоне бирюзы.

Ударами ветров и стрелами грозы

их искрошил мой гнев, их искромсали тучи.

Вдоль берегов моих зеленые холмы

узорят окоём округлыми стежками.

По берегам моим слепящими песками

сокровища дарит рассвет из полутьмы.

У берегов моих в густых лесах кукушки

ведут обманный счет предбудущих годов.

В туманной пелене со звезд сошедших снов

там водят хоровод двуногие зверушки.

На берега мои кладут гранитом гать,

по гребням волн моих они ведут расшивы;

их души, как моя, загадочны и лживы,

но то, что знаю я, им не дано узнать.

У них слетает с уст: «О царственное море!» —

а взгляды бороздят немыслимую даль,

любуясь, как с небес лучит кресты хрусталь

и входят в глубь мою беззвучно метеоры.

Пущенные в цель волшебным луком,

улетели в горние пределы

хитрым Локи[7] кованные стрелы,

ночь будя певучим тонким звуком.

Богатырь забылся в полудреме:

где, в каком краю его отрада?

А огонь целует стены града,

отблесками пляшет на шеломе.

О, сестра победная валькирий!

Почему, сойдя с прямой дороги,

заплутала ты в небесной шири?

На земле я лишь певец убогий,—

мне ли одолеть Линдвурма-змея,

звонкострунной арфою владея?..

Куда нести мне, на какой алтарь

летунью с позлащенным острием?

Хоть мир велик, — увы, советы в нем

ни у кого не может брать кобзарь.

Мир бесконечен! Мал и тесен храм

для оперенных сладкозвучных стрел.

Я сотворю в груди своей придел —

сокровища надежно спрячу там.

Плыву я, не скрывая ликованья,

средь золотых необозримых нив,

несу в душе заветные преданья

и горсти каждодневных дивных див.

Кладу на струны ласковую длань я,—

они звенят, как тысячи тетив.

На огни я иду, на огни,

я кочую от крова до крова.

Но хиреет крылатое слово,

и влачатся безрадостно дни.

На угрюмых вершинах, взгляни,

где теснятся утесы сурово,

змей воздвигнул дворцы себе снова —

глушат песни людские они.

Вмиг из сердца я вырву стрелу…

Станет арфа натянутым луком,

отправляющим счастье в полет.

Солнце в небе проглянет сквозь мглу,

возвещая скончание мукам,

и Линдвурм побежденный падет!

Какой глубокой тьмою

здесь все вокруг объято!..

Здесь свет сошелся клином,

ночь петлею чревата.

Темно здесь, как в могиле,

и, как в могиле, глухо.

Здесь диким криком шепот

калечит, ранит ухо.

Где затаились тати,

что дверь сюда закрыли?

Куда они пропали?

И это люди были…

За кем ушли убийцы,

блестя в ночи штыками?

То были люди, люди

с багровыми сердцами!..

Эй, где вы, люди? Люди!

Никто, никто не слышит.

Здесь вечно смерть ночует,

а жизнь на ладан дышит.

Здесь мгла угрюмо прячет

в своем холодном лоне

мои над скорбным миром

распятые ладони…

А память, будто сказка,

влечет к истоку воды…

Куда, куда девались

мои младые годы?

Как будто сказка, память,—

взгляд утомленный, мамин.

Она меня лелеет

заботными руками.

Заботными руками

ко мне нисходит ласка.

О днях ушедших память,

как солнечная сказка.

Вдруг станет почему-то

себя до боли жалко…

Припомнится под ивой

рассветная рыбалка.

Из детства прилетают

и лепестки, и замять,

и домовой, и леший —

все это только память…

Кто мне промолвит нежно,

когда уж дело к ночи:

«Намаялся, родимый?

Пора в постель, сыночек!..»

А я ее покинул,

чтоб тешить душу в стоне,

протягивая в вечность

распятые ладони.

Мечты-воспоминанья,

медовые, блажные…

Куда, куда исчезли

лета мои златые?

Воспоминанья манят

вишневыми устами

в тот миг, когда безумство

явило власть над нами…

Звон ручейка смешался

с бренчаньем конской сбруи.

Цветы в лугах с улыбкой

считали поцелуи.

Влекли, дразнили груди,

как грозди винограда,

и усмехались звезды

девичьему «не надо…».

Светился мир приветный,

зарянка ль утро ткала?

Или венок мне люба

из васильков сплетала?

А я умчал в безвестье —

костром походным греться,

оставив след глубокий

в ее печальном сердце.

Она его укрыла

в монашеском хитоне,

а я вонзаю в вечность

распятые ладони.

Немым укором память

мне взор являет синий.

В затрепетавшем сердце

кровь от позора стынет.

Решетки и засовы,

и лунный луч-соломка,

А за стеною рядом

вздыхает незнакомка.

Шаги и лязг железа,

горячий шепот: «Боже!

Товарища Марию

они забрали тоже…»

А через ночь — грозою

тишь разорвали крики,

и стоны, и взыванья,

и плач истошный, дикий.

Тот крик летел тюрьмою,

лавиною катился:

на деревянных нарах

там человек родился!..

Да, на тюремных нарах,

во тьме, в кровавой луже,

проглянул цвет весенний,

назло морозной стуже.

О нет, не слезы счастья,

не колыбельной звуки —

летели по застенкам

условной речи стуки…

Вот почему застыли

в земли холодном лоне

мои из мрака в вечность

простертые ладони!..

Упало красным трупом солнце —

Князь тьмы пронзил его мечом.

И хлынули потоки крови

на небосклон, на чернозем.

Хохочет Некто, страшный, дикий,

и тешится, что смерть принес,

и черные вороньи стаи

сгоняет с горестных берез.

Сквозь лес, сквозь черное кладбище

влачится в рубище старик

с душой, исполненною тишью,

такой, как крик, как крик, как крик…

Ведь где-то ж есть конец скитаньям,

отдохновенье от чужбин!..

А ты, несчастный и убогий,

везде один, везде один.

Ведь где-то есть тепло и ласка,

рук лебединых страстный взмах…

Во мраке дьявола посланцем

тревожно бьет крылами птах.

Сквозь ночь, по голому погосту

шагает с посохом старик.

Его душа полна безмолвьем,

таким, как крик, как крик, как крик.

Ведь где-то есть исход мытарствам,

приют измученным сердцам…

Что ищешь ты? Куда стремишься?

Дороги нет к блаженству там.

О, не дойдешь, не дозовешься!

Где ступишь — глум, где станешь — яд.

Твоя душа полна молчаньем,

а вкруг тебя — кромешный ад.

В глухую темь не докричишься,

дрожь бесприютства не уймешь!

Лишь привиденья потревожишь,

посланца дьявола спугнешь.

Споткнешься, упадешь, не встанешь,

вовек тебя не вспомнит свет.

Куда бредешь? Чего взыскуешь?

К успокоенью тропки нет.

На землю рухнешь и застынешь,

луною хладной осиян.

Чтоб очи выклевать, по снегу

приковыляет черный вран.

Лежать ты будешь, жалкий, тихий,

с обезображенным лицом…

Упало красным трупом солнце —

Князь тьмы пронзил его мечом…

На вереницу хаток над рекою

ложится тень, как матери рука,

все предается неге и покою.

С левад несется дробный звук звонка

коров, что поворачивают к дому,

и нежный голос дудки пастушка.

Степной зефир свевает с плеч истому

и бронзовые лица холодит,

в скирдах ерошит старую солому.

В тиши журавль колодезный скрипит.

Пыль улеглась. В прорехе звездной шубы

зарница всеми красками горит.

То здесь, то там пускают в небо трубы

змеистых серпантинов сизый дым…

Готовятся к ночлегу трудолюбы.

Меж сумраком и тьмой неуловим

летучий миг. Стучат в клетях засовы,

под окнами бормочут мальвы: «Спим!..»

Лишь за селом, в густой листве дубровы,

влюбленным соловей тревожит грудь.

Янтарные глаза таращат совы.

Таинственно мерцает Млечный Путь,

сребристым молоком залив просторы,—

господствует над всем краса и жуть.

Темнеют крепостной стеною горы,

а с гор тропинка скачет, как ручей,

плетя замысловатые узоры.

Она бежит, чем дальше, тем быстрей,

сквозь черный бор и трепетные нивы,

как будто кто-то гонится за ней.

Торопится, нема, нетерпелива,

лишь иногда через нее промчит,

как призрак ночи, заяц боязливый.

Лишь изредка неясыть прокричит,

встряхнет крылами и утихнет снова.

Ночь приложила перст к устам и спит.

Сияет в небе месяца подкова.

Не слышен над недвижною водой

ни шорох трав, ни шелест камышовый.

Излучина реки покрыта мглой

туманною, что вся дрожит, струится,

как в танце стан русалки молодой.

Сама себе во сне долина снится…

Сидели в синем сумраке соседи,

вкушая по крупинке шуток соль…

И вдруг в житейской дружеской беседе

негромко прозвучало слово «боль».

Как зеркало воды пушинка рушит,

уроненная птицей в озерцо,—

встревожило покой, смутило души

то брошенное походя словцо.

Унесся кто-то в прошлое: он — мальчик,

стоит перед кустом цветущих роз,

до крови у него ужален пальчик,

глаза полны невыплаканных слез…

А кто-то в золотой осенней вьюге

рыдал, с листвою падал на погост,

вбирал в себя симфонии и фуги,

грудь обхватив руками вперехлест.

Срывались миги — жемчуг с ожерелья…

Весна шептала: «Радуйся, мечтай!..

Отступит грусть, придет черед веселья,

всем завладеет яблоневый май».

И шепот плыл так нежно, так шелково,

касаясь гулко бьющихся сердец…

И лишь один, услышав это слово,

стал бледен, как мертвец.

За витринами желтого солнца осколки,

тротуары — палат поднебесных паркет.

Туго талии дам перетянуты шелком,

изгибается коброй корсетный хребет.

В тротуарах намеками смутные блики,

в колыханье ритмичном сплетения тел.

Напомаженных губ

бессловесные крики

вперемежку

с пучками амуровых стрел.

Взмахи длинных ресниц,

смех ледово-стеклянный.

Все несется куда-то на мутной волне…

Жесты страстные, жадные взгляды:

«Желанный,

Скоро ночь. Кровь играет.

Иди же ко мне!»

Вдруг средь этого шика и этого лоска,

кутерьмы, парфюмерного запаха роз,—

перепачканный маслом, углем и известкой,

появился в спецовке

Рабочий-колосс.

Он, неся за плечами зари побежалость

и в карманную глубь опустив кулаки,

шел, и мигом толпа перед ним расступалась,

точно смерч оголял

дно житейской реки.

Молкнул похоти глас и бренчанье брелока,

утихал на пути его

лепет, галдеж.

И хоть взором блуждал он отсюда далеко,

по толпе прокатилась гусиная дрожь.

Мимо чистеньких, сытых,—

в мазуте и саже,

шел Рабочий,

жуя заработанный хлеб;

был для них он, как пуля в церковном витраже,

будто в полночь увиденный

собственный склеп.