Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

За мигом миг, за годом год,

Уходит в тлен за родом род.

И всходит солнце каждый раз,

За ним идет вечерний час.

И веют ветры от полночи,

И рвут, и бьются, и рокочут,

И волны мчат за рядом ряд

И возвращаются назад.

Не пересветят звезды, зори,

Не перельются воды в море,

Не перестанет сердце ждать,

Ни млеть, ни слушать, ни рыдать.

И то, что сердцем нашим хлынет, —

Все было уж и снова сгинет,

И тлен возьмет последний след

Того, кто брезжит в лоне лет.

Под солнцем всем — конец один,

Всему земному — тлен могил.

Кто разгадает смерти час,

С земли — кто ждет, кто встретит нас?

Тем, кто познал мученья, труд —

Свершится ли небесный суд?

Ответа нет с высот немых…

Так чары пей из чар земных,

В земной судьбе — земная воля,

Услада их — земная доля.

Так чары пей из чар земных…

Пусть скорби сердцу не диктуют,

Пускай же кубки не пустуют,

Когда их звон — в руках твоих.

И к солнцу — в блеске одеянья,

До ночи ясной не снимай,

Нектар и мирру разливай

Залей никчемность бытованья,

Шути и днем, и ночью, утром,

И юношей, и старцем мудрым,

Одолевая тяжкий час,—

И нет иной свободы в нас.

Там, за чертою поминания,—

Ни слез, ни песен, ни желания;

От власти тьмы не уберечь

И труд ума, и сердца меч.

И млеешь весь, и слушаешь,

И мчишься, и плывешь,

Как цвет росу прохладную —

Остуды сердца ждешь.

Уста твои стоустые

И тлеют, и зовут,

От сердца слов не требуя,

В немой усладе льнут.

В мечтаньях весь, и слушаешь,

И ловишь счастья сны,

Как хворый в ночь бессонную

Оставшейся весны.

Хвала тебе, хвала — за волны, что рокочут,

Что льются ласкою пожизненной красы,

Хвала за ясный день, за тихий гомон ночи,

За роскошь утренней или ночной росы.

С рассветом слышу глас — и ложе покидаю,

И в тучах золотых я отсвет твой ловлю,

Любуюсь и молюсь, сон ночи разгадаю,

И сердцем радуюсь, и вновь тебя хвалю.

Хвала тебе, хвала — за волны, что рокочут,

Что льются ласкою пожизненной красы,

Хвала за ясный день, за тихий гомон ночи,

За роскошь утренней или ночной росы.

И даль небес твоих я славлю, восхваляю,

И мудрость мудрую и тайную твою,

И лоно грез земных, где сердцем прозреваю,

Горжусь и радуюсь, рыдаю, продаю.

Хвала тебе, хвала — за волны, что рокочут,

Что льются ласкою пожизненной красы,

Хвала за ясный день, за тихий гомон ночи,

За роскошь утренней или ночной росы.

В край теплый с севера мчит ветер птичью стаю,

Я вижу тучу их, я оклик их ловлю,

И — сын земли — к ним сердцем я взлетаю,

Исчезнут вольные — я вновь тебя хвалю.

Просторы нив моих, разлив безбрежный поля,

Я на чужбине вспомню — слезы лью;

Кому моя печаль, кому слеза неволи,

Душою ясною кого в тот час хвалю?

Хвала тебе, хвала — за волны, что рокочут,

Что льются ласкою пожизненной красы,

Хвала за ясный день, за тихий гомон ночи,

За роскошь утренней или ночной росы.

И вновь, и вновь, и вновь — с рассвета до рассвета

Я чую сердца труд, слезу твоих очей,

Уста мои горят, пылают зноем лета,

И вновь течет хвала во тьме немых ночей.

За песню вольную — хвала тебе, хвала,

За думу гордую высокого чела,

За ласку чар немых, тоску ночей минувших,

За грустный перебор навеки струн заснувших.

Там далеко, за гладью океана,

С высот твоих немых я слышу глас органа,

Тогда, всевышнему, звучит тебе осанна…

Хвала тебе, хвала — за волны, что рокочут,

Что льются ласкою пожизненной красы,

Хвала за ясный день, за тихий гомон ночи,

За роскошь утренней или ночной росы.

Курганов ряд, давно немых,

Спит в тихом свете звезд ночных,

Земных сует беспечный шум

Уж не прервет их вечных дум.

Им слышно — чайка в ранний час

Над ними стонет всякий раз,

Где вольный вольному взамен

Дарует сон руин и тлен.

Им слышно — как волна играет,

Как луч вечерний замирает,

Как слава в сумрачном раю

И оклик свой, и тень свою

На ранней зорьке окликает.

Им слышно… Нам же лоно лет

Давало ясный свой завет;

Тех, чьи останки уж истлели,

Понять при жизни не сумели,

Сердца им не смогли отдать,

Их дум теперь не разгадать…

Нам чайки крик, что душу ранит,

Для сердца памятью не станет,

Не изумит нас в час росы

И оклик канувшей красы,

Течет напрасно после нас

Минувших лет минувший час.

Без дум, без скорби и без муки

Мы сонным варварам науки

Передаем курганов ряд,

И нам — их не вернут назад…

Но скоро ведь придет тот час,

И наш потомок спросит нас:

Кто не сберег останки лет,

Где дней, давно минувших, след?

И на простор немой молчком наш стыд покажет,

И даль далекая им ничего не скажет…

Зов нашей старины и свет рассвета давний

Не пробудили в нас раздумий и желаний,

До нас не донеслась таинственная речь,

Во тьме руин немых остался сердца меч.

И царство Скифии нам слово не сказало,

Останками руин сердца не занесло,

Крапивой, беленой былое поросло,

Туманами ночей свой век запеленало.

И песни мы родной не сберегли в свой час,

На хилый сердца стон свели ее до нас,

Никчемным окликом она средь нас идет

И эхо вечеров с собою не ведет.

В театр перенесли мы шутки и надежды,

Любовь и образцы прадедовской одежды,

И рады нынче мы, что нам дают базары:

Горилку, мед, гопак, рушник и шаровары.

А тем, кто прахом стал в сиянье давних лет,

Крестов не возвели… И проросли бурьяны.

И только лишь заря приветствует курганы,

И только лишь звезда услышит их завет.

А внук, наш дальний внук, чей ясно-гордый ум

Промчится песнею над лоном сонных дум,

Полями отчими пройдет он в ясный час,

Былого оклика услышит скорбный глас.

Догадку тяжкую положит он на мары[8] —

Сынов Отечества бескровную отару.

Не жаль курганов мне, что по степям синеют,

И день и ночь одни, печальные, стоят.

Не жаль мне и полей, что рожью зеленеют,

Со звездами ночей тихонько говорят.

Не жаль мне и руин развеянных, размытых,

Без слез подброшенных насмешливым сынам,

Крапивой, ковылем и беленой сокрытых

На тяжкую беду орлам.

Их скорбно-гордый сон зарница осеняет,

И полночь каждая их склоны обсыпает

Алмазною, вечернею росою,

Обманно им шепча минувшею красою.

Мне только жаль тех слез, что зря здесь пролились,

Чтоб песней стать неумирающей красы,

Жаль роскоши венков, что в скорбный час плелись,

Сплетаясь, вяли враз без солнца, без росы…

Последний вечер. Солнце — ниже,

Пожухлость листьев золотит.

Мой челн скользит вперед, все к плесу ближе,

Кувшинкой сонной шелестит.

Кладу весло, роняю руки,

Гляжу на нивы вдоль излуки,

Гляжу и мысль не подгоняю,

Куда грести и плыть — не знаю.

Там — ночь сияньем заманила

И сном весенним одарила,

Там — с полночи и до рассвета,

Как чары, пил дыханье лета,

А там, где бор над кручей вечен,

Я слышу тишь последней встречи…

Плывет за листьями вослед

Мой тихий рай весенних лет…

Я оклик сердцем посылаю

И челн назад свой направляю.

Не сон, не сон, постой… Вечерняя заря,

Вечерняя заря с туманом и росою…

Под рокот сонных крон вновь ожидала я.

Под тихий плеск воды вставал ивняк лозою —

Не сон, не сон… В тот час,

в вечерний ясный час

Над берегом немым ждала я столько раз…

Как бережно туман качался над водою,

Как ласков ветерок с осокою-травою,

Как ветви сонных ив все ниже наклонялись,

И в сумраке они так бережно скрывались…

Не сон, не сон… В тот час,

в тот тихий, ясный час

Над берегом немым я пела столько раз…

Над берегом немым закатом даль пылала,

Над берегом немым, тоскуя, я стояла,

Все слушала, ждала… И тихий плеск весла

Мне эхом тишина сквозь ивы донесла…

О нет, не сон, не сон…

Я в тихий, ясный час

Над берегом немым рыдала столько раз…

Зовите их — они же заблудились!

Сухим терновником заполонился лес…

Тут шлях лежал — теперь зарос он весь.

Пока еще туманы не спустились,

Зовите их, они здесь заблудились!

Зовите песнею, она одна — крылата!

Она всех раньше долетит,

Заглянет в светлый лес, во тьму, где место свято,

Промчится над душой и в сердце прозвенит.

И хоть они давно, давно с пути уж сбились,

Хоть небо тучами над ними пролегло…

Но солнце не зашло!

Пока вечерние туманы не спустились,

Зовите их! Они ведь заблудились…

Тут — Византия, там — Растрелли,

Там дым от жертвы и перун,

И крест, и ладан, и канун,

Пиры палат, застенки келий,

И сон руин, и будней шум,

Прозрачность далей, мрак в пещере,

И прах жилья, и смех, и глум,

И время тайной той вечери,

И вечно — скованный язык

Тамгою всех своих владык…

То весь во мгле — рассветной, вязкой,

То вспыхнешь в золоте венков,

Останки сохраняешь сказкой,

Обнимешь сагами веков,—

Несется всюду смысла голос,

Реликвий — полон каждый шаг,

И в них серебряный твой пояс,

И в слитках золотых твой шлях.

Ты все познал. Красою полный,

Ты не боишься перемен;

И сколь прошло людских колен —

Ты перемог, как сфинкс безмолвный,

Добро, и зло, и смерть, и тлен.

Так жди гостей. Два моря, горы

Их понашлют со всех сторон

В твои пути, в твои просторы,

В жизнь новую и в твой закон.

Звоны, звоны,

Перезвоны,

Стал ваш глас холодным.

Вам досталось

Стать под старость

Зовом похоронным.

День лучится,

В грудь стучится

Новых лет примета.

Эти ж звоны,

Словно стоны,

Будто с того света.

Над могилой

Молчаливой

Пролетят и канут.

И с годами

Здесь цветами

Звоны те не станут.

Где-то — варят.

Там — ударят

В бубны и в литавры.

Уж не с вами

Теми днями

Лоб украсят лавры.

Мыши-сони

Спят в часовне.

Ржа. И сумрак вечен.

Гулкой стаей

Прилетают

Голуби под вечер.

Сюда спешил я одиноко.

Не знаю, что меня вело:

Покой ли, глас веков иль рока,

Иль пышный холод черт барокко,

Иль шляхом сонным сердце шло.

Там бился грач у амбразуры,

С ведром в колодец падал луч,

И вросший в землю камень бурый

Скрывал — и хмуро, и понуро,

Истлевших плевел тайный ключ.

Там черные метались тени,

И заскорузлые слова,

В мозолистых буграх колени,

И тайной стиснутые стены,

И в светлом нимбе голова…

И вновь я тут. Все тот же ряд

Веками сглаженных оград,

Ансамбль рисунков, пряча камень,

В торжественной мерцает гамме,

Свет льется сквозь ворота, арки —

Пятнистый, золотистый, яркий,

Здесь и узоров весь каскад.

Свернула тропка лишь вон там:

Она в другой спешила храм,

Хоть в нем не слышен гул

моления,

Нет ни лампады, ни смирения.

Слышишь?

Мы здесь собрались…

Чтоб поведать тебе нынче снова,—

Праздник великий грядет.

Завтра — Пасха, день ясного света.

Степь будет завтра в фату,

как невеста для свадьбы, одета.

Это ведь значит, вчера

вновь «На страже поставлено Слово».

Ветер в полях зеленя

теребит, как весны гобелены,

Чтоб на крыльях поднять

в бесконечную высь кантилены.

Шляха Великого луч

вновь пронижет созревшие груди,

Мрак темницы вскричит,

вознесется в зенит, мир разбудит.

Тайну извечной весны

передаст нам ширь отчего поля.

Славу Славута катить

будет буйно от моря до моря.

Лавой, лавою — глянь!..

Собрались вместе в место мы это:

Праздник великий грядет.

Завтра — Пасха, день ясного света.

Все было — скиты, клобуки…

И кимерийцы, роксоланы,

Булгары, готы и аланы,

И гунны, и берендюки,

Киверцы, угры и маджары,

Куманы, бастии, авары[9],

Налеты турков и хазар,

И злые полчища татар…

А сколько пронеслось их мимо,

Что шли сюда неутомимо.

И канули в пучине лет —

Их лики, голоса, их след…

Край не лежал немым и диким,

Один не стыл, печалью полн.

Как океан, он был великим

Простором с колыханьем волн.

В его путях, в его равнине,

В груди, могучей и доныне,

Еще неистовство клокочет

И буйством дней прорваться хочет,

Чтоб над степями не затих

Неугомонный оклик их.

Мираж? Иль сон?.. Копытный стук.

И ржанье. Тень мелькнула вдруг,

И гул шального бега прочь

Умчал во тьму, прорезав ночь…

Еще мгновение — и всюду

Простор полночный отдан люду.

Земля гудит, земля дрожит,

И люд летит себе, спешит,

И путь во все края лежит,

И степь полна немых отар,

Как облаков осенних вал,

Они растут, как из земли,

И — вдруг в немую тьму ушли…

Минута, две, а может, пять —

И я в степи один опять.

Лишь я, да степь, да ночь кругом.

Смотрю —

тихонечко, тайком

Вон двое напрямик идут.

Куда, откуда, где их ждут?

Дошли и встали у кургана,

Поговорили как-то странно,

И вдруг вдвоем исчезли с глаз,

Как в яму провалились враз…

Возникли вновь, на степь взглянули

И снова в глубь земли нырнули.

Час минул — вновь они уж тут:

Предметы странные в руках,

Оружье, цепи на плечах,

Бокалы, амфоры несут…

И, оглядев простор ночной,

Позвали раз, потом другой,

И — появились кони враз

На этот оклик, этот глас…

Затопало, загрохотало

И — вновь, как прежде, тихо стало.

Горит звезда — зари сестра.

А я иду… Давно б пора

Мне отдохнуть хотя бы малость,

Но где-то тело потерялось.

Как будто гений давних лет

Меня зазвал с собою вслед

И, крылья дав на час единый,

Мне подарил полет орлиный.

И вижу я:

передо мною

Стоит лазурною стеною,

Как бы прозрачный призрак света,

Майдан в сиянии рассвета.

Шлях серебрится. Чинно тут

Стоит какой-то дивный люд.

На поясах — сагайдаки[10].

На копьях — из цветов венки.

И разом темная их сила

Пошла плясать вокруг могилы.

Неясны песни той гурьбы,

Молитвы, тризны иль гульбы,

И гам,

и звон,

и шум

вокруг,

И целый лес простертых рук

Туда, где, каменным, великим,

Бог обращен к востоку ликом.

И сердце веки приподняло,

И на чело рассвет лег ало:

Весь пьедестал его в венках,

А люд — у божества в ногах.

Все разом поднялись толпой

И канули в дали степной.

В тот миг, как даль начнет светлеть,

Кто может запретить мне петь

И этим песням к вам лететь!

Порвать кто сможет хоть одну

Мою из серебра струну,

Что поутру всегда звенит

И вся желанием дрожит,—

Той песней, что спешит создать,

Стострунный ясный день обнять…

Восток зарделся. В бездну канул

Ночной экран степных обманов.

Где я? В какой я стороне?

Иль грежу вновь, иль снова мне

Степь преподносит дар обманный —

Весь этот мир, как сон нежданный

Пустынь ли, прерий, Дагестана,

Тот сон явился из кургана,

С холодных льдов, с волн океана,

С немых снегов и из предгорья,

С долин зеленых и с нагорья.

О вы, кто канул в дали ясные,

И времени вы не подвластные,

Кому вам в сердце дух мой кинет:

«В степи, в степи, на Украине…»

Не стало небо золотое

С утра стелить коврами хмарь,

Убор полуденного зноя

Вновь гонит прочь живую тварь.

И Он явился наяву,

Пронзая кличем синеву:

«Покличу всех, всех созову,

Степям

я подарю

обновы

И дам приют здесь тварям новым.

Серебряный родник дам я,

В нем отразится даль небес,

И примут чудный злак поля,

И степь увидит мир чудес».

А степь в свой час плодов лишилась,

Сухой ковыль и тот зачах,

Земля в уродстве обнажилась,

И в наготу вселился страх.

И Он пришел, и в кличе воля:

«Тут будет плод, как был всегда.

Я наготу укрою поля,—

Здесь будет зелень и вода.

Походкою — тяжелой, странной,

Я проложу межу в пыли

И залечу земные раны,

Нагнется колос до земли».

И приняла степь знаний силу:

Где пролетал ширококрыл

Среди майданов и могил,

Срывая росы с трав, ветвей,

Летун костлявый — суховей,

Там серебром взметнулись воды,

В них отразилась даль небес,

В полях — невиданные всходы,

И в степь явился мир чудес.

Походкою — тяжелой, странной,

Вел трактор борозды в пыли,

Земные залечились раны,

Склонился колос до земли.

И твердь земная расступилась,

Явив всем тайну, свет надежд.

И все, что грезилось и снилось,

Оделось в радужность одежд.

Вечерних жертв курился дым,

Рыдали жители селений,

И перед господом своим

Пророк Ездри встал на колени:

«О боже правый! Грех наш лих,

Он с прошлых лет простерт над нами.

Наш край — в ярме владык чужих!

Их меч над нами, знаки их

Владеют нашими устами.

У них в руках — наш труд, наш сон,

Их мысль, их воля — нам закон.

В изменах, боже, край наш весь,

Стыд наших душ достиг небес.

О наш творец! В сей миг рыданья

За весь народ и вместе с ним

Несу все слезы, воздыханья

Пред алтарем твоим святым.

Клянусь, что мы свой тяжкий грех

Замолим, боже, пред тобою!

Кровь смоем проклятую тех,

Кто весь наш край обвил тоскою.

И тех, что нас казнить могли,

Сметем с родимой мы земли.

И будет вновь наш край равнин,

Как раньше, славен и един.

Обратного не будет хода

Для душ их проклятого рода».

Народ с пророком клялся весь,

Услышал их господь с небес.

…Я знаю шлях. Чудесными местами

Идет сам по себе, меж прочими — иной.

Увитый тернием, уставленный крестами,

Не каждого из нас зовет он за собой.

Там полночью горят — созвездья неземные,

Луч солнечный над ним — совсем не как у нас,

Там радости свои, просторы зоревые,

Над горизонтом свет там никогда не гас.

Для путника дорог обратных не найдется,

И оклики земли иначе там звенят,

И неземным огнем уста его горят,

И тлен его венков терновых не коснется.

Она не раз в край чуждый убегала,

Своими проклята не раз была,

И над скалой Тарпейскою[11] стояла,

И на уста Марии кровь со лба текла.

Песнь третьих петухов еще не раздалась —

Стоял над нею глум, и скорбь над ней неслась.

И стерегли ее, следя, под пересуды,

И слуги палачей, и факелы Иуды.

Распятою была… И вот теперь на воле;

Она под ними вновь в священном ореоле,

А там, где горн стоял и цепь оков ковалась,

Теперь над морем волн — «Осанна» раздавалась.

Идите же на пир. Питье на стол поставьте!

И ворохом цветов, веночками восславьте…

Пусть в этот ясный день не будет виноватым —

Пришедший в третий час,

в шестом часу, в девятом.

Разлилось,

Разбушевалось,

Растеклось,

Расколыхалось…

Буря рвет лазури ризу,

Бьет и сверху, сбоку, снизу,

Катит, крутит и кидает,

Горизонты раскаляет.

Рвется сердце, рвутся груди,

Гром небесный мертвых будит,

С неба клекот стай орлиных

Падал, чтоб пропасть в пучинах.

Глянул вниз: под скальной крышей

Тень людей, но смех не слышен —

Бледные и с хмурым взглядом

В страхе льнут друг к другу рядом.

Кто — с корытом, кто-то — с тазом,

Ввысь глядят в испуге разом…

И одна другой вдруг скажет:

— Этот ливень — горем ляжет.

Воды, что на нивы хлынут,

Вырвут всходы, зерна вырвут,

В огородах будет пусто,

Пропадет совсем капуста.

Все заилит на баштане,

И плетей на нем не станет.

По жердинке — страсть такая —

Весь свинарник растаскает.

Не шли мне скорбь, далекий друже!

И так душа моя больна

Кручиною, и ей все хуже,

В огне предсмертия она.

Пылает заревом весна.

Огонь откуда — мир недужен,

Толпа бесстрастием полна!

Во тьме Голгофы матерь тужит —

Не видит той толпы она…

Не шли мне скорбь, мой брате-друже,

С тобой у нас печаль одна:

Рыдают тяжко наши музы,

Хохочет в пекле сатана…

А я вчера на свадьбе был,

И кобзу взять не позабыл,—

Везде вдвоем… И вот одну

Я стал настраивать струну.

Гляжу — кобзарь. Встал у порога.

И кобзу прислонил рядком.

То на гостей посмотрит строго,

То на невесту с женихом.

«Чего ж стоишь? Что не играешь?

Забыл гопак или не знаешь?

Иль нам некстати пир хмельной?

Давай-ка, брат, — пойдем со мной!

Пойдем, певец! Зову, как брата.

Тут рядом есть другая хата,

Где хороводит детвора,—

Гробов вчерашних там гора:

Нам над гробами

петь пора!..»

Я до рассвета рано встану,

На лоно ясным взором гляну,

К дубраве не спеша пойду,

К цветам вечерним припаду.

И припаду, и коль сумею —

Их сон вечерний одолею,

Росу с холодного листа

Возьму на жадные уста.

Заря над лесом расплеснется

И эхом сонным отзовется,

И будет неземной убор

Тлеть и пылать, лаская взор.

И упадут в цветы равнины

И бриллианты, и рубины,

Чтоб блеском драгоценным хлынуть

И в поцелуях солнца сгинуть…

И будет жаль мне в этот миг,

Что каплей к ветке не приник,

Что бор с туманом не покину,

Что в поцелуях я не сгину.

Думою последнею в свой субботний час,

Дни мои весенние, прилечу до вас.

Там вон за дубравами, где синеет даль,

Там — венки лавровые, сверху них — печаль.

В даль свою безмолвную, в вечный путь сквозь тьму,

В синеву небесную — тайну я возьму.

Там все ночи светлые, что в одну слились,

И пути не вспаханы, и безбрежна высь.

Там и сны, что смолоду я хранил счастливым,

Там венок и золото, что дарили нивы.

Колос там, что сорван был в час молчанья он,

И венок мой, собранный под вечерний звон.

Все, над чем молился я, — все я заберу,

С чем на свет родился я — с тем я и умру.

Чту украинских я святых.

Люблю страдалиц преподобных,

Воспитанных, почтенных, «сдобных»,

Румянец щек, взгляд глаз живых,

Зовущий связку дум земных.

Они роскошно так одеты,

Как будто бы их ждут банкеты —

Не там, вверху, в глуби небес,

Не в крае божеских чудес,

А тут, внизу, без страхов ложных,

В садах магнатов осторожных

Иль гетманов ясновельможных,

Под фейерверк со всех сторон,

Где песни, гам и лютней звон.

От разноцветья, солнца пьяный —

Нам ближе полдень златотканый,

Прозрачней синевы разлив,

Теплее шелковистость нив,

Свободнее поток лучей,

И нет скульптур уже понурых,

Не убегают их фигуры

От солнца ласковых очей.

Хотя и чужд для нас свет сей

И сердце знать его не хочет —

Он все ж родней, чем свет полночи…

Доныне в думах стынет ряд:

Чугунных сглаженных оград,

И толща стен, тяжелый фон

Залитых золотом колонн,

Вериги, рубище, хитон,

Приглушен блеск очей без воли,

Кровавый пот, гримаса боли,

И ужас пытки,

покаяние,

Чтоб жизни миг — как подаяние…

Рисунки и года сплелись,

Навеки в сердце сбереглись,

Но я до ихнего экстаза

Не смог прильнуть еще ни разу.

А тут — я с ними весь живу,

Лишь вырву мертвую канву,

Подарком времени приму

Узорчатость их наяву.

Ввысь мчит Христос, как на крылах.

Ни на челе, ни на устах

Нет и следа недавних мук.

И тела жар, и крови стук,

Наперекор земным законам,

Несут его к нагорним лонам.

Варвара[12]. Платье шелком шито.

И нитью жемчуга обвито.

Вчерашний день ее как сон.

Век не погасит сановито

Ее очей глухой огонь.

Желаний радостных полна,

Несет им дань свою она.

И быть смиренною не хочет,

Доселе… урывает ночи.

Художник в творчестве был смел —

Свою Варвару он воспел,

Со счастьем краткий миг роднит,

Его палитру золотит.

Я вспомнил путь, рожденный встарь…

Ввысь вознесен резной алтарь.

И вновь тавро минувших лет

Над каждым шагом льет свой свет.

Сейчас я вижу: ликов сила,

И среди них — «пророк Данило».

Запалом щеки не спалило,

Чело тень тучи не сокрыла.

Кунтуш[13] пылает в позолоте,

И нимб червонный на отлете.

И словно славы пышный дым,

Сияет фон резной над ним.

Пред ним — вельможной стати панна,

Так то ж — «Святая Юлианна»[14].

Глядит из рамы сквозь года,

Как гетманша, так молода.

Она как розы лепесток,

Напудрены ее ланиты,

Цветами груди все обвиты

И брови сведены в шнурок.

Уста — как камень родонит.

На буклях — след щипцов лежит…

Лишь две минуты их коснулся:

Кто шел на пир, кто уж вернулся —

От будней каждый отвернулся…

Чту украинских я святых,

Печаль раздумий не для них…

Хоть дни их канули во мгле —

Меж ними весело и мне.