Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

Вы видели, как речка умирает

В полынном, дремлющем степном краю,

Как засуха до ила выпивает

Ее теченья слабую струю,

Как ряд халуп, на берегу уснувших,

Убого сиротеют, а ветра,

Как голос запустенья, крик лягушек

В весенние разносят вечера.

Там, где когда-то голубого цвета

Был плес, в котором, радостно-ясна,

Отсвечивала красками рассвета

Задумчивая неба глубина,

Где били роднички и тихой звенью,

Спокойным всплеском наполняли тишь,

Где пену, плывшую вниз по теченью,

Плавучий перехватывал камыш,

Теперь вокруг все мертво, мертво там…

К тебе, полынь, рукой тянусь.

Я знаю: ты горька на вкус.

Но почему? Что сталось?

Иль сладких не пила дождей

С приходом вешних, теплых дней

И в росах не купалась?

Иль с незапамятных веков

Далеких предков пот и кровь

Ты впитывало, зелье,

И бережешь доселе?

Растешь на круче, на песке,

В овраге, возле хаты…

Несут коровы в молоке

Твой привкус горьковатый.

Ты забираешься в жита —

Те, что взрастили степи,

Чтоб чувствовалась горечь та

В насущном нашем хлебе.

Что ж, Трофим, запрягай коровенок, пора за работу!

Тучи, кажись, стали реже чуть-чуть. Ох, как надоела

Вся эта морось и слякоть! Уже и стерня потонула

В буйной отаве. Пчелы жужжат над глухою крапивой.

Копны давно потемнели, слежались, зерно прорастает —

Тут и навильник поднять со снопом над землей не легко.

Долго после повозку тащить коровенкам в слободку,

В ту, что вдали в зеленых садах утопает. Недавно

В Граковке мимо церквушки «фордзоны» проехали с шумом.

Сколько их — пять? А кому их водить? У кого с малых лет

Сын — тракторист?

Ну, вестимо, не твой же, не твой, не Трофима!..

Едут. Колеса и люшни скрипят. Тяжко ступать коровенкам.

Морось опять началась.

«Хоть ты плачь!»

Все так же

проходят

Дни полевых работ, как и во времена Гесиода.

Тревожная пора! Набух армяк,

Отяжелел, — шумливый и колючий

Дождь льет и льет. Не сходят с неба тучи.

Засохший грунт податливо размяк.

Не скошен хлеб. Расхлябанный большак

Весь в колеях. Не просыхают кручи.

Осело сено в копнах на лугах.

А там, вдали, гроза еще ревучей,

Несет на села грозный свой заряд.

Вот где встряхнет у старых осокорей

Раскидистые ветви! Закипят

Потоки шумные на косогоре.

Польется «молоко» с беленых хат,

И ягоды посыплются, как зори.

И будут рдеть, лишь дунет ветровей,

Подобны ярким дорогим каменьям,

В росистой поросли, что с нетерпеньем

Ввысь тянется, к сплетению ветвей,

Больших и старых. Сад глухой, ей-ей,

Как будто захмелел иль с умиленьем

Внимает танцу с приглушенным пеньем

Листочков молодых — своих детей.

Какая свежесть! Словно в думе той:

«Возцобні комиші, довольні води!»

Чу! Ясно слышно после непогоды

Там, где-то на тропиночке степной,

Над просыхающей от ливня нивой,

Вечерней песни взмыл мотив счастливый.

…Далёко-далёко вокруг

Бежит, бежит, подернут синей дымкой, луг,

А ближе к полотну — чертополох, ромашки,

Полынь сухая, полоса цветущей кашки,

Мелькнул подсолнух, кем-то срезанный, на нем

Меж листьев пасынки оранжевым огнем

Горят, красуются. А вон синюк, что летом

Заярье заливал голубоватым цветом,

Подсох и полинял, и редкая пчела

Сюда уж залетит из дальнего села.

Там, где кончается стерня, покрыта пылью,

Отцвел купавник, лишь торчат одни будылья.

Рыжеет донник вдоль бахчи. А вон курень

Из камыша и разных веток, целый день

И ночь, поставленный на взгорке одиноко,

Вовсю глядит, прищурив старческое око,

И дыма ниточка висит над ним…

Летит локомотив сквозь эти все картины,

Чумазый машинист торчит в окне кабины,

На рельсы смотрит, а порою бросит взгляд

На груды угля, руд, а вот уже летят,

Проносятся луга, щетинистые нивы,

Мелькают хутора, вкруг них — черешни, сливы,

Течет петлистая тропа туда, где вширь

Долина разлеглась. Какой глубокий мир!

Вон стайка пастушков мелькнула у проселка —

Затеяли игру, а по отаве колкой

Вольготно разбрелось десятка два телят,

И светом, и теплом от белых веет хат.

Еще местами, продлевая жизни сроки,

Букашки греются на слабом солнцепеке —

Сонливо, неподвижно, без былых забот.

Вдруг солнца луч серебряно блеснет

На тонкой паутинке. А на ней листочек

Колеблется без ветра — жизнь продлить ли хочет

Иль жаль ему осенних этих дней?..

Вновь дождь, гроза. Гонимые ветрами,

Столбы дождя проносятся дворами,

О стены бьются, словно тени тех,

Кто под грозой в земле уснул навек,

Как будто привидения с подгорья

Пришли проведать старое подворье.

Собор — во тьме, зарос бурьяном двор,

И вслед дождю ушли, рыдая, с гор.

Были эти врата святыми,

Благовестье плыло над ними,

И встречал прихожан и калик

Николая святого лик.

А теперь он глядит сердито,

Грудь осколком насквозь пробита.

В птичьей наследи борода,

Висит криво, как той Байда[16].

К непогоде кричат вороны.

Со святых когда-то ворот

Чудотворца слышатся стоны.

Вышел сторож и не поймет:

Может, с кем-то что приключилось.

«М-м… Это ты?! А мне-то помстилось,

Будто кто-то меня зовет!..»

Дед в сторожке глаз не сомкнет,

Снова чудится: издалече

До него доносятся речи,

Голос слышится у ворот.

Старый ключник, сколько ты видел

Разных людей! Сколько мимо тебя

За все годы прошло богомольцев —

Темных-темных, как туман, как ночь!

Камень тяжелый стерт на порогах,

И до дыр процелованы все иконы,

И пощерблены колокола, что звали

На молебен — утренний, дневной, вечерний!

О чем ты думаешь, что ты шепчешь,

Когда приходится видеть огни

В высоких стрельчатых окнах собора

Или в шумном комсомольском клубе?

Утро. Выходит сторож. От дрожи

Плечами поводит — парок изо рта.

«Что ж, не спи, Николай. Быть может,

Ты уже не того… Ведь проходят года —

И зарастают святые врата».

Весною повеяло на земле.

Слякоть. В умах брожение.

Слов не слыхали таких в селе:

«Засев кампания», «обобществление».

В тумане густом не видна дорога,

И зыбятся лужи почти у порога,

И встает стихиею с хуторов

Лошадиное ржание, стоны коров.

Над степью — ветры, грай воронья,

Обсели галки скирды прошлогодние.

Все крепче, настойчивей день ото дня

Унылые слышатся в роще мелодии.

Воют в верхушках монгольским гулом,

И хутор в яру прилепился аулом,

Словно бы слушает, к ниве припав,

Скачущий топот далеких лав.

Словно бы вслушивается, как река

Ручьями полнится мутно-бурливыми,

И не таят ли грозу облака,

Зловеще синеющие над обрывами;

Как трава шевелит в земле корешками,

Как столбы телефонные над большаками

Протяжно-тревожно гудят с утра,

Разнося беспокойство на хутора.

Все чаще сходятся в круг деды,

Над новостью маракуют каждою,

И смолят махру, и цебарки воды

Выпивают с жестокой жаждою,

И спорят в хате, как порох, пылки,

Озабоченно скребут затылки,

Толкуют, как знают, и вкось и вкривь,

Слово неслыханное — коллектив.

А ветер гудит день и ночь напролет,

Моросью хлещет, ночами ненастными

Слышно, как в вязких загонах скот

Ревет, мычит над пустыми яслами.

Измучила грязь, бескормица — то-то

Рогами поднять норовит ворота.

Ревут из хлева, ревут со двора,

Как будто бы всех торопят: пора!

Паруса голубые тумана с утра

Ввысь поднимают хутора и слободы.

Ожили кузницы. Местные мастера

На шины натягивают свежие ободы,

Бороны чинят. И слышно повсюду,

Как новости вызнать не терпится люду:

«Ты из какой же артели?»

«Из такой-то!»

«А!»

Весна, весна…

От куч назема ручейки берут начало.

Вверху фурчит вертушка. Над водою талой —

Гусей негромкий крик, концы усталых крыл

Вот-вот черкнут о крышу хаты. Мутный ил

Вода ворочает в яру, а ветер влажный

Уносит в степь коровий мык и рев протяжный

Из хлева приоткрытого — на запах первых трав.

Тепло сереет сад. Лука, у двери став

И опершись на палицу, с обувки комья глины

Счищает медленно. Нет-нет и бросит длинный

Взгляд через огород — туда, аж вон туда,

Где с дальних косогоров схлынула вода,

Где пашня солнца ждет, весеннего пригрева.

Жена зерно триеровала для посева,

И вот вернулась и в хлевок для кур зашла,

Где солнышки яиц из каждого угла,

Из каждого гнезда сияют — просто диво! —

И душу радуют хозяйке хлопотливой.

«Уж скоро сеять, а у нас нехваток — страх.

В сельмаг их отнесу, куплю тебе рубах

Зефирных, чтоб в степи не мок от поту.

Ну, пообедаем — и снова за работу!»

Уж в хате звякает посуда, а Лука

Стоит, задумался. Еще б хоть два денька

Таких погожих — и весь год не знать бы горя.

Вовнутрь не хочется и уходить с подворья,

Вот так стоял бы тут и слушал дотемна,

Как ветровей поет: весна, весна, весна…

Внизу — песок и щебень, там и сям

Потеки извести на стенах, а вверху,

Под самым куполом, на подмостях лесов,

Стоит художник.

«Сотворенье мира»

Доканчивает, образ Саваофа

Со столяра выписывает кистью.

А между тем внизу со свитой гетман

Остановился. Приложив ладони

Ко рту, кричит наверх: «Эй, богомаз,

Как продвигаются дела?» И тот на миг

Склоняется и смотрит вниз, как будто

На дно колодца. И — опять за кисть.

Тут гетман, полы подобрав, по шаткой,

Скрипучей лестнице полез наверх,

Кряхтя и щуря глазки от сиянья

Небесного… «Мне кажется, творец…

Уж слишком, так сказать, простонародный…»

Тогда художник гетману учтиво

Ответствовал: «На то он и творец,

А не бездельник!..»

Вновь макает кисть,

Кладет мазок, за ним другой. А гетман,

Ответу удивившись, шаг за шагом

Спускается с шатучего помоста

В потемки, вниз, где свита ожидает

Низкопоклонная, спускается неспешно

И думает без гнева, отстраненно,

Что все в руках его, полки и сотни,

И жизнь, и смерть — и только почему-то

Он и безвластный тут, и как бы лишний…

В песке валяясь посреди двора,

Едва заметный глазу черепочек

Подал свой голос. Этот голосочек

Могла подслушать только детвора.

Из дырочки, не больше, чем от шила,

Лилася песенка. Среди людей

Немногим было знать, какая в ней

Таилась удивительная сила.

Спросили в школе: что за черепок?

В учебниках о нем — ни сном ни духом.

И даже музыкант с тончайшим слухом,

Увы, ни звука услыхать не смог.

Взял Ларион — он голубей как раз

Прогуливал предзвездною порою,—

Приставил к уху — брызнул свет из глаз,

Как будто песенка, что в мир лилась,

Его сильней роднила с высотою.

Так было, видимо, во все века:

Для тех, кто в окруженье ежедневном

Мог слышать глас пустого черепка,

Весь мир звучит органом сладкопевным.

Снят урожай и убран весь в амбары

И погреба. Лишь ворохи стеблей

Чернеют там и сям. Все холодней

День ото дня. Из сумрачного яра

Уж прелью тянет. Птиц не слышен свист —

Отпелись, отлетались на просторе,

И клены, словно мачты в бурном море,

Качаются, с ветвей роняя лист.

Чернеет поле, влажное, нагое,

А в роще обнаженной у реки

Такой унылый, долгий гул, такое

Полноголосье ветра и тоски.

И вечером, желанною порой,

Не встретишь тут затишье и покой

От ветра. Всё — от дуба до березки —

Сопротивляется, кряхтит по-стариковски,

Поклоны бьет неведомо кому.

Грай воронья, что копоть от пожара,

Вверху кружится хаотично, шало —

Спешит сквозь заревую полутьму

В густые заросли. Садятся друг за дружкой

На ветви, чтоб средь ясеней, ракит

Дождаться дня, пока земля-старушка

Еще виток вокруг оси свершит.