Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

В сани на рассвете запрячь четверку чалых —

и вскачь, и вскачь!

На ременной привязи резвые кони заржали,—

только эхо вернулось

от скал, от скал.

Стегануть буйный ветер плеткой меткой —

и вдаль, и вдаль!

Закалим глаза далью безмерной,

а сердце сменим

на сталь, на сталь.

По сходам серебристым — копыта золотые,

как гром, как гром.

Ветер неуемный жадную грудь насытит,—

под крышей синего неба

наш дом, наш дом.

Снегов тишину мертвую вспороть восклицаньем ратным,

и — нет забот!

Навстречу солнцу раскроем объятья —

радушно, радостно…

В галоп, в галоп!

В сани на рассвете запрячь четверку чалых —

и вскачь, и вскачь!

Напрямик одолеем преграды к счастью,

и финиш —

бесспорно —

наш!

Распускают кони седые гривы,

пар из уст, как дым.

С буйным ветром пышногривым!

Слава вечно юным,

вечно молодым!..

Такое в жизни выпадет мгновенье,

что не решишь, откуда, почему

оно грядет в ночную кутерьму

и в полдень, осиянный вдохновенно.

А видишь даль такую — сам не веришь!..

Отдышишься, кромсаешь в клочья тьму

и слышишь счастье давнее, — ему

забыл ты цену в суете и скверне.

Холмы и топи пресекли дороги,

взволнована морских поверхность грив —

таков соревнованья путь пологий.

И пусть чело кнут неудач изрыл,—

ступенькою к победе недалекой

становится для сильных каждый срыв.

В холодной тьме подземного чертога

по стенам тишина — что зерна града.

И пьяный, мятный запах винограда,

и строй бутылок в паутине моха.

Как в землю рало, в те ряды без вздоха

вбивает время плесень — где пощада?

Бутылки взбухнут в подземелье склада

и вдруг взорвутся, как стручки гороха.

Вино в песок уйдет, пунцовость роз

всочится в зелень мохового прута.

И мы, бывает, восхотим всерьез

своей реальности разрушить стены,

хотя бы даже, сбросив эти пута,

влились бы в нам неведомые вены.

И шепот над равниною разнесся:

как будто на весы, на горизонт

укладывал в упитанный омёт

косец набухшие мукой колосья.

И зашумели вдруг: «Еще сорвемся».

Так каждый колосок предполагал,

а ветер лихо драл вихры лугам

и гордые стога таскал за косы.

Ведь лучше им, чем преть по чердакам

или под жерновами погибать,—

чтоб ветер их разнес по большакам,

чтоб улететь на кружевах метелиц,

О, кто не знал желанья убежать

от серых будней ненасытных мельниц.

Судья с лицом распухшим — точно бонза,

его свистка пронзительный сигнал,

вокруг — страстей разбуженных накал,

овации и мышц литая бронза.

Победы кубок праздно серебрится,—

беру его, оглохший и немой,

а на земле лежит противник мой,

поверженный в двойном нельзоне рыцарь.

Я — бог, я — статуе античной равен,

я царственно арену оставляю,

хоть реет славы гром над полем брани.

Бокал несу в притон свой, как в полон,

я пить хочу, я жаждой понукаем,

к бокалу приникаю — в нем полынь.

Причудливы, как сказка, города —

из рыжей глины и трухи померкшей.

И нити улиц сплетены, как нервы,

и рига, и тесовы ворота.

Предела нет заботам и трудам,

однообразны годы, как консервы.

Где будет финиш, кто был зодчий первый?..

Лепи листок к листку — и так всегда!..

В подвале, беспросветном, как тюрьма,

сосет кровь мошек алчущий вампир.

Рядами над рядами здесь дома

хвалой труду наполнили эфир.

Подумай: шаг нечаянный впотьмах —

и сапогом расплющен целый мир…

Дозревает день длиннющий ярым яблоком,

льются листья лип,

вьется воза скрип,

возле леса волю лета славят зяблики.

Плавится к закату солнца неба палуба,

как отара в отаве,

сизый сумрак истаял,

в яслях яра ясный ястер травит ястреба.

Пьяно пиано на пианино трав

ветер сыграл.

Скачут дни, как малые дети,

плачет по полночи петел

и

ости, осокори,

рой ос —

сбылось:

зри осень

и

о

осень

ень

нь.

Осень прокатилась вдоль по полю — возом золотым.

Над стернями измороси космы — колосится дым.

Солнце с плеткою лучистой — огненный погонщик.

Напрямик по небу тучи, точно в поле кони.

На кудели кроны рыжей виснет паутина.

О вершину опираясь, даль седая стынет.

Ветер желтый лист с дорог сметает помелом,

ветви голые грохочут в чаще бронзовый псалом.

Белые цветы упали — близких снежных бурь предвестьем;

в первый раз тогда поцеловала землю вечность.

Веки день размыкает и отворяет сонное солнца око.

Руки на ветер кладем благоуханный и дышим глубоко.

Наши опустим ладони в зимне-чисто-хрустальную воду.

Залетит с полей ветерок легкий, свеет дымку с тихого броду.

Птичьими стайками обрывки облака трепещут крылами над лесом.

Прядем сердцами из солнечной пряжи простую ровную песню.

Отдадим без боли давний плач и грусть воде, лесам и полю

и понесем над собою зонт неба по родному раздолью.

Мохнатый, косматый, патластый,

курлапый, да нескладный, да колченогий,

клешнеподобные убрал под себя ноги,

бельмом отдыхая на солнечных латках.

Чумаз, космогруд, мух облеплен назойливым сонмом

Прогнившие щеки, трухлявые зубы.

Как мир наш устроен разумно! —

равны мы под солнцем.

Зачем явилась ты нежданно,

стучась в мое окно?

Зачем так сердце бьется странно

и дума — заодно?

Зачем явилась ты нежданно

и засияла радугой в окне?

Зачем так сердце неустанно

ты будишь в беспросветном дне?

Тысяча вопросов падает на наши уста,

тысяча путей накрест ложится нам под ноги,

тысяча денниц свои дарует нам дороги,

тысяча огней пылает, — дальше темень пуста.

и не ведаем, как повстречаем дни, что грядут,

моряки-слепцы на корабельной мачте мира.

Муза, изгнанная из действительности мига,

как отыщешь средь путей мильена утренний путь?

Я не сумею, я не в силах, я не в силах

для музы

отделывать куплеты, как алмазы,

средь скверны, и заразы,

и безобразий.

Я только знаю: в этой пьесе некрасивой

вот-вот, быть может, даже ныне

увижу вдруг тебя в народа дивном

чине.

Зачем явилась ты нежданно,

стучась в мое окно?

Зачем так сердце бьется странно

и дума — заодно?

Зачем явилась ты нежданно,

стучась в мое окно?

Зачем так сердце бьется странно?

А может, что-то зрит оно…

В ладони урони чело,

в ладони урони чело.

В вазах строф цветут букеты слов изначальных.

В глаза луны смотреть ты будешь сквозь стекло печали.

Туман обнимет ночи зной,

туман, что сеется золой.

Вот месяц сел уже,

расплывшись

в воде кругами весь.

И в листья голубые слов оденется раздумий ветвь,

глаза прикроешь тишиною, как руками, — и в душе

услышишь песнь,

стихи услышишь.

Не те, что источают альбомные духи,—

услышишь

лишь черенками мыслей

привитые в сердцах людских стихи.

Весна и ветер средь высоких

верхушек, сизых и червонных.

О, вечно юная обычность

пьянит бездонностью мгновенья!

Я, жизнь свою продавший солнцу

за сто безумия червонцев,—

всегда восторженный язычник,

поэт весеннего похмелья.

Зегзицей скрипка на стене,

кувшин червонный, ларь цветистый.

В той скрипке — творческих огней

сиянье в росах серебристых.

В ларе цветистом — корень песни,

хмельное зелье, воск и зерна

да камни ясные трех перстней

на самом дне легли узором.

В кувшине том — напиток мятный

и капли явора — глазурью.

Струна моя, звони набатно

любви и вешнему безумству.

Витает крыша в вышине,

кружит кувшин, ларь напевает.

И солнце — птицею в огне,

и утро на заборных сваях…

Певуньи-двери, белый явор

и старый, расписной порог.

Так и несу из детской яви

начало всех моих дорог,

так память детства сохранила

уже поблекшие холсты

и так бедны охват и сила

той песни, что играешь ты,

что простодушием волнует,

но без нечаянной слезы

пейзажи прошлого рисует.

И хочется вернуть азы —

мальчишек радости и бури.

Быстрей струится в жилах кровь,

и счастье светится из хмури,

и пальцы дружатся с пером.

На ки́черах[24] седые травы,

червонный камушек в руке.

И ночь, как смоль, и день чернявый,

как цыган в поле налегке.

Ликуя, пылкие потоки,

как парни на призыв девчат,

летят к долинам недалеким,

что в космах измороси спят,

и курится цветочный запах,

как дым из трубок в небеса.

Трепещут ели в ветра лапах,

почти беззвучно голосят,

стекают в землю капли шума

смолою из горячих пней.

Повитый в зелень и раздумья,

бредет олень на звон ключей.

До срока солнце спит в колодце

на мохом выложенном дне,

затем оно кустом пробьется,

чтоб возвестить о новом дне.

Поет дубрава сном кудлатым,

прадавним шумом понесло.

На склоне пестрою заплатой

к горе приметано село.

Корчма — что куст, родящий звезды,

мигает свечами в ночи.

Сивухою пропитан воздух,

скрежещут ржавые ключи.

Смычок азартный рвут цыганы,

раскатистый несется бас.

Музы́ки гром, и голос пьяный,

и струн хмельных распутный глас.

Все десять пальцев нежат флейту,

в экстазе дерево горит.

Из бубна, как из жбана, хлещут

вселенский гром, последний крик.

Пылает скрипка, тихнет, вянет,

и сердце бубна бьется пьяно.

И об опришках[25] в сотый раз

рассказывает в песне бас:

святая пуля, злак незнамый,

литая сбруя, злая борть,

лихая ночь и смерть в бальзамах,

что их влюбленным варит черт.

А месяц, что певец-мечтатель,

взирает на земное дно.

И в гопаке взвивает платья

дивчина, как веретено.

Еще запомнил: над прудом

искристой сетью утро тает.

Еще запомнил: белый дом,

из бревен сшитый и мечтаний.

Еще запомнил: в солнце мост

рудой хребет лениво тянет,

как будто исполинский кот,

во сне глаза сомкнувший злые.

И дом, и мост, должно, стоят,

но для меня давно уплыли

и только памятью горят.

Над мостом ворон алчно каркал,

по речке солнце плыло в лес.

Под этот мост на ловлю раков

ходил и я в свои пять лет.

Рвал о шиповник одежонку,

губами кровь свою ловил.

На звезды пялился мальчонка,

да вот своей не находил.

Седые небо здесь и очи

у озабоченных людей.

Дожди бубнят и стекла мочат,

любого бедствия лютей.

Под этим небом разостлалась

земля смереки[26] и овса.

Как мхом, окутана печалью

страна задумчивая вся.

Лишений знаком вырастает

бурьян никчемный — лебеда.

Под небом вечным и бескрайним

у лемка[27] — вечная нужда.

В таинственных пещерах Лада

парням гадает молодым.

В церквах Христов курится ладан

и тянется молитвы дым.

На небе только к синим зорям

доходит тот призывный глас

людей бесхитростных, бескрылых,

всю жизнь целующих покорно

алтарь, не воздымая глаз,

устами, черными от пыли,

людей, что из утробы пекла

молитвы шлют Христу и Духу,

чтобы послали в дом копейку

на хлеб, на соль и на сивуху.

Земля пустует, веет ветер,

на ниве мох одеждой теплой,

а люди, как и в целом свете,

родятся, терпят, умирают,

Проходят моры и потопы,

повсюду множа пустыри,

грохочут войны и стихают,

меняются поводыри,

года плывут, как буйны воды,

и об опришках дождь осенний

воспоминания выводит,

Какое время протекло!

Лишь лемковское неизменно

векует нищее село.

Туда стрелою слово шлю,

туда на крыльях песни мчатся.

В таком селе судьбу свою

я начал, жизни величальник.

В народе, чистом изначально,

влачащем смирно доли пай,

боготворящем неба тайны

под знаком вещего серпа.

И может, здесь бы и остался,

подобно всем, смирился сам,

к земле немотственно прижался,

молясь ликующим овсам,—

но Тот, кто серне легкость дал,

пчеле — медовые цветы,

безжалостные когти — рыси,

мне слово песни даровал

и зубы, чтоб в кольце беды

я с ней по-рыцарски сразился.

Безбрежен мир. Безбрежней сердца.

И ветер никнет в той дали.

Не уместить в стихе усердном

ни звезд, ни неба, ни земли.

В миры большие путь не мерен.

Я с детства вверился ему.

И впрямь, границ не знает время,

но это ведомо кому?

Тревоги, радости, измены,

любовь, ошибки, ночи темень,

девчонки серые глаза.

Безверья мрак, и пыл любовный,

удачи хмель, коварства залп,

восторг свершенья исступленный,

и непотребно сытый стол,

и милость творчества святая —

все жизнь дала, не утая.

Ее здесь величаю я,

взывая: пусть я нищ и гол,—

пьяни меня! Концом пугая,

пусть голову осыплет ржа,

пусть снежная падет пороша,—

вот дума, горе сокруша,

восходит, как хрусталь, ясна.

О юность, ты в миру одна

прельстительна и непорочна.

Теней напевы, белый явор

и звонкий тесаный порог.

Так и глядят из детской яви

истоки всех моих дорог.

Имею дом, при доме сад,

и яблони — как песнопенья,

и свежим молоком — роса,

рассудка мед — моим влеченьям.

Как шляпа, крыша в завитках,

и дом расписан, как шкатулка.

И вор орудует в садах,

как в тьме привычной переулка.

Стеною оградить высокой

из сна и камня — на века!..

Растет в саду веселом солнце

цветком похмельным табака.

В сад выхожу, и в юном сердце,

на миг не знающем затишья,

зеленое всплывает скерцо

невесело поющей вишни.

В сад выхожу в часы заката,

и вечер, как струна, дрожит,

Жизнь удивительнее сказки

В одной минуте пережить!

В сад выхожу, слова срываю,

деревьев вдохновенных дань.

О юность, красоте без края

взгляни в глаза и руку дай!

Сгорает вечер невеселый,

мелодия увянет днесь.

в кувшин бросай за словом слово,

свою молитвенную песнь!

Огнищем солнце догорело,

глаза пожаром опекло.

В пылающем венке несмело

склоняю светлое чело.

Отвечерело. Откурилось.

Уж ночь кадильницей дымит.

Как обруч, солнце укатилось,

луна на пастбище спешит.

Лиловая клубится муть,

вот звезды — вышивкою ночи.

Ты, парень, осторожней будь,

весна росою выест очи.

В ночь ландыша течет дыханье

и полнится медами кровь.

Хоть шаг твой выверен веками,

В смятенье сердце бьется вновь.

Хозяин сада — юный лирик

в звучанье ночи не спешу.

В руке уверенной и сильной

ковш зрелых месяцев держу.

Шумят деревья безмятежно.

О чем шумят?

— Любовь и сон.

Так вечер колыбельной нежной

захватит сердце в свой полон.

Цветов ночных чудесны тени,

деревьев души в них живут.

Они бы к месяцу взлетели,

да ветры в путь их не берут.

О грусти радость и безмерность,

слова — что стрелы в небеса!

То месяц, музыкант незрелый,

готовит к выступленью сад.

Мечта мятежна и сурова!

Пути в безвестности пылят.

Нет, не воротит небо слова,

и не отдаст его земля.

Деревья слушай! Их признанья

в тетради ночи запиши!

Как клен лелеет крону-знамя,

следи полет своей души!

В тетради той златые буквы,

судьбы страницы шелестят.

Ее вы не возьмете в руки,

ее лишь сердцем можно взять.

Как звезды спящие в глуби,

объятые волшебным сном,

пробудятся слова любви

в душе, обретшей крылья, и

ответит дружной песней дно.

Ответят дружной песней клены,

ответит дружной песней ночь,

и шаг затихнет у костров.

Воображеньем вдохновленный,

наметишь контур ровных строф.

Хмельное сердце в этот миг

пусть с высоты увидит мир,

пусть над вселенной правят пир,

пусть вознесутся в высоту

мечты, смятенны и крылаты!

О слово в жизненном чаду,

тебе ли прозябать в палатах?

Я слышу, как приходишь, черный

напев, гнетущий и дурманный,

как ищет содержанья форма,

та, что вместит мой ужас ранний,

и эту радость день по дню,

и всю бессилья глубину,

и слово в сердце я воткну —

кровь брызнет, словно крик напасти.

Умру в отчаянье и счастье.

Пометил двери знак фатальный —

то перстень песни изначальной.

Растет малец кустом малины.

Подковы за селом звенят.

Вот ласточки на свитках длинных

фиксируют начало дня.

В союзе солнца и телеги

навстречу выеду весне.

Приглушено парящим снегом

звучание апрельских дней.

Рассвет, исхлестанный ветрами,

взлетит над стылою водой

и заблажит в прибрежных травах,

цыганистый и молодой.

Река флиртует с дном певучим,

по ней волною ходит дрожь,

и день хоронит месяц в кручи,

как скопидом истертый грош.

Лещина под косою плачет,

звенит, как медь, широкий шлях.

Идет босой и бесшабашный

парнишка с солнцем на плечах.

Поникли сиротливо клены,

штудируя весны букварь,

опять молюсь земле зеленой,

и сам зеленый, как трава.

Поросший мохом лис ученый

создал поэтику для них.

Поют трава, и день, и клены,

стрела луча лепечет стих.

Заря мелькнула, как стрела,

и песня искрою угасла,

и только с мокрого ствола

роса по капельке стекла,

как речь, легко и ясно.

Уже земли изогнут контур

в такой законченный овал,

и ночь уж начала кончаться,

кострищем медленно исчахла.

Вот утро синим возом едет,

сноп солнца дарит людям степь.

Шумит крылами красный кочет —

певучей меди

серп.

Коровы молятся на солнце,

что всходит маком пурпуровым.

Тоньшает стройный тополь, словно

задумал птицей стать огромной.

Из воза месяц выпрягают.

Широкое, льняное небо.

Простор проветренный — без края,

в лиловой дымке — леса гребень.

Кужель, и люлька, и малина.

Листва в потоках с гор неблизких.

День изливается в долину,

как молоко парное в миску.

Не уйти, и не тщись, от жестокости дня,

не уйти ни в стихи, ни в мечтанья.

Что ни песня, фальшивая вскрикнет струна

под суровых рассветов сверканье.

Из объятий застывших не вырвешься ты,—

дню в глаза посмотри без боязни,

хоть напротив прибой расшибает мосты,

нас безжалостным вызовом дразнит.

Не укрыться, не тщись, в одиночества тень,

за ладони от мира не прячься,—

острый отблеск и отзвук волны долетел

сквозь туман, хоть и впрямь непрозрачный.

Не укрыться, не тщись, под шатром красоты

в пьяном чаде строфы непритворной.

Ветер дней, ты слова разметай, как цветы,

разнеси по стомильным просторам.

О поэт, и не тщись, ты уже не уйдешь,

знать, смириться пора с наихудшим:

может, даже себе ты обдуманно лжешь

в этих строках, хмельных и певучих?

Спят люди в городе угрюмом,

под одеялом нянчат сны.

Твоим мечтам, как в тесном трюме,

в просторах каменной весны.

Галдеж простуженный смолкает,

и крылья распростер покой,

и полночь маком угощает,

но тишь не дружится с тобой.

И вот юнец чернявый никнет

в ладони тяжестью чела.

Нет, сущность мира не постигнешь,

стихом не вырвешь корни зла.

Забравшись в чащобу, обвитый туго ветром,

накрытый небом и окутанный стихами,

лежу, как мудрый лис, под папороти цветом,

и дохожу, и стыну, обращаюсь в камень.

Растений реки паводком текут зеленым,

часов, комет и листьев непрерывный лепет.

Зальет меня потоп, расплющит белым солнцем,

и тело станет углем, песня будет пепел.

Прокатятся лавиной тяжкие столетья,

где жили мы, восстанут без названий пальмы,

и уголь наших тел заблещет черным цветом,

и в сердце мне вонзятся зубья острой стали.

Коровы, дыни, белый ангел

на лопуха зеленой плахте.

Кто сыплет соль на сердца раны

и возмущает темный страх твой?

Что, неоправданный, нелепый,

кротом незрячим корни роет,

играя, как кларнет подземный,

в кипенье форм и красок рое.

И как родился без причины,

без повода уйдет нежданно.

Природы лоно зреет синим,

и солнца круг,

и круг земли,

в котором

коровы, розы, дыни, ангел…

Желтый ирис засиял на мокром луге,

словно в годы детства в кучерявой мгле.

Легкой ласточкой летит стрела из лука —

это стре́лы лет.

Осы пестрые в пунцовых роз фиалах,

звезды мокрые дымятся в сизый вечер.

До сих пор свет юности твоей пылает,

хоть еще десяток лет берешь на плечи.

Слушай: сына своего зовет Отчизна

безыскусным, самобытным, вечным словом.

Воды отразили подоснову жизни:

карие глаза и мелодичность мовы.

Боюсь гасить мерцанье лампы:

во тьме сильнее страха дрожь,

и ночь, разбитая на ямбы,

вонзилась в сердце, словно нож.

Тут не до сна! Горланит кочет,

часы звонят, и месяц виснет.

Мой сон, мой голос неспокойный

в моей трагической Отчизне.

Растут под ветром буйным хаты

грибами красными исконно;

дозорным — пик горы косматой…

Село, хоть нынче ты спокойно?

По давним войнам и по сварам

в лесах багровых воют лисы.

Еще свежи следы пожарищ,—

а над селом комета виснет.

В реке девчата солнце моют,

и вербы выстроились рядом.

Весной здесь пашут, ткут зимою,

и власть бунтовщиков карает.

Под знаменем латуннолистых буков,

где солнце покатилось огневой тарелкой,

шмелями хлопцы смуглые в излуках

гудут, и пыль столбом рудым встает над речкой.

На бурунах травы, в зеленом дыме

качаются коров массивные колоды,

заря с зарей встречаются над ними,

под ними гомонят живительные воды.

Цветов сонливых токи синим дымом

струятся в зрелость ядер, жажду роста будят,

зерно взбухает, оказавшись в тучной влаге,

мужчины пожирают жадным глазом ладных

дивчат широкобедрых, смуглых, пышногрудых.

Горбатый ангел леса спешно ложе ладит.

Пергаментом свернулись неба зодиаки,

они к нам крестами нисходят ночью,

и грезы наших вер горят стожарным маком.

И звезд угасших искры озаряют очи,

зовет петух горластый синий месяц —

то пиршество красы, рождения победность!

Так возникают вера и державный строй.

Зверье и боги. Общество содружеств.

Бесстрастный вечер взял кормило в руки,

и синий стяг уже на вечном светит месте.

Я в сотый славлю раз безудержную жизнь!

В кольце фантомов каменных — дворов кошели,

как крылья мрака, вьются узкие ступени,

на горле ночи арка, как тугой ошейник,

зловонье плесени, унылость, отупенье.

Искромсанный, забрызганный клочок бумаги,

поспешные слова: «Виновных не ищите,

никто не виноват…» В лаптях, неслышным шагом

бредет по крыше месяц, прогибая шифер.

Из вскрытых проводов — пар голубым букетом,

кровь синею струей — из медной жилы вспухшей.

Звучит печали соло на призрачном кларнете,

во сне притихший шкаф вдруг вскинулся в испуге.

Пылает голубой ручей, как вдохновенье,

два сердца усыпляет безумия шепот

из дна сознанья.

Газ голубым цветеньем —

в лоскутья тишины!

Ночь — в исступленный омут!

В кровать, ладью довольства и хандры влюбленных,

мышь лунная вползает, куцо и цинично.

Двух тел, в последний раз навек переплетенных,

слепые корчи боли и услады нищей.

Над ними наклоненный синий ангел газа

венчает голубым огнем, как веткой мирта,

бросая, как лилеи, души их в экстазе,—

так и сгорят, как две последних капли спирта.

О слово бьется слово — бронзы отзвук вещий.

— Осанна, не хула

разгромленным полкам, прореженным рядам, развеянным когортам!

Хвала всем тем, кто пламенно целует сестру на поле сечи,

а тем, которым страх тростиной спины гнет, покажем нашу гордость!

Разгрома эхо бьет по нервам из глубокой бездны вероломства —

громов, искромсанных в куски, в ловушку угодивших, стон прощальный.

Смотрю в потемки, где излуки скал и водопадов нити ловко,

как стрелы, тучи кривоклювых птиц швыряют вдруг во вражьи дали.

Светает. В обороне полк. Анабазис под небом африканским.

Лес вбитых в небо копий колет месяц, кровь течет струею ржавой,

и вождь эбеновый с серьгой зари, языческой раскаты пляски

швырнув за тучи, словно вызов, проклянет лихого бога жалкость.

Ни капли жалости — штыки в тела вонзаются, как в землю лемех,

на тучном поле черных тел штыки посеют зерна строгости и лада,

чтоб до седьмого каждый знал колена, память чтобы вечно тлела,

чтоб внуку сын и внук потомку сказочным богатством завещали

послушанье власти.

И густо стелются друг возле друга, словно джунгли под пилою,

и в черепах расплющенных мозги колышутся янтарным маслом.

Кто сеет кровь, пожнет враждебность. Так примите же крещенье злое!

Зеленоглазая княжна, о муза мстителей, в грязи валяйся!

Драконы, пьющие бензин, сродни орлам, а также носорогам,

драконы, что плюют слюной змеи — огнем и оловом зернистым,

являются, как будто из пещер луны уйдя, и им под ноги

метла кометы, пыль вздымая тучами, метет людей, как листья.

На кучах черных рук и черных ног лимоном слизь и кровь — кармином,

смертельной пеной крик из уст, растерзанных ружейным поцелуем.

Тюльпаны недр подземных — расцветают цветом пурпуровым мины,

салютами из бездн земли на этом смерти празднестве ликуя.

Орудья распускают вееры дымов, как крылья перед взлетом,

срываются и мнут колесами завалы тел и хлам металла,

на черных челюстях пузырится слюна, глаза залиты потом,

пыль с блях, и слизь со ртов, и крови грязь язык зари скребет устало.

Хрипят надсадно глотки, и удушьем мерзким пальцы криво корчит,

как листья, сплющены ладони — смятые желаньем жизни мальвы,

в последний вспыхнув раз, проклятья небу посылают богоборцы.

Любые ценности за жизни миг! Лишь ночь врачует гениально.

Лопата солнца режет желтый теплый грунт, копая впрок могилы,

лопата солнца, ветров стройных крест, обряд шакалов похоронный.

О, тело черное — янтарный шелк песка — ни страсти и ни силы,

где миг назад пылала жажда жить! Земных отзывчивость ладоней!

Пусть богоматерь черная с иконы до конца ведет в сраженье,

где уж драконы не страшны, где тишина и нерушимы воды!

Бьет слово в слово — бронзы звук зловещий.

Так кончай со скорбным пеньем,

когда разбитый черный полк в державу звезд на вечный мир отходит.