Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

Шьет девушка и так рыдает —

то ли шитье?

И красным, черным вышивает

мое житье.

Колокола шлют переливы,

и плачет звон.

Идут. То мальвой, то крапивой

путь окаймлен.

Туманы кверху, кверху хлынут,

а тучи с гор.

Не буду я, тоской покинут,

любить простор.

Я розу вечером целую —

грусть без причин…

Зачем, зачем жить не могу я

без дум, один?

Поет дорожка

на огород.

Арбуз под зонтиком

о солнце думает.

За частоколом —

зеленый гимн.

Оставайтесь, люди,

со своими божками.

Подсолнухи горят…

— струне подобны —

И мотыльков дуэты…

— а на лапках мед —

Ромашка? — здравствуй!

И она тихо: здравствуй!

И звучит земля,

как орган.

Укройте меня, укройте:

я — ночь, стара,

недужная.

Велит уснуть

мой черный путь.

Положите тут мяты,

и пусть тополя шелестят.

Укройте меня, укройте:

я — ночь, стара,

недужная.

На высоких скалах,

где орлы да тучи,

над могучим морем,

в радостной лазури —

эй,

там

расцветали грозы!

Расцветали грозы!

Из долин до неба

протянулись руки:

о, пошлите, грозы,

ливни из лазури!—

Вдруг

вниз

пали капли крови!

Пали капли крови…

На полях, на травах,

серебро-зеленых,

в хлебе золотистом,

стройно-колосистом —

эй,

там,

там шумели шумы!

Там шумели шумы…

Кто-то вдохновенно

преклонил колена:

дай, земля, нам шума —

шума и безумий.

Ночь.

Плач.

Смерть шумит косою!

Смерть шумит косою…

Вдоль по степи голубой

вороной ветер!

Вот прильнул — назад отпрянул —

вороной ветер…

Вышла в поле жать я хлеб.

Гром гремит, туча!

Ой, не все с войны вернулись —

вороной ветер…

Глянет солнце, как дитя,

а в селе голод!

Ходят матери, как тени —

вороной ветер…

На чужбине, где-то там,

без креста, ворон…

Будьте прокляты с войною! —

вороной ветер…

По нивам проходила

не пашнями — межами.

Печаль пронзала сердце

колючими ножами.

Взглянула — всюду тихо.

Лишь чей-то труп средь хлеба…

Колосья ей спросонья:

возрадуйся, о Дева!

Колосья ей спросонья:

побудь, побудь Ты с нами!

Склонилась Матерь Божья,

заплакала слезами.

Не лунно и не звездно,

и словно не светало.

Как страшно! Наше сердце

до бездны обнищало.

По нивам проходила —

побеги молодые…

Ученики навстречу:

возрадуйся, Мария!

Возрадуйся, Мария:

мы ищем Иисуса.

Ты укажи ближайший

нам путь до Эммауса.

Она подъемлет руки,

бескровные лилеи:

не в Иудею путь ваш,

не в землю Галилеи.

Туда, на Украину,

и там вам в каждой хате,

быть может, и покажут

хоть тень Его — распятье.

По нивам проходила.

Могилы все далече,—

а ветер ей навстречу —

воскрес Сын Человечий!

Христос воскрес? — Ужели?

Не ведаю, не знаю.

Вовек не будет рая

для нив кровавых края.

Христос воскрес, Мария!

Цветами зверобоя

из крови мы гурьбою

взошли на поле боя.

Вдали молчали села.

Земля в могилах млела.

И лишь былинка пела:

хоть Ты б нас пожалела!

По ниве проходила…

— И как погибнуть краю? —

Где он родился снова,

Где он любил без краю?

Взглянула — всюду тихо,

Лишь злаки трепетали:

— За что Тебя убили,

За что Тебя распяли?

Не выдержала скорби,

не выдержала муки,—

упала на тропинку,

крестом распявши руки!..

Колосья все над Нею

«Ой, радуйся» — шептали.

А ангелы на небе —

не слышали, не знали.

Ходит Фауст по Европе,

Сплетник, лгун и вертопрах,—

И молитвенник в руках,—

Размышляет грамотей,

А навстречу Прометей.

— Прометей, здорово, друг мой!

А, бунтуешь? Ну бунтуй!

Я за бунты не хвалю:

что ты думаешь, восстаньем

осчастливить бедный люд?

Я вот тайны неба знаю,

Я философов читаю,

Я умело подсчитаю

факты смерти и нужды —

ну, а ты? Что стоишь ты?

Я ношу в душе вериги,

не чуждаюсь и религий,

не бунтую — только книги

все пишу, пишу, пишу —

ну, а ты, что стоишь ты?

Новый мир творишь охотно?

Почему ж ты безработный?

— Потому что ты не Фауст!

Ты — мечтатель, фантазер!

Вот схвачу я свой топор!

А, бунтуешь? знаю, знаю.

Я не Фауст? — Так и есть.

До свиданья; ну, прощай…—

Ходит Фауст по Европе,

и молитвенник в руках.

Ветер.

Не ветер — буря!

Валит, ломает, с землей вырывает…

За черными за тучами

(горючими, гремучими!),

за черными за тучами

миллион миллионов

мускулистых рук…

Катит. И в землю вонзает

(город, шлях впереди или луг) —

в землю плуг.

А на земле люди, звери и сады,

а на земле храмы и боги:

о, пройди, пройди и строго

рассуди!

Слабые — в лесах плутали,

в темноте пещер голосили.

— Что за страх, что за сила? —

шептали.

Никто из них песен, улыбок не знал

(огненного коня ветер гнал,

огненного коня —

как в ночи гроза),

и только их раскрытые мертвые глаза

отражали всю красу нового дня!

Глаза.

И Белый, и Блок, и Есенин, и Клюев:

Россия, Россия, Россия моя!

…Стоит сто-растерзанный Киев,

и двести-распятый я.

Там солнце повсюду! И слышно: Мессия!

Туманы, долины, тропа меж болот…

Родишь, Украина, и ты Моисея,—

придет он, придет!

Он скоро появится — слышу я, знаю.

Сквозь бурю, сквозь гром, содрогающий высь,

я клетками, нервами всеми взываю:

поэт, отзовись!

И встал чернозем, и глядит неотступно,

кровавый

лицо исказил его

смех.

Поэт, свою землю любить не преступно,

коль это — для всех!

Вместе, дружней за работу!

Степи ли наши скупы!

Солнце цепами молотит,

с неба бросает снопы!..

Силу, надежду, отвагу,

веру, энергию — гей! —

с грозно-ликующим стягом

гордо несем для людей!

Всё осилим, всё сумеем,

тьму проклятую развеем!

Раб вчерашний станет братом —

лозунг пролетариата!

А девиз у нас таков:

Мир избавим от оков!

Хватит нужды и страданья,

молотом выкуем плуг!

Каждый — и сталь, и старанье,

каждый — товарищ и друг!

В травах — свинец да железо:

вспашем, друзья, целину!

Строим — живем, а не грезим:

сделаем вечной весну!

Так вперед же — к свету, к свету!

Рвите старые заветы!

Раб вчерашний станет братом —

лозунг пролетариата!

А девиз у нас такой:

мир избавим от оков!

Силится спрут капитала

шипом своим испугать:

всюду нас кривда встречала —

выйдем же правду встречать!

Будим, и будим, и будим —

трубы, гудки, поезда…

Были мы, есть мы, и будем,

так же, как солнце, — всегда!

Мы шагаем, мы дерзаем,

буржуазный мир взрываем.

Раб вчерашний станет братом —

лозунг пролетариата!

А девиз у нас такой —

мир избавим от оков!

Видно и небо, и долы,

море и пламя зари!..

Гей, богатырская доля,

счастье мирам подари!

Слышим и брань мы, и «браво»

из-за фиордов и дюн!

Вольную строим державу

из миллионов коммун!

Так давайте ж песней встретим

всех друзей на белом свете!

Раб вчерашний станет братом —

лозунг пролетариата!

А девиз у нас такой:

мир избавим от оков!

По кладбищу иду.

Лето еще за полным столом,

и день — с незастегнутым воротом,

но что-то в природе

всхлипывает.

Качайтесь, террасы деревьев,—

сегодня такая боль!..

Ветер, ветер, ветер —

дубы терзает, клены,

угрюмо в тучах солнце,

опять осенний ветер.

Лето еще за полным столом,

а в листьях струится желчь.

Желтеет.

Спать…

То здесь, то там —

по всему кладбищу —

прекрасный сон!

Какой в нем смысл? Какая цель?

А может, мертвым

лишь одно и грезится:

кровь

и борьба?

Хоть раз бы в жизни речь услышать,

которой верит мертвый мир.

Но нет, потусторонье не очнется.

Лишь отзвук иногда…

как будто…

неясный донесется…

Ветер вскрикнет, охнет

и клен согнет упруго,

угрюмо в тучах солнце,—

опять осенний ветер.

Дугами холмы легли.

Округлы могилы, как поросята.

А над ними —

кресты.

В рубашках изодранных, блузах рабочих

бегут недоспавшие,

и падают,

и запутываются в листве,

как будто в гудках заводских.

А вслед им —

черные памятники

зеркально струят презрительный смех:

«Заведитесь еще и здесь!»

— Да, да, и здесь!

Мы из ярма, из тюрьмы!

Ветер свободы с нами.

Прислушиваюсь:

голос, что звучит,

растет вокруг,—

в себе ношу я.

Живое — распадается на клетки,

а клетки — в землю, в зелень, шум.

И тот протест, и тот огонь,

что был в них,—

живет опять он:

зелень, шум…

Эпоха наша ветровая! —

шуми в вершинах, верховей!

Плыви из вечности, седая

мелодия моя.

Куда ни пойду — полукруг.

Куда ни ступлю — овал.

Хребты облаков округлились.

Лист колесом по дороге —

и весь голубой парус

круглую душу мою

на веслах несет в бесконечность —

мелодия моя.

Что ж ты, сердце? Откуда печаль?

Или недостойны мы света,

недостойны нести в себе

даже частичку его?

Так ведь, милое? Мысли река

и радиотоки — безумья рука —

космос раздверят.

Не станет замка́.

Не так ли, сердце?

Так, так —

исчезнут несчастье, бесчестье и зло,

вражда среди наций,

границы планет

раздвинутся,

и снова мы круг повторим

в своем возрастанье извечном —

растем к бесконечности.

И все навсегда будет ясно:

зелень… шум…

— «Шум…», — а может, неясно? —

и кровь, и былого разгром…—

Но голос глухой из могилы

доносит ко мне ветерком:

— Неясно, а правда, неясно? —

Другой уже рядом встает:

— Меня подняло твое сердце,

чуткое сердце твое.

Окликнем же кладбище, брат мой!

Вглядись в эту черную масть.

Ударим! Восход отзовется,

и запад нам руку подаст.

А там на подмогу и деды,

наполнится гомоном дол…

Ой, как бы мы пожили снова,

вот если бы ты нас повел.

И снова, снова привиденья…

С пригорка вниз бегу, лечу!

Встает навстречу солнце сонное,

а ветер стружки стружит, стружит…

А ветер стружки и подстружки —

в глаза и в душу, в грудь и в рот…

Куда ты гонишь, сумасшедший?

Стой! Черт!

Прислушиваюсь:

голос, что звучит,

растет вокруг,—

в себе ношу я.

Живое — распадается на клетки,

а клетки — в землю, в зелень, шум.

И тот протест, и тот огонь,

что был в них,—

живет опять он:

зелень, шум…

Эпоха наша ветровая! —

шуми в вершинах, верховей!

Плыви из вечности, седая

мелодия моя.

Оплавились тучи. Холмы округлились.

И что отражается в чем —

не пойму, не пойму.

Только все непрестанно шумит, говорит,

недозрелую зелень качает —

недоношенную,

и золото, и кровь,

кровь…

А в шуме том,

как арфы перебор в оркестре —

осоки трепетанье.

А в шуме том, в его просвете,—

березки фартушек.

И вдруг —

пичуга…

И все колышется, шумит и говорит.

Приехали к матери да три ее сына,

все трое пригожи, да ни в чем не схожи.

Как первый — за бедных,

второй — за богатых,

а третий, налитый силушкой, сидит —

просто бандит.

— Ой, мама! — молвил первый, кареглазый, —

мир не узнаешь сразу!

Народ на бой с нуждою встал,

но не одни мы знаем горе —

страдают люди и за морем,

везде проклятый капитал.

— Ой, маманя! — встал второй,

с челкой вороной,—

что нам убиваться над чужой бедой!

У каждого в жизни — свой интерес:

есть у нас уголь, и хлеб, и лес,

и пускай в лесу на суку повиснет

любой чужой, ненавистный,

— Ой, мать! — третий, низкобровый,

стал хохотать,—

повыгоняй ты своих сыночков из хаты,

пусть не смешат меня и не сердят.

Кулак да сила —

вот она и воля, вот оно и счастье,

так я понимаю.

А бедный или богатый — знать не желаю!

Блеснул кинжал у первого,

сабля — у второго,

у третьего — клинок…

«Ой, сын, сыночек мой, сынок!..»

Лежит бандит — готовый.

А два брата смертно бьются —

никак их не разнять.

Весна встает, весна встает

и отовсюду окликает:

дитя мое!

Листвой зеленой ласковой,

голубыми глазками:

что ж не вспыхнешь в пенье дивном,

что ж не с коллективом?

Весна, весна мне объяснилась

листочками зелеными.

Палящей ненависти сила,

неутолимая любовь,

как тяжко вас носить на сердце,

о, как мне тяжко вновь.

Опять, опять на гребне жизни

всплывает пена, как в тазу…

А как же мне с душою чистой?

Кому я душу понесу?

Коварство, тупость, фарисейство

полезли вновь со всех сторон.

Лишь истинное не сдается,

не предает своих знамен.

Лишь стойкое — достойно цели,

как всюду и во все века.

О люди, люди, время души

освобождать из-под замка!

О люди, души из бумаги,

когда же вас я разожгу?

Когда сердец опустошенность

преодолеть огнем смогу?

Я не кричал бы так, не плакал,

не будоражил белый свет,

но с нами главного титана

нет больше,

нет…

Сбежала с горы и нагая легла,

не знает, не знает, не знает, зачем

пред солнцем колени она развела,

его принимая как мужа.

Такой волноход и слепящая рябь,—

похоже, похоже, похоже вот-вот! —

тень — и пропала, и только следы:

рыба дугою-стрелой из воды…

Да было ли это:

банда, пожар…

Над ней надругались —

и бросили в жар…

Рабы мы, какие еще мы рабы!

Море, о море, ты полюби!

О, как она вырвалась, бросилась в лес,—

бежала, бежала, бежала — о страх! —

навстречу оскалы чудовищ

и блеск

пожара,

и небо в кровавых следах.

Был мертвым, и диким, и проклятым час,

когда она в полночь упала в траву…

Теперь уж не знаю ни наций, ни рас,

свободу людей

своим богом зову.

Я стану бороться, идти буду я

в иные —

без рабского ига края…

Рабы мы, какие еще мы рабы!

Море, о море, ты полюби.

А море волнуется,

рушит и строит:

в нем столько проклятого сносится вновь.

Любовь моя чистая, непогрешимая,

непостижимейшая любовь!

Паду, паду, паду

на голубую глубь.

Синь,

просинь

в сияющем саду.

Возьми меня, природа,

и назови своим.

Синь,

просинь

в сияющем саду.

Как ты меня будила,

как ты меня вела!

В моей душе не ты ли

три вихря подняла!

Три смерча — и три гимна,

три песни бытию:

мой труд,

мое горенье,

любовь и смерть мою.

С одним — себя творю я,

с другим — к мечте иду,

любовью облучаюсь

в сиреневом саду.

Паду, паду, паду

на голубую глубь.

За тучами обвалы

грохочут, как в аду.

Я ль виновен, что Анжела

то щипнет меня, то ерзнет,

вдруг склонится: Ли —

испугает: Ка —

Анжелика, Анжелика,

разве ж можно несерьезно?

Можно ли так, а?

Стан упругий твой, Анжела,

и округлости, и спелый

локон,

локоть твой…

Что это со мной?

Анжелика, Анжелика,

допустимое ли дело?

Ты всему виной!

Я ж хожу себе, Анжела,

никогошки — никого я! —

только ты как га —

баба ты яга.

Анжелика, Анжелика,

сорванец ты, что с тобою,

можно ли так, а?

Ну пускай бы ты, Анжела,

шла по делу — ведь болела.

На меня была ты зла.

(Ну, дразни же: Ла!)

Анжелика, Анжелика,

что ж пришла вчера без дела —

крепко обняла?

Я никого так не люблю,

как ветра наважденье!

Чертов ветер! Проклятый ветер!

Он замахнется раз —

рев! свист! круженье!

И прошлогодний в роще лист —

как чертово творенье…

Или: упрется в пашню — в черный пух,

поддаст — вагоны содрогнутся:

ух, как летят они по рельсам,

аж тополя дугою гнутся!..

Чертов ветер! Проклятый ветер!

Взирает Запад сквозь стекольца:

чей это ход — людской, звериный? —

хохочет ветер с Украины,

ветер с Украины!

Чертов ветер! Проклятый ветер!

Он головой косматой из Днепра:

не ждите, господа, добра:

напрасная игра!

Ах!

Я никого так не люблю,

как ветра наважденье!

Его пути, его сомненья

и землю,

землю свою.