Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

Бежит шоссе. В тумане разогретом

Окаменели волны дальних гор,

Шумит Салгира вечный разговор

И спит селенье с дряхлым минаретом.

Черешни бело-розоватым цветом

Укрыли старый постоялый двор,

А в небе, синий заградив простор,

Встал Чатыр-Даг двугорбым силуэтом.

И пали ниц пред ним гряды холмов…

Над пышной чащей грабов и дубов

Вознесся он громадой молчаливой.

Обходят поступью неторопливой

Богам высот воздвигнутый алтарь.

Где вырубают мрамор и гранит,

За темною грядою Аю-Дага,

Стоял над склоном горного оврага

Храм Артемиды — первый Парфенит.

Века бегут — но миф не позабыт.

Бессмертны чудеса Архипелага:

Горит Пилада верность и отвага,

Покорно Ифигения грустит.

И много лет в морском веселом блеске

Поэтам будут сниться весел всплески

И низкие ахейские челны,

А критики, на них взирая хмуро,

Их будут называть за эти сны

Презрительною кличкой — «трубадуры»…

Бурлите радостно, ключи беспечной Качи,

Звените струнами литого серебра —

Крутая, серая замшелая гора,

Вокруг — сады, дома, да известняк горячий.

Минули Бабуган. Уже вдали маяча

Наметилась Яйла, сурова и остра,

Росистой красотой блестят поля с утра,

И дивно-тихий лес молчит, как пруд стоячий.

Бушует зелени роскошной целина,

Веселых отзвуков рождается волна,

Как великан-удав, шоссе блестит от зноя,

И в щедрой пышности цветов, оттенков, нот

Сияет ясный взор спокойной глубиною

И голос молодой чарует и зовет.

Из Трои, из кровавого тумана,

Из черных дней неистовой войны,

Царь Одиссей привел свои челны

На сонный берег тихого лимана.

Там жили мы, залечивая раны,

И лотофаги — той страны сыны —

Кормили нас, участия полны,

Чудесной пищей сладковато-пряной.

И ели мы, и забывали дом,

Друзей и близких, и в краю чужом

Уже мечтали о привольной жизни,

Но мудрый царь не дал остаться нам

И силою нас возвратил отчизне

Всем людям в назиданье и векам!

Никто твоих не отнимает прав:

Ты первый занял светлые высоты,

К тебе рвались воинственные готы,

Свой Данпарштадт в лесах обосновав.

Зазубрил меч свой польский Болеслав

О золотые крепкие ворота,

Плел басни про тебя посол Ляссота,

И Лавассер хвалил твой быт и нрав.

И в наши дни стремишься в вышину ты:

Здесь табор свой разбили «Аспанфуты» —

Тут наш Тычина голосисто-юный:

Он возрождает мифы, как поэт,

Неся свой яркий «Плуг» во все коммуны.

Пускай, не опасаясь Немезиды,

Бездарная безвкусица глупцов

Тебе немало нанесла рубцов

И шрамов — ты живешь, забыв обиды!

Недаром дружно восхваляют гиды

Твою красу на сотни голосов:

В сиянье вод и в зелени лесов

Ты раскрываешь солнечные виды.

И улицы твои уводят взор

В душистый, свежий полевой простор,

Где ходит ветер, молодостью пьяный,

И в синей тишине твоих ночей

Торжественно шумящие каштаны

Возносят к небу множество свечей!

Эмаль Днепра. Слепящая вода,

Суглинков желтоватое сиянье,

И в розоватом утреннем тумане

Луга — как гладь огромного пруда.

Я не вдыхал так жадно никогда

Красу весенних светлых одеяний,

Смарагды трав, пушистость вербы ранней,

Блеск отмелей, пески и невода.

Пульсирует растений сок зеленый

И раздвигает камни. Листья клена

У фонарей блестят из темноты,

А над каймой оград и парапетом

Округлых яблонь пышные кусты

Цветут живым раскидистым букетом.

Нет! Не спесивый сытый гетманат,

Не толстопузый самодур богатый —

Поставил диво этих пышных врат

Смиренный инок с сердцем мецената.

Мечтал он, услаждая ум и взгляд,

Украсить камень в жемчуга и злато —

И вырос крыш излом замысловатый

Над чернотой полесских бедных хат.

Любя наук пресветлое сиянье,

Дарил он щедро юношам познанья —

Смиренный просветитель прихожан,

Он забывал — мудрец сентиментальный —

Свой хищный век и свой высокий сан

За книгами и мирной готовальней.

Не верь прикрасам трафаретной хрии:

Не так-то прост был этот меценат —

Князь церкви, синодальный дипломат,

Искуснейший кудесник и вития!

Он знал, как украшает панагия,

И в зеркало, у самых Царских врат,

Оглядывал свой пастырский наряд,

Радея об эффектах литургии.

Да, помогал он бедным школярам,

Да, он построил благолепный храм —

Медаль блестит, но что на обороте?

Девиз наживы именем Христа,

В уюте келий — угожденье плоти

И сел примонастырских нищета.

Жил некий человек в краю зеленом —

В прекраснейшем из всех краев земных,

Писал и мыслил он о днях былых

И прах столетий видел обновленным.

Солист неоспоримый, прирожденный,

Он незаметен был и скромно-тих

В нестройном хоре сверстников своих,

Как метеор, в пылинки превращенный.

Природа столько древностей хранит:

Рисунки листьев помнит антрацит,

А мел — ракушек древних отпечаток…

Ужели наша память так слаба?

И век людей редчайших страшно краток,

И этим шутят Время и Судьба…

Полярный мрак. Косматые зарницы

Над пустотой заснеженных равнин.

Немеет сердце… Сколько лет один

В заледенелых дебрях он томится…

Он помнит круг собратьев яснолицый,

Высок и смел их молодой почин.

Он бьет в набат — борец и гражданин,

Зовущий всех ярму не покориться!

Суд. Ссылка. Тьма ледовой маеты.

Сияньем странным небо раскололось,

А тишина мертва, и дни пусты…

Вдруг — бубенцы… далеко скрипнул полоз.

Но сквозь метель он слышит тот же голос:

— Ну что? Сдаешься? Каешься ли ты?..

Когда в ночи, в душистом светлом мае,

Растут хлеба и буйствуют цветы,

Как в дни Сатурна, смотрит с высоты

Она — пресветло-мудрая, святая,

И, мнится, ночь вздыхает, вспоминая

О тех веках великой простоты,

Когда молчали копья и щиты

И диких мерзких войн дремала стая.

Но вот блеснула кровь. Звенит труба.

Волы согнулись под ярмом раба,

И, грешных, нас покинула Астрея.

Лишь по весне в далеких небесах

Ее венец сияет, не тускнея,

И колос мира у нее в руках.

Я помню лето. Светлое село.

Волыни щедрой ласковое лоно.

Лягушки заливались у затона,

С полей медовый запах донесло.

А в плесе неба, синем, как стекло,

Уже зарделись кле́шни Скорпиона,

И Антарес уже горел бессонно

Над далями, откуда что-то шло.

Я уезжал и взором астролога

Я вопрошал, какая мне дорога

В грядущие неведомые дни?

И вдруг погасло диво Скорпиона,

А друг-Стрелец вознес над далью сонной

Свой светлый лук и добрые огни.

Люблю я тихих сумерек свеченье

Апрельское. Чернеющий узор

Садов вишневых. Темных нив простор

И в лужах — зорь весенних отраженье.

Несутся стаи где-то в отдаленье —

Их контура не различает взор,

Густеет сумрак, и небес шатер

Уже мерцает в звездном украшеньи.

Взирает Млечный Путь на спящий мир,

Блестит Ковша небесного пунктир,

И Близнецы на западе сияют,

И видит влажный полог темноты,

Как на деревьях почки набухают

И чутко всходят первые цветы.

Ночное поле. Август. Фаэтон

Кряхтит, хромая, будто путник старый,

Над горизонтом — яркие Стожары

И наклоненный влево Орион.

Колодца скрип. Воды и ведер звон.

Над желобом — коней почтовых пара.

Овраг. Туман, белесый, как отара,

И холодок, прогнавший первый сон.

А я, малыш, читаю в изумленье

Небесной карты пестрое свеченье

И в звездоносных россыпях тону.

И снова дрема в мягких добрых лапах

Качает мир, и неба глубину,

И трав росистых сладковатый запах.

Таков закон — простой закон распада:

Небрежная прическа, впалый рот,

И равнодушье рук, и первый лед

Усталого безрадостного взгляда.

Как неуклонно время листопада

Приходит в нашу жизнь из года в год…

Земля под снегом медленно уснет,

И в иней опушатся ветви сада…

О, первые седины тихих дней,

Предвестье спада жизненных страстей,

Осенних листьев осторожный шелест!

Что ж, привыкай, раздумьями томим,

Распознавать туманных далей прелесть

И улыбаться радостям чужим!..

Я видел сон — жемчужин тяжкий град

Мне, старому, на сердце насыпали,

Мне длинный черный саван надевали

И подавали пить дурманный яд.

И, напрягая помутневший взгляд,

Я еле различал сквозь тьму печали,

Что княжий двор стал грудою развалин,

Что каркал ворон и свивался гад…

Какое горе мне на разум пало,

Какая в сердце пенилась Каяла,

Какой тоской душа отягчена…

Ночь лунная блестит росой студеной,

Антенна гнется, как трава-струна,

Все ближе горя цокот предрешенный…

Князь Игорь, очи к небу обратив,

Увидел солнце в пелене туманной,

А Русь далеко за чертой багряной,

И горе черный накликает Див.

Но Игорь-князь бесстрашен и строптив:

«Эй, Русичи! Потешьтесь славой бранной!

Покажем вражьей нечести поганой

Дорогу в море от родимых нив!»

Не любо ль Дону зачерпнуть шеломом!

О, смелый княже! Смерти черный омут

Тебе не страшен — песня зазвенит,

Спасая от забвенья и полона…

Он встал на стременах, а конь храпит,

Ловя ноздрями свежий ветер с Дона.

Весна. Садов цветущих ароматы,

Друзей беседы и душистый чай —

Отдайся им и в сердце не пускай

Щемящих суеверий Поликрата!

Когда душа спокойствием объята,

Не думай, что не вечен мир и рай,

И чем прекрасней счастья светлый май,

Тем злее ночь и тем страшней расплата.

Я утешаю сердце, но, увы —

Под пеплом горьких дум слова мертвы,

Бессонны страхи смутного значенья,

И странен за окном мой темный сад,

Дрожат огни в туманном отдаленье,

И каждый миг тревогою объят…

Я шел домой, предвидя день безделья,

И думал про всегдашний нудный труд.

Как нитка бус, светился Голливуд

В бокалах новогоднего веселья.

Шуршал и шаркал, как на новоселье,

Навстречу незнакомцу праздный люд,

Мороз прибрал за несколько минут

Густую грязь вчерашнего похмелья.

День взаимоприязни воссиял…

Что ж! Совершай привычный ритуал,

Встречай очередного пилигрима!

О юность! Ты надеждами красна!

Гляди ж бездумно и неукротимо

В стаканы розоватого вина!

По кронам сосен величаво-строгий

Проходит шум. В небесной синеве

Темнеют облака. В густой траве

Зелено-буйной путаются ноги…

Вот тут упасть бы прямо у дороги,

Упасть и отдохнуть минуты две —

От ярых псов, от шума в голове,

От низких душ, коварства и тревоги…

И, окунувшись в тихий сумрак сна,

Услышать, что поет еще струна,

Мелодий, рифмы, ритмов переклики…

И вдруг увидеть, что в траве густой

Душистые кораллы земляники

Блестят простой, веселой красотой.

Как просто все в наивных тайнах этих:

Огниво — морякам, больным — хинин,

Пиратам — взрывы настоящих мин

И пули ружей, лучших в целом свете…

Под сводами пещеры на рассвете

На пятерых из тьмы глядит один —

Чего он ищет в пене злых пучин?

Кто он? Жилец земной? Иль бред столетий?

От грома содрогается земля,

Встает над морем остов корабля —

Легко художник разрешил проблему —

Услышан зов! Теперь спокоен Топ,

И примирен с людьми бессмертный Немо —

Индийский принц, любезный мизантроп!

Говорит капитан Каттл:

— В груди моей не иссякает вера —

Еще нам Вальтер счастье принесет!

Пускай тогда, покинув мрачный свод,

Нас позабавит старая мадера!

О, Дядя Соль, не верь пустым химерам!

Из погреба мадера не придет!

Погиб наш Вальтер, я — давно не тот,

И затерялся ты в тумане сером…

А может быть, парнишка наш спасен?

С красавицею в брак вступает он,

Смягчился черствый нрав миллионера…

Вино на палубу! Сердца в галоп!

Да разве ж это — старая мадера?

Нет, Дядя Соль, — кондитерский сироп!

Безусые отважные ребята,

Глубокая и быстрая река…

У лоцманов фантазия ярка

И чудесами выдумок богата…

Какую здесь войну вела когда-то

Плантаторов тяжелая рука,

Как мучили злодеи бедняка

И как потом настигла их расплата…

Веселый юмор жанровых картин,

Пейзажи расцветающих долин

И тут же песни и псалмы о тленье…

А золотые зори широки

Над мутью беспокойного теченья

Могучей и таинственной реки.

— Да! — Гулливер промолвил. — Есть минуты

В моей судьбе, каких не знали вы;

Имел я горя выше головы

Не в Бробдингнеге, не в садах Лапуты,

А у ничтожных карликов: так люты

Их мстительные души, так мертвы,

Для жалости опасны! Не столь опасны львы,

Как мелочные, злые Лилипуты…

На гвоздик каждый волос навертеть,

Сплести интриги мерзостную сеть

Способна эта маленькая сила!

Давно бы впал я в смертную тоску,

Давно бы солнце для меня остыло,

Когда б не щедрость дружбы Блефуску.

Блажен, кто поздней осени не зрит,

Кто шутки ради книги открывает,

Кто Песню Песен радостно читает,

Над Книгой Руфи весело острит!

Беда тому, кто, сон и аппетит

Утратив, лямку жизни не бросает,

Его предательств ямы окружают

И мошкара сомнений тормошит.

Смеется светлой юности стихия!

Что ей сулите вы, виски седые?

Пустую мудрость? Холод и туман?

Пусть будет жизнь прекрасней и короче,

Пусть не успеет распознать обман

Титания июньской светлой ночи!

Как наяву тот сон увидел я:

Умолкло бормотанье парохода,

Камыш и вербы, светлая погода

И полноводной речки чешуя.

О, Родина прекрасная моя!

Я знал тебя в счастливейшие годы,

Но и меня осилили невзгоды,

И позабыл твой светлый образ я…

Но вот пришел вечерний час свиданья —

Не стало ни тревог, ни ожиданья,

Открылась дверь заветная в стене,

Все тихо. Спят усталые колеса,

И цапли в золотистой тишине

Перелетают с отмелей на плесы.

Чернеет лед на линии трамвая,

Синеет в темных улицах весна,

И юность — ясноока и стройна —

Встает, былую радость навевая.

Так это ты! Но чья же воля злая

Тебя убила? Где звенит она,

Твоей живой веселости струна?

Зачем тебя томит печаль больная?

А помнишь все, что было и прошло?

Небесный свод, прозрачный, как стекло,

В котором стая шумно пролетала…

Как быстро таял снег! Как лед звенел!

Теперь того, что прежде звалось «Мало»,

Ты выдержать бы даже не сумел!

Двенадцать дней, двенадцать синих чаш

Сияли глубью тихою над нами,

Мы пили их спокойными глотками,

Мы знали — этот месяц будет наш.

Мы знали — близко море и Сиваш,

Нас ветер бил могучими крылами,

День исчезал за алыми вратами,

Большая степь манила, как мираж.

А вечером в небесной бездне черной

Горели нам созвездий крупных зерна,

Огонь заката на краю земли

Тускнел и становился все янтарней,

И сквозь туман и сумрак нам вдали

Вставали две зари над сталеварней,

Чуть приоткрыв завесу облаков,

На поле и стерню луна смотрела,

В туманной дымке шелковисто-белой

Сияли тускло главы куполов,

Степь, словно океан без берегов,

Под небом расстилалась без предела,

И где-то в ней звенело и гудело

Мятежным эхом прожитых веков.

Я думал: степь! Что за твоей чертою?

Грозишь ли ты пустынной темнотою

В осеннем безысходном забытьи?

Иль снова мне сверкнет весна живая

И заблистают звонкие ручьи,

На желтом дне оврага пробегая.

Тропинок желтоватые извивы,

Широкие, спокойные поля,

Где ровными рядами тополя

Построились, красуясь горделиво.

Дороги расползаются лениво,

Под чьими-то копытами пыля.—

Привет тебе, счастливая земля!

Полтава! Ты румяна и красива!

Мне облик твой, как память юных лет,

Как Гоголя невытоптанный след

И кобзарей задумчивое пенье,

В моих ушах, как стародавний зов,

Еще плывет в прекрасном отдаленье

Тяжелый скрип медлительных возов.

Утнапиштим, далекий предок мой,

Потерянный в огромном океане,

Я — Гильгамеш, палач на поле брани,

Я — царь Урука, пламенный герой.

Имел я друга — счастье и покой,

Он даровал крылам моих дерзаний,

Но умер он, мой добрый Эабани,

И горьких дум меня смущает рой.

Дай мне совет, мой древний предок милый,

Как продлевать наш век людской унылый?

Как подойти к загадкам бытия?

Но ветхий дед с улыбкой тихой ласки

Про Древо Жизни мне лепечет сказки,

Которые младенцем слышал я.

Как вал морской, взвилась вершина Эты,

Долина светлым бархатом цветет.

Кентавр творит: кентавр свирель берет,

И звук свирели выдает поэта.

Мелодия как ласковая Лета,

Чьи воды пьет Орфей и Лин поет,

Всех горестей людских унылый гнет

Переплавляя в сладкий мед Гимета.

Давно забыл он свой родной табун,

Давно привык к звучанью лирных струн

Под Фебовой душистой сенью лавра:

Любовью к песне пересилил он

Звериные наклонности кентавра,

Друг смертных и богов — кентавр Хирон!

Там левантийский месяц сеет чары,

Волнуя в сердце теплой крови ток,

Там яростно цветет любви цветок,

Там все в крови — и шлемы, и тиары…

Там с высей горных, предвещая кару,

Гремит речей неистовый поток —

Иоканаан! Как взор его жесток!

В его словах — пустыня и пожары!

А Саломея — девочка, дитя,—

Отравою и лезвием шутя,

Хохочет, смерть и мщенье накликая…

Беги от них! Беги туда, поэт,

Где у прибрежных скал, чиста, как свет,

Стройна, как луч, — мечтает Навзикая!

Ты — солнца луч, царевна Навзикая,

Цветок феаков на песке морском!

Тебе убогий странник не знаком,

А море блещет — без конца и края.

Ты властным жестом собираешь стаю

Прислужниц, — в послушании немом

Они стоят, а над твоим челом

Лучистый ореол блестит, играя.

От стрельчатых бровей и белых шей

Уж сам не свой безмолвный Одиссей,

Готов забыть пучину мук и горя.

Чиста, как животворная роса,

Целебным плеском Эллинского моря

Ему смеется светлая Краса.

Завечерела водная стихия,

Пассатный ветер в парусах ревет,

И темный наш корабль, кренясь, идет

В знакомый порт, к огням Александрии.

Он раздвигает сумерки густые,

Он, как живой, желанной встречи ждет:

Здесь милых Муз веселый хор поет!

О сердце мира! Наша Пиэрия!

Мы знали и степей сарматских зов,

И Фидиевых мраморных богов,

Печаль Сафо и клич сирен призывный,—

Но нас ничто не волновало так,

Как Фарос твой, твой Гептастадий дивный,

Из мрака черного вознесшийся маяк!

Мужик из Мантуи, задумчивый, кудрявый,

Он с отроческих лет стихи слагать умел,

Пастуший посох, плуг и медный шлем воспел,

И был вознагражден неслыханною славой.

Он сквозь огонь и дым усобицы кровавой

Увидел пышный век, когда от черных дел

Почил покорный мир, приемля свой удел

Под царственным ярмом божественной державы.

Но все прошло. И Рим, и цезарей дела

Рука истории в гробы поволокла,

Где спят иллюзии, порфиры и короны,

А он доселе жив. И звон его поэм

Нам отзывается рыданьями Дидоны,

Бряцаньем панцирей и всплесками трирем.

Столетние над молодым бурьяном

Облокотились вербы на плетень,

Под сенью слив — соломенный курень,

Чудесен мир в дыханье трав медвяном.

Здесь нарастает буйным ураганом

Веселый праздник сел и деревень,

Здесь сельских муз еще витает тень

С прославленной свирелью и тимпаном.

Здесь посылают дружеский привет

Прохожим Сон-трава и Огнецвет,

Красивое прекрасно без прикрасы:

В разгуле светлой радостной игры

Тропинка с Лысой сказочной горы

Ведет к вершинам самого Парнаса.

«Есть добрые сердца, есть светлые умы,

Они сияют нам, как утра блеск багряный,

В хаосе шумных дел, среди житейской тьмы,

Их голоса звучат торжественной осанной.

Уносит вечность всех под мрачный свод гробов,

Но непорочных душ и мысли, и стремленья

Выбрасывает вал сурового забвенья

На берег бытия, как зерна жемчугов…»

Романтика мечты живет в сердцах поэтов:

Чтоб столько накропать элегий и сонетов

И свято веровать в предизбранность свою!

И точно: что таким хор знатоков убогий?

Холодный суд ума не победит в бою

Романсов сладостных и пышных антологий!

Я знаю — имя нам «библиофаги»:

Как шкаф, набита наша голова,

Как резчики, шлифуем мы слова,

Нещадно много изводя бумаги.

Никто не скажет нам: «Жрецы и маги!

Вы создаете чудо мастерства!»

Душа у нас сурова и черства

И чужда юной жажде и отваге.

Что в тонком слове? Нас чарует звук

Актерской реплики, поддельных мук,

Горючих слез искусной истерии.

А критик нам диктует: «Шапки прочь!

Вот пред тобой прославленный вития:

Горит, как светоч, озаряя ночь!»

Вы уж давно ступили за порог

Земной судьбы — творцы и полубоги,

Рапсодии, элегии, эклоги

Звучат из тьмы аидовых дорог.

Туман печали нам на сердце лег,

Усилья наши жалки и убоги:

Ужель назад вам больше нет дороги?

Ужели рок так безнадежно строг?

Где ваших слов могучее звучанье?

Напрасны все мечты и заклинанья —

Невозвратим навек умолкший глас!

Одна отрада есть душе поэта,

Одно для мира возрождает вас —

Прекрасная законченность сонета.

Варуфорос… Геландрий темнокрылый,

Шумя, кипит июльский Вулнипраг,

Угрюмый князь — неистовый варяг —

Ведет на север лодки-моноксилы…

Он родился для битв, он полон силы,

У Доростола он поставит стяг,

Его влечет в дорогу только враг,

И Киев, и родня ему не милы!

Но чу! тревожный окрик засверкал!

И хищники бегут по склонам скал,

Гремят мечи, изнемогает Слава…

И, празднуя удавшийся набег,

Из черепа хмельного Святослава

Вино хлебает трезвый печенег.

Тот сон счастливый длился десять лет:

Как это сердце билось полнокровно,

Как солнце безмятежно и любовно

Давало небу — синь, а миру — свет.

И каждый год был радостью согрет,

Все обещала жизнь беспрекословно,

И открывался путь легко и ровно,

Как будто в нем препон для счастья нет.

Но мир недолго мнился мне прекрасным:

В осенний теплый день, под солнцем ясным

Увидел я себя сухим стеблем,

Стою безмолвный, не имея силы:

Тяжелый холмик на сердце моем —

Немилосердно ранняя могила!

Приметам о весне и Теплом Алексее

Еще не верит снег. Не слышно талых вод,

Под елками хрустит прозрачный тонкий лед,

И спит большая даль, задумчиво темнея.

Нет! В мире нет чудес — ни манны, ни елея,

Пустыне горьких дум никто не подает.

Одна печаль томит, одна тоска грызет,

И сердце с каждым днем становится слабее.

Нет света и тепла земли обетованной

Тому, кто изнурен морозной мглой туманной!

О Теплый Алексей! Когда ж растает лед?

Подснежник радости проглянет, не робея,

Травой глубокий шрам утраты зарастет,

И поле дней моих проснется, зеленея?..