Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

В путь. Молчать. Зачем дорога? На опушке. В балке тесной.

Слушать, как бормочет пьяно захмелевший лес привет.

Захмелеть — и не словами, а улыбкой или жестом

говорить про зелень эту, без границы и без края…

А расцвет?!

Песня тонет,

тонет в шелесте и листьях…

Убеждать кого-то пылко, безнадежно и цветисто

и кого-то убедить. То есть: птицею подняться,

звонкой птицею летая — закружить, заворожить:

неужели с тесной хатой вы довольны только знаться?

Можно краше и свободней

жить!

А потом: все тише — тише…

И замолкнуть снова: нет!

Только шелест. Только листья. И расцвет.

Жажду я — утро на поле встречая —

жемчуг молитвы

крестовым

снова венком повить.

Жажду я — с первым лучом рассвета —

в бокалы с ветром

шума и ропота

волнами влить.

Жажду смешать — под лучами заката —

жемчуг и ветер,

чтоб полем росистым

долго бродить. И пить. И пить.

Столько счастья, что боюсь я. Заласкает, как русалка.

Шелковистыми лучами спеленает, обовьет.

В плен возьмет. И зацелует пылко, жарко, жадно. Жалко:

страсть мою — хмельную брагу — всю до капли изопьет.

Только миг. Осколок мига — вспышка молнии мятежной.

А исчезнет — и как будто недоступным станет мне.

Пусть вернется! Пусть истратит. Пусть целует пылко, нежно.

…Луч серебряный холодный усмехается в окне.

Люблю. Лелею. Обовью

ее — прозрачную медово,

свою весну, и молча снова

в венцы ромашек перелью

весну свою;

и звонко будем пить, ловить

отраву жадно — лепестками,

и опьянеем, и в крови

умрем осенними листками —

за миг любви.

Кто так тихо пришел — незнакомый,

весь покрытый дымкой истомы,—

коль округа молчала

ночами?

Зашептали просторы приветы,

и шептала — всю ночь до рассвета

очарована ветром

ветка.

А как только брызнуло солнце —

сколько видели стекла оконца

за пожара минуты

смуты?

Кто так тихо пришел — незнакомый,

весь покрытый дымкой истомы,—

коль округа молчала

ночами?

Вот и завяли

красные астры —

цветы на тризне

былых надежд.

В небесном зале

костры погасли.

— Мы жаждем жизни!

— Но путь к ней где ж?..

— Мы жаждем жизни!..

— Мы жаждем смеха!..

— Мы жаждем бури

и жарких гроз!..—

Цветы на тризне…

Им на утеху

стонали глухо

ветви берез.

По зеленой площади

снегом кружат лошади,

всадники небесные громко говорят:

— Гей, не спите, грешники:

панские приспешники

никогда не спят!

Гордою и дружною

бурею безудержной

встань, народ мой яростный, мужественный мой:

шляхами суровыми

с гимном, песней новыми

мы выходим в бой.

Бликами-пожарами

небо вспыхнет старое,

огненною молнией горизонт зажжем:

хватит унижаться нам,

хватит пригибаться нам

под чужим ярмом!

Мы тени… Темны и ловки.

Мы — воля железной руки.

Мы носим в груди своей ненависть немо,—

и ночью осенней, в объятиях тьмы,

гимны тебе сложили мы,

красный террор гнева!

Мы — страх. Мы — карающий гнев.

Мы молимся культу огней,

и кто нас отважней под черным небом?..

Мы — тени. Мы — сталь. И в объятиях тьмы

гимны тебе сложили мы,

красный террор гнева!

Я порву те венки, что сплетались в года лихолетья,

размету, растопчу их до пепла, чтоб унес его ветер.

Вместо них я рассыплю повсюду волны солнечных песен,

что как птицы быстры, что взлетают легко в поднебесье;

оточу серебром; закалю их могучею сталью;

дам им крылья ветров, крылья молнией жаркой расправлю

и пущу. Пусть летят же, подобно цветным метеорам,

не к роскошным дворцам, не к бескрайним небесным просторам,

а в беленую хату, где в углу дышит горе заклятьем.

Мои песни просты и рабочему сердцу понятны.

Засияют они, словно зори на небе глубоком,—

и не будет крестьянин уже никогда одиноким.

Утром — первый луч весенний,

утром — свежий, молодой —

из подвалов темных, древних

вознеси нас над бедой.

Вот: уже встают народы

подневольные — кругом,

словно молодые всходы

в поле старом и седом.

Он целью выразил мечту:

к ней напрямик идет усердно,

и каждый стук святого сердца

несет — весну в цвету.

Шагай, страдалец всеблагой:

твои пути лежат широко,

твои слова летят далеко,

в них — цели всей твоей огонь!

Нет отдыха: не пробил час!

Пускай последний луч погас —

мы сами запалим огни,

из ночи сотворяя дни!

Кремень — о сталь: и свет добыт!

Мы непокорны, как гранит.

Идем, идем, несем огни,

из вспышек сотворяя дни!

Довольно! Встрепенись в цепях,

свобода, стягом соколиным!

Нас удержать пытался страх,

но мы летим, летим к равнинам,

и нами выкованный гимн

под звонким небом серебрится.

Туда — к просторам дорогим —

с низин. Туда. Мы — крылья! Птицы!

На митинг — в толпе — на площадь

венки несут — венки и гирлянды,

полощутся

революционные пряди.

На площадь — на митинг — ликуя!

И завтра — верьте — глядя в небо —

мир отпразднует бурю такую,

какой еще не было.

Это пламенный день?

И на юных полях революции

только тень,

только тень.

Это пламенный день?

Но, достигнув границы

на последней заставе,

каждый принарядится

и жрецом света станет.

Из пещер и со дна

принесут дифирамб революции:

дополна,

дополна —

из пещер и со дна.

И, достигнув границы

на последней заставе,

каждый принарядится

и жрецом веры станет.

Две души: одна взыскует бури,

струн горячих на бандуре,

звону, шуму, сверканья, поэзии,

братской марсельезы.

А другая… Та ищет другое —

степь широкую в покое,

туманов синих, облаков нежных

в небе безбрежном.

Как плющи, переплелись дороги —

две души — в одной тревоге,

и чего я жду: не то покоя,

не то жажду боя?