Ой упало солнце: Из украинской поэзии 20–30-х годов

Ночь из черных встала дюн.

Лиц темнел в ночи чугун.

Впился в мозг гвоздь дум:

«Когда ж пойдем в последний штурм?»

В мозг вонзился дум гвоздь,

да над окопом стяг в рост,

красный стяг, что дал Коммол,

его не предаст пятый полк.

Седьмой день полк тут живет,

назад нет ходу, нет и вперед.

— Неделю уже стоим вот так.

— Выдержим ли натиск атак?

В блиндаже спросил политком:

— Как нам быть с пятым полком? —

Корчился мукой стиснутый рот:

— Выдержим ли натиск химических рот? —

Рукой политкома остановив,

напрягся внезапно старый начдив,

командирам сказал и сказал бойцам:

— Не шлют респираторов нам.

Тыщу имеем противогазов мы,

а как с остальными быть людьми? —

Захолонуло сердце, как льда ком.

Политком затих. Побледнел политком.

Начроты, сутулясь, понуро встал,

тихо сказал, ломая уста:

— Красноармеец страну не предаст,

За Власть Советов он жизнь отдаст.

Тысяча есть? Пусть же тысяча тут

держит фронт, как держат редут.

Кому ж респираторов не дадут —

в атаку, плечом к плечу, пойдут!

Скажу откровенно за роту мою:

коль гибнуть, то гибнуть удобней в бою.

Утренний в небе задвигался свет,

выпростал день свой костлявый хребет.

Солнце не в небе, оно — на полях,

солнцем пунцовый расправился стяг.

Сотни очей — как сотни ран.

Сотни сердец — как один барабан.

Не было слез, скулы свело.

Только начдив склонил чело.

Плещется кровью стяг за холмом,

первым покинул окоп политком.

И там, где овраги изъели степь,

две тыщи свою развернули цепь.

Харкнул газом навстречу баллон,

дрогнул, попятился чуть батальон,

мысль в оба виска впилась:

«Нет, не спасет нас противогаз».

Прятался полк, он оврагам рад,

стиснули пальцы грани гранат.

На двести шагов — один заряд,

кровью рассветные тучи горят.

Завесой плывет ядовитый иприт,

в овраги вползает, над полем стоит,

сизым снятым молоком

над пятым завис полком.

Двух-трех шагов добежать не смогли,

проклятье вражьему зелью!

Синими лицами в пашню легли,

ногти впиваются в землю.

Окоп остывает, нутро открыв,

вырвал из сердца слова начдив:

— Красноармеец страну не предаст,

за Власть Советов он жизнь отдаст.

Пусть тысячи лягут бойцов на полях —

не пошатнется красный стяг,

красный стяг, что вручил Коммол!..—

Не предал стяг свой пятый полк…

Бойцы уезжали, и кони их ржали,

(легко стременами стальными звеня),

а в поле дым горчащий, дымок над полем ржавый,

и с конских губ слюна —

как нитка ковыля.

Отряд бойцов через дубраву вышел,

и кони путь, стуча подковами, нашли,

и в черной тишине бойцам лишь было слышно

бряцанье сабель, вложенных в ножны.

Папахи надвигали аж на очи,

глотали пыль и поля сладкий дух,

и порохом несло от крепких рук рабочих,

и кровью просмердел засаленный кожух.

Вот один наклонился. Я знаю: мечтаешь

про детей, про жену и про дом.

Полюби ж, полюби, товарищ,

семь бронзовых пуль в револьвере своем.

Не спи, боец, под гром орудий,

хоть муж ты чей-то и отец.

Чего же стоить будет

такой боец?

Вы мстители, и ваши рати

несут отмщенья приговор

за изуродованных братьев,

за опозоренных сестер.

Берегите и гордо владейте

суровым именем своим,

именем красногвардейца

и знаменем боевым!

Коль услышишь выстрел вражий —

горизонт родной храня,

не теряй секунды даже,

а с винтовкой — на коня!

По долам, по склонам,

боец, пролетай,

считай патроны,

а ран не считай!

Простор этот серый —

умрешь, не отдашь.

Сожми свое сердце,

раскрой патронташ.

Пусть ветер в очи,

умри — не стой!

И днем, и ночью

из боя в бой.

Команд не ждите!

Кто стал — пристрели!

Саблей кроите

ветры земли.

И мы бы страх смерти смогли превозмочь

за уголь, за черного хлеба ломоть,

за черные руки в мозолях

мы дважды погибнуть не прочь.

Я знаю вас, Гамлет, вы рыцарь снобизма,

я знаю двуличный, усталый ваш грим,

все черточки вашего псевдотрагизма,

весь будничный ваш и нехитрый режим:

живете в мансарде,

гуляете в дворике,

а ночью —

над письменным горбясь столом,

на черепе бежевом бедного Йорика

рисуете вензели сонным пером;

И, зная, что люди вокруг не проснутся,

что спит Эльсинорская чудо-земля,

вы пьете,

чтоб с предками соприкоснуться,

капли датского короля.

И больше — ни капельки в вас королевского,

куда там до роскоши, в долг живучи,

и призрак

является вдруг

Достоевского

к вам,

к Гамлету в гости,

пугая в ночи,—

пугать и грозить, звать куда-то далеко,

твердить пресловутое: быть иль не быть?

Но проще себя укусить вам за локоть,

чем той,

Достоевского,

тропкой ступить…

Застыв нерешительно, грезишь, мечтаешь,

с проблемами всеми один на один,

и слышишь откуда-то голос —

товарищ!

И шепот откуда-то вдруг —

господин!

И Гамлет, очнувшись,

пытается браво

обоим откликнуться — так он привык.

Мол, вы посмотрите: имею право,

я, видите ли, двулик.

Не верьте!

Ничто тут нисколько не связано,

лжив Гамлета вечный вопрос,

припрятан трусливо за позой, за фразою

его раздвоенья психоз.

Двулик он?

А может, со ста он личинами?

Блудливы блуждания сломанных душ.

Романтика эта смердит мертвечиною,

туман романтический темен, как тушь.

Все ясно: назваться божественным Янусом

отступник лишь может, от строя отстав,

и манна небесная, манна гуманности

химический свой изменила состав.

Названье другое ей дали учители,

дар неба сегодня звучит

намного торжественней герцогских титулов:

дихлордиетилсульфид.

Обедня земная — надземная манна

безумно пропитана хлоркой насквозь.

О небо!

О Цезарь!

Мессия!

Осанна!

И с черным фашистским крестом бомбовоз.

Романтика новую выбрала хватку,

в мундир нарядилась и весело ржет…

Неужто же, как в нафталине крылатку,

двуликого кто-то

еще бережет?

Кто эту крылатку напялил капризно,

стыдливо не пряча при этом лица?

Европой идет Достоевского призрак,

царапая пальцем двойные сердца.

И жившие там под скорлупкою тонкой

вылазят на свет после родовых мук,

царевич, и гетмана лютый потомок,

и прусского юнкера дохленький внук,

стуча на плацу каблуком о каблук.

Теперь поищите Алеш Карамазовых

в святых легионах, в солдатском строю,

которые масками противогазными

фильтруют старательно душу свою.

Ища себе в жизни пустынной пристанища,

дыша респиратору в зад,

не стал ли и Мышкин, князек христианнейший,—

жестокий германский зольдат?!

Так что же там было, под маскою святенькой?

Пропали в святой суете?

И — вот оно! — выросли хвостики свастики

на старом смиренном кресте.

И, браво взбивая холеные усики,

готова прийти на постой

черная гвардия злых иисусиков,

рать сигуранцы святой.

А Гамлет все мнется.

Он чтит церемонии,

ему их ломать не с руки.

Принц Дании!

Слышите?

Принц Солдафонии

берет вас к себе в денщики!

Вы в башне не спрячетесь, слышите, Гамлет?

Вы, загнанный в угол,—

не ступите вспять.

Не принято это в теперешней драме —

заламывать руки и грустно стенать.

Не верят сегодня в расхожие басни

о башне из белой слоновой кости.

Там снайперы черные прячутся, в башне,

в кого они целятся —

тех не спасти.

Агенты охранки, чистюли-поэтики —

солдатами вражьего стали полка.

Штудируют бойко на курсах эстетики

погромы петлюровцев и Колчака.

Схватите же яростно, словно убийцу,

за горло предательский шепот молитв.

Одной суждено лишь гуманности сбыться —

гуманности ленинской классовых битв.

Меж новым и старым мосты не проложены,

расколот надвое век,

да сгинет он, Гамлет —

принц страха божьего,

чтоб в боях был рожден человек!

На поле сраженья решительно выйдя,

надо твердо там на ноги встать,

и класс научит, как любить и ненавидеть,

научит класс, как взрослым стать.

В шеренгах этих плечи станут круче,

любой, огнем крещенный, рудокоп

там вас в глаза врага смотреть научит

и выстрелить врагу научит в лоб.

Коль есть гармонь — так пусть гармонь,

пускай она хоть раз,

как добрый молодой огонь,

нас поднимает в пляс.

Мороз тверез, — что льду игра?

А пламя — ну-ка, тронь!

Взлетай и рей — твоя пора,

о молодой огонь!

Мороз тверез, он, словно сон,

сковал реку и лес,

и слышен тихий тонкий звон

берез, ветров, небес.

Но женский плавный хоровод

кружит меж белых рек,

но кажется красавец год

торжественным, как век.

Но вскользь садится на ладонь

кристаллик снеговой —

и вновь вселяется в гармонь

огонь наш молодой.

О мой огонь, я рад, я горд,

что краше нет огня.

Ты никогда, как в этот год,

не обжигал меня.

Столетний дед ведет дитя

в сад голубой зимы.

Впервые, радостно шутя,

бьем лед на звезды мы.

Чтоб лед на искры расколоть,

чтоб быть огню из льда…

Прекрасная людская плоть,

будь счастлива всегда.

Будь счастлива, людей семья —

и ты, и он, и я.

Твоя вокруг тебя земля,

и радость — лишь твоя!

Встает тысячерукий люд

со светлой головой.

Твой труд, твой лёт, твой лад, твой суд,

и праздник — тоже твой!

Крик бирюзовых птиц, шакалов детский плач,

в арыке плеск воды, знакомый здесь от века,

чернеет башнею тяжелой карагач,

тень влажную стеля на ложе человека.

Упали липкие шелковицы плоды,

О, дождь медвяный — сладостная прибыль!

Вот тут бы, утомившись, у воды,

на край ковра присесть, сказав «спасибо».

Тут гостя нового встречает щедрый люд,

«салям» произнесет узбек с улыбкой.

Растают ягоды на теплой меди блюд,

и освежит лицо вода струею гибкой.

Поднимется степенный аксакал,

коснется сердца он рукой, встречая,

и чуть горчащего, зеленого вам чая

напиться даст из расписных пиал.

Тут и кетменщики, тут есть и хлопкоробы,

стройны и жилисты — пришли еще в поту…

Как тот садовник, тот мудрец высоколобый —

все влюблены они в земную красоту.

Ведет беседу дед неторопливо,

расспрашивает, что там впереди…

Поклон передает днепровским нивам

и завершает речь строфой из Саади:

«Один наш волосок, как шелковинка, брат,

но, с многими сплетясь, прочней он, чем канат».

Волнуется старик… Язык медвяный предков,

стихами пожелавший вдруг предстать,

так сочно шелестел, как те плоды на ветках,

когда плодам пришла пора спадать.

И вслушивались мы, как в сердца тишь и гладь

слова созревшие влетели искрометно.

Вот так он говорил — от сердца, от души —

и бронзою звенел размер речитатива.

Вошла в колхозный сад спокойно, неспесиво

к нам титаническая речь Фирдоуси.

Стихи поэтов тех, звучавшие, как вызов,

таков был их стальной, непогрешимый лад;

стих Саади, газель влюбленного Гафиза —

они гостями вдруг пришли в колхозный сад.

И, как тепло, как вздох, как бег крови по жилам,

в одно соединяясь, как семья,

в садовнике простом они бессмертно жили,

садами грузными шумя.

И с помощью его, который стар, но вечен,

отвергнув навсегда и споры, и бои,

понятны стали всем все сто земных наречий,

стих Пушкина тут был, Гафиза рубаи,

и мой Шевченко в этот братский вечер

святые вирши прочитал свои.