Паноптикум

БУРЯ

Нас четверо: Джоан Годар — красивая в стиле ренессанса дочь чикагского короля жевательной резины, Катрин — женщина эмансипированная, если и не во всем, то, во всяком случае, в вопросах пола, как это было модно в социал-демократической Германии, господин Теодор Люппих — профессор эстетики Иенского университета, временно бежавший от Гитлера в Австрию, и я. Все мы направляемся к купальному заведению в Целл-ам-Зее.

Впереди идет маленький лысый профессор. Он не любит купаться, боится слишком глубокой воды и слишком жаркого солнца. На пляже находятся только рафинированные Адамы и Евы, заменившие взглядонепроницаемые фиговые листочки ажурными тканями, крохотные лоскутки которых и призваны защищать их нравственность. Мускулистые мужчины прогуливаются взад и вперед, хвастливо выставляя напоказ свои бронзовые тела. Влюбленные пары, словно змеи, извиваются на песке вокруг вздыхающего танговыми ритмами граммофона, их движения следуют тактам музыки, а легкий ветерок бросает им в зубы хрустящий песок.

Люппих в своем халате, закрывающем его от ушей до пяток, равнодушно бредет к кабинам, изредка оборачиваясь, чтобы хмуро взглянуть на женщин, едва прикрытых купальными костюмами. Старая гардеробщица окидывает нас многоопытным взглядом и распределяет по кабинам: Джоан и Катрин направляются в двадцать шестую, мы с профессором Люппихом в двадцать седьмую. Внутри кабины ужасающе жарко, в правом углу висит паутина, деревянные перегородки украшены женскими и мужскими именами и рисунками, представляющими собой порнографический апофеоз любви. Маленький, приземистый Люппих начинает раздеваться. Он ужасно стеснителен. Стянув с себя рубашку, он пытается закрыть свою волосатую грудь маленькими ручками и стыдливо улыбается, встретившись со мной взглядом. Профессор снимает с руки часы, кладет их в карман брюк, потом снимает брюки. У него маленькие, короткие и кривые ножки, тонкие, как у подростка. Он натягивает на себя красные трусики, взятые напрокат у гардеробщицы, при этом совершенно безуспешно старается втянуть в себя живот. Затем Люппих тщательно укладывает несколько имеющихся у него на голове прядей волос, у каждой из которых имеется свое определенное привычное место, И выходит из кабины. Я натягиваю на себя купальный костюм и спешу за Люппихом, который уже подошел к пристани и ведет переговоры с лодочником.

— Достаточна ли она для четверых? — спрашивает профессор, показывая на лодку с надписью «Шпуци».

— Вполне, — отвечает лодочник, и Люппих старается выведать у него как можно больше. Не слишком ли холодная вода? Сколько стоит прокат лодки в час? Как зовут лодочника? За несколько мгновений он уже знает все. Температура воды восемнадцать градусов, направление ветра северо-западное, лодочнику тридцать семь лет, зовут его Францл, жена удрала с рыбаком из Вольфгангзее, а сын Ганс в семилетием возрасте утонул в озере. Но жизнью лодочник все же доволен.

Францл отвязывает лодку. Со стороны кабин показались стройные силуэты Катрин и Джоан. Катрин — здоровая и яркая, как реклама зубной пасты. Сложена она безупречно. А Джоан? У нее тоже нет никаких изъянов. Внешность дочерей миллионеров всегда бывает безупречной. Джоан похожа на раздетую Форнарину. На ней купальный костюм с вышитой черным монограммой; костюм покрывает ее главным образом спереди, сзади костюма почти нет. Белокурые волосы сверкают на солнце.

Мы с Джоан беремся за весла, Катрин садится к рулю, Люппих — на носу. Францл дает лодке толчок, от которого мы скользим метров пять по перламутровой воде, а потом мерными ударами весел направляем «Шпуци» к середине озера. Джоан старается грести равномерно, как хорошая спортсменка, а когда я сбиваюсь с темпа, она начинает считать, как если бы учила меня играть на пианино:

— Ра-аз, два-а!

Нос лодки подымается над водой, Катрин дергает веревку руля то туда, то сюда, а Люппих тревожно оглядывается. Я сижу позади Джоан, ее изумительная спина находится прямо у меня перед глазами, вызывая во мне благодарные чувства по адресу природы. Вода совершенно спокойна, мы молчим, только иногда перед носом у лодки выпрыгивает рыба, и Люппих испуганно втягивает голову в плечи.

Вокруг озера возвышаются горы; на их лысых макушках надеты набекрень снежные шапки, похожие на ночные колпаки стариков. За ними совсем далеко искрятся на солнце ледники, окунающиеся в сверкающее итальянской синевой небо, по которому скользят так же, как паруса по озеру, маленькие веселые облачка. В прибрежной воде отражаются городские домики. Из тени, бросаемой ими на воду, наша лодка постепенно выходит на простор сине-зеленого озера, покрытого белыми гребешками пены.

— Эти озера очень глубоки! — говорит Люппих, боязливо посматривая по сторонам.

— В бедекере говорится, что посередине его глубина достигает трехсот семидесяти пяти метров, — отвечает ему Катрин с чисто немецкой пунктуальностью.

— А если бы в нем было всего двадцать метров?.. — спрашивает Люппих, взволнованный названной Катрин цифрой и точностью бедекера.

Джоан неловко отводит назад левое весло — лодка вздрагивает и накреняется.

— Осторожнее! — тихо говорит Люппих. — Прошу вас, гребите осторожней. Подумайте о том, что моя жизнь в известной степени зависит теперь от вашего умения грести.

— Что вы, профессор! Чего вы боитесь? — звонко смеется Джоан, выставляя напоказ прячущуюся и за ее губками рекламу зубной пасты.

— О! — умоляющим голосом восклицает Люппих, ломая свои маленькие ручки. — Вы не знаете, дорогая, чего только не приходится бояться в этом мире. Между прочим, и природы. Есть что-то жестокое в том, как эта безбрежная, глубокая зеленая вода охватывает снизу нашу утлую ладью, тень которой дрожит так, как будто у нее имеются вполне обоснованные причины трястись от страха.

— Я не понимаю вас, господин профессор, — вмешивается Катрин с чисто прусской непонятливостью. — Если вы считаете природу настолько бесчеловечной, то как же вы вручили свою судьбу этой лодочке?

— О боже, — ответил ей профессор, поглаживая свои блестящие детские коленки, — в этой безумной храбрости, знаете ли, есть все же и что-то человечное…

Маленькие облачка бегут по небу с нами наперегонки, а мы все дальше отплываем от берега, оставляя далеко позади другие лодки. Теперь уже и мне, как и Люппиху, озеро кажется безбрежным и бездонным.

Я не настолько близок с природой, чтобы быть с ней на ты… Мы уважаем и боимся друг друга, но без всякого панибратства. Правда, и особых стычек между нами никогда не было. Как-то я побывал в Таормине и на другой день после моего отъезда прочитал в газете о случившемся там землетрясении. Прибыв однажды в субботу в Штутгарт, я узнал от швейцара гостиницы, что только накануне, в пятницу вечером, кончилось в городе неистовство обрушившейся на него тропической жары. Был и такой случай, когда я прибыл в Вилла Сан-Джованни по железной дороге без всяких злоключений, но следовавшему за нами поезду не повезло: вода подмыла рельсы. Очевидно, природа относится ко мне уважительно, так как и я ни разу не задирал ее. Я никогда не угощал полевых цветов остатками хлеба с маслом, не украшал колбасными шкурками нежные ветви кустов и под видом воскресных экскурсий не пачкал грязными сапогами снежную белизну ледников. Никогда не окунал я мое изнеженное ванной тело в священные воды рыбьего царства, что люди обычно делают только в припадке яростного здоровья. В прошлом году я был несколько раз с визитом вежливости на Дунае, катался в легко скользившей лодке под ласковыми лучами солнца, ни разу не удалившись слишком далеко от берега, и с глубокой почтительностью бросал взгляды на мятежное сердце реки. Ныне я впервые оказался в шатком челне лицом к лицу с враждебной мне стихией. Разве можно назвать особенно дружелюбными облака, спускающиеся с горных круч к озеру, или злобные порывы ветра, который усиливается с каждой минутой и играет носом нашей лодочки? Вряд ли можно рассматривать все это как проявление дружеских чувств. Как раз наоборот. Многочисленные природные факторы предвещали приближение бури. Ледники, блеск которых совсем недавно ласкал наши взоры, теперь, казалось, потемнели от проносящихся над ними траурных туч, а ветер гнал эти тучи прямо к озеру. Сине-зеленая вода потеряла всю свою синеву, стала темно-зеленой, а кружевные гребешки волн метались вокруг нас, качая и подкидывая лодку. Тяжелые удары волн о борт лодки предупреждали нас о грозной опасности.

Джоан, приехавшую из Америки, характеризует не простота бедных, а примитивность богатых. У нее нет фантазии, поэтому она и не боится ничего; ее относительная храбрость питается именно отсутствием фантазии, не то что у Катрин, причиной небоязливости которой является ее решительность и — надо добавить — ее неискренность. Кроме того, дух Катрин поддерживается женской солидарностью. Если Джоан не боится, значит, и она не боится. Да и вообще, чего может бояться женщина, находясь с двумя европейцами такого высокого интеллекта, как Люппих и я?

Люппих качает головой, посматривает то на небо, то на воду, бросает озабоченные взгляды назад, на все более удаляющийся от нас берег.

— Будет беда, — тихо вздыхает он, глядя на меня с мольбой о поддержке.

— Ну что вы! — смеется Джоан.

— Это просто нелепо! — вторит ей Катрин.

— Может быть, — еще тише продолжает Люппих. — Я допускаю, что вам все это кажется нелепым, таким же нелепым, как если бы, скажем, четыре пылинки решили не позволить ветру унести себя.

— Повернем обратно, — обращаюсь я к Джоан, но она словно не слышит моей просьбы.

Катрин теребит веревку руля, дергает ее, лодка поворачивается то туда, то сюда, пока наконец веревка не запутывается в сложнейший узел. Джоан берет на себя командование, объясняет, что одними веслами без всякого руля можно так же хорошо управлять лодкой; просто стыдно хныкать из-за какого-то маленького ветерка — американцы на такие глупости даже внимания не обращают. Стихийные природные силы Европы кажутся Джоан дряхлыми и немощными.

Люппих испуганно сопит и смотрит на меня умоляющими глазами, ища во мне союзника.

Небо все сильнее затягивается облаками, и чем больше солнце склоняется к западу, тем больше крепчает ветер. Капли пота скатываются у меня со лба прямо под нос, я смотрю, нет ли на озере других лодок, но вижу их только у самого берега, да и то мало. Сила ветра возрастает, наша лодка прыгает по волнам вверх и вниз, брызги летят в лицо Джоан которая вскрикивает:

— До чего хорошо!

Люппих воспринимает этот возглас всерьез и спрашивает у нее жалким голосом:

— Неужели вам так хорошо?

Он говорит это с видом человека, обнаружившего в себе какой-то физический недостаток: в его вопросе звучит недоумение глухого, силящегося понять, в чем заключается красота Пасторальной симфонии. Но Люппих не в состоянии уже ничего изменить, так как знает, что, будь у него бицепсы в пять раз больше и тело в три раза сильнее, он все равно не смог бы бороться с разбушевавшейся стихией.

— Вы боитесь, Теодор? — интересуется Катрин, наклоняясь, чтобы лучше видеть маленького ученого.

Люппих смотрит невидящими глазами. На лице у него появляется детский страх, десятки лет дремавший где-то глубоко внутри; он съеживается на носу лодки и отвечает плачущим голосом:

— Очень боюсь!

Какая многовековая культура заключена в этом тихом признании! Какой долгий путь пройден от безрассудной смелости молодости до мудрой трусости старости! Мне хочется пожать ему руку, хочется сказать: «Милый Теодор, поверьте мне, боятся все, у кого есть фантазия. Вы даже сами не подозреваете, какая большая смелость кроется в вашей мудрой трусости».

Густые, похожие на вату облака заволакивают солнце; озеро из зеленого делается серым, волны вздымаются все выше. Только теперь, когда солнце скрылось, видно, насколько стара природа. Солнечный свет для природы все равно что пудра, румяна и лак для ногтей: они украшают дряхлое тело природы, без них она кажется совсем древней и страшной. Так же постарело теперь и это озеро!

Вода сделалась совершенно черной; бесцветные горы уходят вершинами в другое черное озеро, расстилающееся наверху.

Люппих садится на дно лодки и говорит даже несколько сердитым голосом:

— Поворачивайте назад, Джоан! Сейчас же поворачивайте назад!

Сердитый тон профессора режет слух Джоан, она ворчит:

— Трусы! — и медленно, с импортированным из Америки превосходством, поворачивает нос лодки.

Но не успевает Джоан развернуться, как ветер вырывает у нее весло. Напрасно она пытается сохранить равновесие, природе совершенно наплевать на все ее спортивное превосходство. Высокие волны захлестывают лодку, вода доходит Катрин до щиколоток. Она пытается вычерпать воду из лодки, но, разумеется, безрезультатно. Теперь уже и Джоан испуганно оглядывается по сторонам, но на озере не осталось ни одной лодки. Волны все нахальнее хлещут нам в лицо, вода уже то и дело касается колен Катрин, а небо становится таким черным, как будто наверху произошло короткое замыкание. Брызги отскакивают от лысой головы Люппиха, как от гранитной скалы; он сложил на груди свои крохотные ручки, кожа его приобрела лиловый оттенок, он весь трясется. Джоан всем телом подалась вперед, с ее тонкого носа скатываются капли воды. «Что же будет дальше? — думаю я. — Может быть, от нас останется всего лишь одна газетная заметка? Профессор университета Теодор Люппих со своей компанией утонул в озере Целл? А может быть, жирным шрифтом будет напечатано имя Джоан Годар? Кто из них важнее и значительнее: дочь короля жевательной резины или профессор эстетики?» Бррр! Огромная волна захлестывает мне рот, и я вижу, что вода в лодке уже доходит нам почти до пояса. Божественные ножки Джоан тоже мокнут в воде, и волны шаловливо играют вокруг пупка Люппиха. Я чувствую, что мы погружаемся в воду. Даже молнии, разрезающие над нашими головами скопление туч, даже грохочущий гром кажутся нам лишенными всякого значения. Молнии на мгновение освещают озеро, и трагичность нашего положения становится еще более очевидной, нами овладевает панический страх. Люппих поднимается с места, прикладывает руки рупором ко рту и кричит:

— Спасите! Спа-а-а-си-и-и-те-е!

В голосе Люппиха звенит металл. Страх его куда-то исчезает, в лице появляется строгость и даже решимость. Он продолжает кричать еще и еще:

— Спа-а-а-си-и-и-те-е-е!

И откуда-то с берега еле слышно отвечает голос, нельзя даже понять, мужской или женский, слева или справа:

— А-а-а-а-а-а!

Катрин плачет, закрыв лицо руками. Джоан испуганно смотрит вокруг и перестает грести. Я умоляю ее:

— Не бросайте весел!

Она непонимающе смотрит на меня, затем вскакивает на ноги, причем правый борт накреняется и лодка черпает воду; я откидываюсь налево, восстанавливая относительное равновесие. Из груди у Джоан вырываются отчаянные рыдания; она рвет свои прекрасные волосы, кроваво-красными ногтями царапает лицо и истерическим движением впивается себе в подбородок.

— Чего вы боитесь? — кричит на нее Люппих с внезапно вспыхнувшим бешенством. — Теперь вы видите, что стряслась беда?!

Весла выскальзывают у меня из рук, страшные картины встают перед глазами. Когда-то я видел утопленника: он был весь раздувшийся и лиловый! Я тоже буду таким? Я слышу уже запах смерти: он доносится отовсюду. Джоан падает на сиденье лодки и кричит:

— Спасите! О боже, спасите! — Рыдания не дают ей продолжать. Даже теперь она прекрасна: она похожа на мадонну, взывающую к богу. Катрин тоже взывает к богу, и я не могу понять, делает ли она это по привычке или по убеждению.

— Спасательные лодки! — кричит, задыхаясь, Люппих. Вода заливает ему рот, он задыхается и падает на дно тонущей лодки. Я тоже кричу. Охвативший меня ужас действует безо всякой системы, цепи, приковывающие меня к якорю цивилизации, ослабевают, и я теряю связь со всеми этапами человеческого развития, начиная от культуры Вавилона и кончая буржуазной демократией: я визжу и вою, трепещу и впадаю в истерику, как это случается со старыми бабами во время предпраздничной уборки. И лишь мгновениями я вижу в Джоан женщину: купальный костюм у нее спустился с плеч, обнажив маленькие круглые груди, мокрые и дрожащие. В небе над нашей головой грохочет такой гром, словно черт закатил кому-то мощную затрещину. Я испуганно откидываюсь назад. Длинные волосы свешиваются мне на лицо, попадают в рот, мир вокруг меня погружается в темноту, и я теряю всякую способность ориентировки.

Через несколько мгновений я сижу в воде, ухватившись за дно перевернутой лодки, и чувствую себя очень спокойно. Я изо всех сил держусь за лодку и вижу, что Катрин, Джоан и Люппих делают то же самое.

— Тону-у-у! — кричит Люппих и судорожно цепляется за ногу Катрин.

— Оставьте мою ногу! Не тяните! — шипит на него Катрин.

— Какой эгоизм! — возмущается Теодор.

Огромные волны перекатываются над моей головой, я ничего не вижу и не соображаю. Я то оказываюсь под водой, то на поверхности. Люппих висит, ухватившись за лодку, как большой ребенок, глаза у него полны слез, и он тихо подвывает. Катрин тоже всхлипывает, в один миг растеряв все свои великосветские привычки. Губная помада размазалась у нее вокруг рта, покрытые красным лаком ногти судорожно впиваются в перевернутую лодку.

Но где же Джоан? Ее нигде нет. Буря все усиливается, молния падает прямо в воду озера, небо ревет, надрываясь от грома.

«Прощай, жизнь! — думаю я про себя. — Прощай и ты, вероломный подлый соавтор, нарушивший наш договор! Прощайте недописанные романы, неверные друзья, столик в кафе, демонические дамочки, чьи горячие поцелуи еще не остыли на моих молодых устах. Будьте счастливы! А я даже не смогу упокоиться в могиле, купленной по дорогой цене у похоронного общества: мне придется ждать пришествия мессии, лежа на неудобном дне озера, в то время как мирные граждане будут загорать под жаркими лучами солнца над разлагающимися останками моего тела!»

Но все-таки где же Джоан? Пока моя продрогшая душа оплакивала так мало мной прежде ценимые радости покидающей меня жизни, я заметил около носа лодки таинственное, но тем не менее совершенное, словно выточенное из мрамора, произведение искусства.

Что это такое? Что это, прекраснейшее изваяние тела Джоан или земной шар? Какого черта, это вся вселенная! Вот, вся целиком, и именно такая, со всеми ее законами и тайнами. И в этой маленькой, грациозной вселенной есть абсолютно все. Мне кажется, что я вижу на ней всю Америку с ее полями, горами, морями, мудростью и глупостью. В этой мраморной вселенной живет вся литература, все искусство, наука и красота. Я чувствую, что ее коснулся вдохновенный поцелуй мироздания. Да это и есть самая неопровержимая, самая первая и самая последняя истина мироздания. И я, как истинно верующий, благоговею перед этой чудесной красотой, представшей передо мной, подымающейся все выше, до самого неба. Маленькая изваянная из мрамора вселенная! Я приветствую тебя, образ мироздания, как самое высшее проявление божественной справедливости. Какое значение перед твоим всеобъемлющим спокойствием имеет эта буря, которая к тому же уляжется через несколько мгновений? Как можно сравнить экзальтированную красоту свирепых молний с твоей божественной прелестью?

Я забываю и бурю, и игру молний, и раскаты грома, когда мой счастливый и благоговейный взгляд останавливается на поразительно прекрасном теле Джоан. Исчезают все: Люппих, Катрин, катастрофа, озеро и буря, не существует ничего на свете, кроме этого миниатюрного тела, заключающего в себе всю вселенную! Исчез страх смерти, я больше не хочу ни с кем прощаться. Теперь я не могу умереть и дать себя на съедение рыбам. Теперь я должен жить!

Миниатюрная мраморная вселенная тихонько шевелится, пытаясь взобраться на опрокинутую лодку, и я вижу испуганное лицо Джоан.

— Что мне делать? Я потеряла свой купальник!

Она смущенно взбирается на лодку, вздыхает и пытается закрыть руками свое обнаженное тело.

— Слезайте с лодки, вы ее потопите! — говорю я ей, притягиваю к себе в воду, обнимаю за талию и под предлогом спасения ее жизни целую. Джоан с ужасом смотрит на меня, погружается с головой в воду, а когда снова показывается над водой, то уже ничего не говорит и хладнокровно держится за лодку выхоленными руками.

— Мы ведь спасемся? — спрашивает она меня.

Я успокаиваю ее.

— Обязательно спасемся, — говорю я ей и обнимаю ее еще крепче.

Джоан если и не отвечает на мои поцелуи, то, во всяком случае, не протестует, а за ее уступчивостью вовсе не кроется равнодушие. Буря понемногу утихает, гром отдаляется, даже таинственная черная вода как будто становится зеленее.

Люппих цепляется за лодку и ругается. Катрин тоже ругается и взволнованно кричит:

— Зовите на помощь! Почему вы не кричите?

Что-то в ее словах мне кажется странным. Что она говорит? «Зовите?» Значит, не «давайте кричать», а «кричите». Но кто же должен кричать? Люппих и я? Она не будет кричать. Она женщина, эмансипированная, равноправная, так зачем же ей надрывать себе горло? Ведь именно она оказалась в беде, а мы здесь всего лишь для того, чтобы спасти ее. Совершенно неважно, что и нас застигла буря, что и на нас дует ветер, что и у нас перевернулась лодка, что и мы наглотались воды, — все это совершенно не в счет! Для нее мы всего лишь статисты.

— Кричите сами! — сердито отвечаю я Катрин и рассерженно кусаю Джоан в плечо. Джоан тихо вскрикивает:

— Не будьте свиньей! Что вы делаете?

За несколько мгновений мы уже разместились вокруг лодки: у нас создалось маленькое общество, крохотное государство с частной собственностью, обычаями и трудом. Лодка — общественный строй, и мы, все четверо, цепляемся за него. Нос лодки принадлежит Катрин, середина — Люппиху, корма — Джоан и мне. Та небольшая поверхность лодки, за которую мы цепляемся, представляет собой частную собственность. Если один из нас посягает на собственность другого, тотчас же получает по рукам. То я отвоевываю небольшое пространство у Люппиха, то он у меня; меняется лишь результат борьбы, но никак не ее содержание. Мы постепенно привыкаем к такой государственной теории. Мы уже знаем, как держать руки, как хвататься за лодку, как укрываться от волн; мы уже знаем, что служит на пользу равновесия лодки и чего делать нельзя. Мы обсуждаем наши дела, заключаем соглашения и тут же нарушаем их.

Одним словом, мы живем.

Систематически и продуманно мы зовем на помощь. Кричим все четверо вместе, громко и сознательно. Общественный строй качается и дрожит, но не тонет. Люппих выступает в роли недовольного подстрекателя: он хочет плыть к берегу, но, взглянув на волнующееся озеро, отказывается от своей затеи и с отвращением цепляется опять за лодку. Применительно к обстоятельствам у нас протекает и любовная жизнь, хотя и в самых примитивных формах. Как можно иначе назвать тот водный флирт, который установился между моими губами и шеей Джоан? Страх, обретение родины, основание государства — все это уже позади. На их место приходит теперь упорядоченная жизнь, прилежная работа, борьба за существование. Общественный строй служит нам опорой, лодка, правда, то одним концом, то другим погружается в воду, но все-таки не дает нам утонуть. То Катрин отталкивает Люппиха, то Люппих Джоан, то я Катрин, но все это не беда, просто лишнее подтверждение, что мы живем, играем на свой манер в общественные игры, что мы подлы и самоуверенны, то есть что с нами ровно ничего не случилось.

С берега доносится постукивание мотора, шум становится все слышнее, все ближе.

— Спасательный катер! — радостно визжит Катрин.

Да, это спасательный катер. Упруго подпрыгивая, мчится он к нам по воде. Вот катер уже совсем близко, мы видим Францла, слышим его голос, вот он совсем рядом с нами. И в тот же момент мы становимся героями. Четыре взрослых, самоуверенных, чванливых героя сидят в катере и пьют ром, а опрокинутая лодка уже едва виднеется вдали, гордая и одинокая, как витязь, который сослужил свою службу и отошел в сторону, чтобы спокойно умереть. Люппих сидит в углу катера углубленно-задумчивый; он напоминает миниатюрного роденовского «Мыслителя». Остановившимся взглядом смотрит он на окружающий его мир, не поворачиваясь ни вправо, ни влево. И я впервые замечаю, какой это усталый и старый человек. Нервы Люппиха не выдерживают, и он начинает тихонько плакать.