Паноптикум

ЗАВЕЩАНИЕ

Я учился в гимназии, которая помещалась в старинном здании. Здесь занимались сынки богатых или хотя бы зажиточных родителей. Это были упитанные дети в люстриновых штанишках и матросках. Некоторых из них отцы завозили в школу на автомобилях, других провожали до дубовых дверей гимназии французские или немецкие гувернантки. В однородном маленьком государстве первого класса пролетариат был представлен одним-единственным мальчиком, лохматым замарашкой в залатанной одежде, которого звали Иштван Кликар. Все родители энергично протестовали против того, чтобы их купанные в мраморных ванных чада сидели рядом с сыном истопника школы, «немыслимым» Кликаром. И только я забыл протестовать, возможно, не без причин, связанных с моим темпераментом или с подсознательным мироощущением. Сзади Кликара сидел мальчик по имени Штукс, у которого были золотые часы, похожее на желе тело, белейшая кожа, и весь он напоминал молочного поросенка.

Однажды незадолго до рождества на уроке латыни Штукс, приподнявшись на своем месте, протянул два пальца по направлению к лысому преподавателю Грошнеру.

— Что тебе угодно? — спросил тот с любезностью, соответствующей высокой плате за учение.

— Господин учитель, я хочу пересесть подальше от Кликара.

Просьба эта не вызвала удивления. Ведь в конце концов всем известно, что штуксы всего мира не любят сидеть близко к любому и этом мире кликару. Об этом знают не только ученые, но даже ученики начальной школы.

— Почему ты хочешь пересесть от него? — все же спросил преподаватель.

— Потому что от Кликара воняет!

По классу прокатился презрительный, насмешливый хохот. От Кликара воняет! Так в одном-единственном безличном предложении, рожденном пузатым Штуксом оказались сконцентрированными все те поучения, которыми в течение одиннадцати лет жизни пичкали мальчика отец, гувернантка и бог знает кто еще. Латинист, человек обстоятельный, тут же приступил к разбору дела. Он сошел с кафедры, пристыдил Штукса, сказав, чтобы тот в другой раз не употреблял таких слов, как «воняет» (лучше было бы произнести: «В классе дурно пахнет»). Но так как заявление Штукса основано на факте, то он, как учитель и моральный наставник класса, в одно мгновение установит, откуда, собственно говоря, взялся такой запах.

Господин учитель наклонился над Кликаром, потянул носом и хотя, кроме запаха душистого мыла, исходившего от Штукса, ничего не почувствовал, спросил:

— Скажи мне, Кликар, почему ты не моешься как следует?

Ответ был потрясающе прост:

— Потому что у нас нет ванны.

Преподаватель снял с носа пенсне и стал в замешательстве протирать его.

— Но вода-то у вас есть?

— Вода? — повторил вопрос мальчик. — Вода есть. Во дворе.

— А в квартире?

— Нет.

— А как же ты все-таки моешься?

— Я иду во двор и умываюсь под краном, но иногда бывает так холодно, что вода в кране замерзает, тогда я не могу умываться, потому что вода не течет.

— Ну это уж твое дело! — провозгласил учитель с мудростью, характерной для всех господ учителей вообще. — Мыться все равно нужно! — И Грошнер с чувством собственного достоинства вернулся на кафедру.

На перемене Кликар сказал мне:

— Штуксу, конечно, хорошо говорить. Он может сесть в горячую ванну, гувернантка вымоет ему задницу и отнесет на кровать, чтобы он, не дай бог, не чихнул. Ему так легко быть чистым! Ну а мне каждое утро приходится умываться во дворе, даже тогда, когда плевки замерзают на лету. В нашем квартале все дома такие. Но когда-нибудь, вот увидишь, я набью этому Штуксу рожу.

Но Кликар не набил рожу Штуксу, хотя ему и очень хотелось это сделать. Своим спасением Штукс был обязан либеральному мировоззрению классного наставника. Тот никогда не упускал случая напомнить Кликару, если у него, скажем, падала с шумом на пол чернильница:

— Ты не забывай, что учишься здесь бесплатно: тебе надо вести себя как можно тише.

И Кликар, черт его знает почему, был самым тихим мальчиком в классе.

На следующий день Кликар, как всегда очень аккуратно, пришел в школу, сел за парту, положил в нее свои со всех точек зрения грязные книги и еле слышно застонал.

— Что с тобой? — спросил я.

— Простудился! — ответил он и зашелся лающим кашлем. Глаза у него опухли от насморка, нос покраснел, на висках вздувались жилы. Если бы я так сильно кашлял, то меня отвели бы к врачу. Если бы так кашлял Штукс, то к нему вызвали бы врача домой. Ну а Кликар кашлял просто так, врача ему не полагалось.

Во время утренней молитвы он два раза очень громко чихнул. Классный наставник по окончании молитвы не преминул заметить:

— Ты, Кликар, учишься здесь бесплатно, тебе надо вести себя как можно тише, — и укоризненно покачал головой.

Штукс был очень возмущен и тоже покачал головой.

На второй день Кликар не пришел в школу. В журнале отметили, что он отсутствует. А Штукс сказал шепотом на ухо соседу, но так громко, чтобы слышал учитель:

— Прогуливает!

На третий день я получил по почте письмо:

Все последующие дни никто не вспоминал о Кликаре. Даже имени его не произносили. Только утром во время переклички классный наставник отмечал в журнале, что его нет в классе.

— Отсутствует Кликар! — довольным голосом кричал Штукс.

Надо честно признаться, что никто не сожалел о Кликаре. Он никогда не был органической частью чрезвычайно благородного «первого А» класса. Но однажды Грошнер пришел к нам с особо торжественным видом, сложил на груди руки, возвел глаза к небу и довел до нашего сведения следующее:

— Дети! Ваш дорогой и любимый товарищ Иштван Кликар, заболевший воспалением легких, переселился вчера в лучший мир. Земные останки усопшего будут упокоены на веки вечные в четверг в половине шестого.

— Ну что ж, для него, бедняги, это, пожалуй, к лучшему! — шепнул мне на ухо Штукс, выражая в короткой сентенции свое мнение о пролетариате, согласно которой бедным лучше умирать, так как им все равно жить не на что…

— Он схватил простуду, когда мылся во дворе! — крикнул я учителю. Грошнер посмотрел на меня, потом вынул носовой платок и ответил растроганно:

— Не будем доискиваться причины смерти. Пути господни неисповедимы.

В холодный январский день состоялись похороны. Весь класс пришел отдать последний долг усопшему. Грошнер взволнованным голосом произнес речь.

— Мы предаем земле тело Кликара. Он сын бедных родителей, но по своему прилежанию и поведению был достойным для вас товарищем! — И губы учителя задрожали от еле сдерживаемых рыданий.

Штукс испуганными глазами смотрел, как опускали гроб в могилу, по носу у него покатились две слезы. Очевидно, это был маленький аванс собственным похоронам, на которых он, несмотря на все богатство своих родителей, не сможет присутствовать в качестве зрителя…

После похорон я отозвал Штукса в сторону и без всякого объяснения закатил ему такую оплеуху, что у него потекла кровь из носу.

Так была исполнена последняя воля Иштвана Кликара.[12]