Паноптикум

ДВА ОСЛИКА

То, о чем я сейчас буду рассказывать, случилось не сегодня, а очень давно, почти в доисторическую эпоху, — уже год назад. (Я говорю это не для того, чтобы рассмешить читателей: мир теперь так быстро мчится вперед, что даже вчерашний день вспоминается, как давно минувшее время.)

В распределительном пункте Южной железной дороги — для большей документальности, в пятнадцатом распределительном пункте (мне не хотелось бы нарушать точность и правдивость повествования пренебрежением к фактическим данным) — около часа пополудни открылась дверь. В переполненную комнатушку вошла супруга Болдижара Гюнтер-Леимли, точнее доктора Болдижара Гюнтер-Леимли. Ее муж происходил из бюккской и тётёшской линии этой знаменитой семьи, а она сама была урожденная Илонка Шробахер из Гинафалвы[31]. Распределительный пункт представлял собой не что иное, как небольшой деревянный сарайчик, где могло поместиться не более пяти человек. Но фактически в нем толпилось не менее двадцати, тесня письменный столик и огромные механические весы. За столиком сидел — вернее, то вскакивал, то садился — товарищ Мартон Палинкаш. Он разговаривал сразу по двум телефонам, но от этого голова кружилась не столько у него, сколько у посетителей.

Итак, как я уже сказал, в домике толпилось человек двадцать, которые пришли сюда за одним-двумя центнерами угля или кокса. В то время в Венгрии каждые пять дней вступал в строй новый завод, и все они поглощали такое невероятное количество топлива, о каком в нашей стране никогда и не мечтали, к тому же людям взбрело в голову, что впредь у нас будут топиться все без исключения частные печи, а не только печи больших господ! Именно тогда впервые в истории Венгрии возникла идея доставлять топливо на зиму каждому трудящемуся по месту его жительства, да к тому же на грузовике, а не на какой-нибудь там ломовой подводе. Нечего поэтому удивляться, что такое историческое событие не могло быть осуществлено в первую же зиму без некоторых трений и неразберихи. Но не прошло и двух лет, как самые рьяные из потребителей топлива уже не довольствовались тем, что государство доставляет им на дом дрова и уголь, а требовали еще щепок, бумаги для растопки и хотя бы один коробок спичек, так как «это самое меньшее, чего люди могли бы ожидать от народной демократии!»

Однако в описываемое нами время будапештские жители еще напирали на столик товарища Палинкаша, протягивая ему синие талончики и понукая: нельзя ли побыстрее. Оба телефона без конца звонили, в комнатушке стоял гул и гомон. Посетители негодовали: ведь уже середина ноября, дети мерзнут — погода стоит холодная. Последнее утверждение вполне соответствовало истине, так как даже в этой битком набитой комнатушке по ногам посетителей гулял мозглый ноябрьский холодок, и сколько они ни толкались, сколько ни подпрыгивали, ноги у них мерзли.

Над всем этим шумом и гамом вдруг послышался высокий, визгливый голос. Он принадлежал Гюнтер-Леимлине. На ней была нарядная, подбитая мехом шуба. Ее напудренный подбородок прятался в пушистом воротнике, рот был ярко накрашен, длинные ресницы быстро взлетали вверх.

— Прошу вас уделить мне одну минуту… Всего одну минуту, — произнес этот голос, а рука дамы взметнулась над головами присутствующих, торжественно показывая товарищу Палинкашу синюю бумажку. — Вот ордер с резолюцией товарища министра…

Люди обернулись в сторону Леимлине, так как слово «министр» всегда обладает притягательной силой.

— В порядке живой очереди… — сказал товарищ Палинкаш, которому были хорошо знакомы многие уловки обывателей вроде «резолюции министра» или «семнадцати детей, оставленных дома без присмотра». Но Леимлине не смутилась и не отступила: она всегда шла напролом.

— Взгляните, товарищ Палинкаш… Дело у меня чрезвычайно спешное. Вот здесь указано: «пять центнеров кокса, два центнера дров» и еще (видите?) «Весьма срочно». — (Это уже она написала собственноручно.) — Будьте добры, распорядитесь немедленно. Мне кажется, было бы бестактно звонить товарищу министру и беспокоить его из-за каких-то жалких пяти центнеров кокса, хотя он мне и сказал, что если будут осложнения, то…

Она говорила, говорила, а тем временем протискивалась, делая это с изумительной ловкостью и так уверенно, что люди сторонились, пропуская ее вперед. Да и как же могло быть иначе: ведь ее направил сам министр.

— Покажите, — протянул руку Палинкаш, который еще недавно сам грузил уголь, а теперь стал начальником отделения по доставке топлива на дом.

— Покажите мне этот ордер. Позвольте, но ведь он совсем такой же, как и у остальных.

Леимлине нисколько не смутилась.

— Народная демократия ни для кого не делает исключений! Вполне естественно, что мой ордер не отличается от других, — снисходительно пояснила она и гордо посмотрела на окружающих.

— Ну, хорошо, госпожа, — ответил Палинкаш. — Я прекрасно знаю, что у нас нет исключений, но вы же сами ссылаетесь на министра…

Все двадцать человек, пришедших сюда за топливом для себя (или для других), уже оказались позади Леимлине, которая успела вплотную протиснуться к столу и стала таким образом хозяином, вернее хозяйкой, положения.

— Во-первых, я не госпожа… В каком обществе вы живете, товарищ Палинкаш? Если я вас называю товарищем, так и вы не имеете права называть меня госпожой. Понятно?!

Палинкаш отличался богатырским сложением, один кулак у него был больше, чем голова у Леимлине, но в словесном поединке бывший грузчик не мог состязаться с ней. Имей он дело с людьми своего круга, он, конечно, не полез бы за словом в карман, но состязаться в изворотливости и дипломатических тонкостях с такой женщиной было ему не под силу. Палинкашу даже стало не по себе, когда какая-то толстушка из очереди вдруг поддержала Леимлине, даже не из солидарности, а просто чтобы тоже вставить свое слово:

— Действительно! В каком обществе мы живем, чтобы господ вспоминать?

Палинкаш изобразил некоторое смущение, что его поймали на слове, но подозрение уже закралось в его душу, и он еще раз посмотрел на ордер и спросил:

— А где же подпись министра?

Тут уж Леимлине разразилась таким хохотом, что он, казалось, не вмещался в тесной комнатушке, бился о стены и взмывал к потолку. Этот Палинкаш смеет еще требовать подпись! Проверять!.. Контролировать!.. И кого же? Ее!

— Вы спрашиваете, где подпись? — Она сделала ироническое ударение на слове «где». — Неужели вы, товарищ, думаете, что у министра нет других забот, как только переписываться с вами? Где подпись? Но если вы сомневаетесь, если что-то подозреваете… то нет ничего проще… — Тут Леимлине схватилась за телефонную трубку. — Разрешите… Скажите мне, пожалуйста, номер министерства внутренних дел… Я тотчас же…

— Ну что ж, можете звонить хоть самому министру… Что бы он ни сказал, а вы без очереди не пройдете… — ответил ей товарищ Палинкаш.

Леимлине огляделась вокруг, слышали ли присутствующие такое оскорбление его величества; она была вне себя от гнева и яростно теребила и дергала свой шарф.

— Как вы смеете говорить так о товарище министре?.. Министре народно-демократического правительства? Ха-ха! Вы, товарищ… господин Палинкаш… не в своем уме! Значит, вам безразлично мнение министра, находящегося на своем посту?..

— Ну, хватит! Чего это она там раскричалась? — заметил дядя Чиха, старый рабочий, проведший половину своей жизни у механической пилы и выдвинутый ныне на административную работу.

— Правильно. И что она тут комедию ломает? Другим тоже некогда! — поддержал его пожилой рассыльный, приехавший получать топливо для метеорологического института.

— Комедию? Это я, по-вашему, ломаю комедию? Ну, хорошо, посмотрим! — Леимлине даже задохнулась от злости.

Палинкаш оглядел ее с головы до ног.

— Ну, ладно, — сказал он. — Я вам сейчас выпишу топливо, но если вы сказали неправду, если ввели меня в заблуждение, то… — И, подняв ордер так, чтобы на него падал свет, он прочел вслух:

— Пять центнеров печского кокса, сорт «первый а» и два центнера дров на улицу Эстер, 94, второй этаж, холм Роз.

— Вот и все, — успокоилась Леимлине. — И стоило из-за этого копья ломать? Как только не стыдно…

Дяде Чихе, тому самому, что когда-то работал у механической пилы, надоело слушать ее разглагольствования, и он проворчал:

— Ладно, ладно, мамаша, ступай восвояси…

Слово «мамаша» поразило Леимлине в самое сердце. Ей было не больше сорока, и она сочла чудовищной несправедливостью, что какой-то грубый старик называет ее запросто мамашей. Это поистине чудовищно несправедливо. А она больше всего на свете ненавидела несправедливость…

Казалось бы, что все самое существенное о Леимлине мы уже рассказали. Так оно и было бы, когда б она смогла тут же отвезти домой полученное топливо. Но возчиков поблизости не было, и Леимлине на какой-то миг растерянно остановилась возле весов. Растеряться она могла лишь очень ненадолго.

Она смотрела, как на весы медленно въезжали многотонные грузовики, как сердитые возчики, надрываясь от крика, подгоняли упиравшихся лошадей, как был взвешен мотоцикл с привязанными по обе стороны огромными корзинами и даже — точь-в-точь, как я рассказываю, — тележка, запряженная двумя осликами, настоящими упрямыми ослами, которые никак не хотели подняться на весы. Добродушный пожилой возчик Михай Боронка — на вид ему было от сорока до пятидесяти — сначала с улыбкой крутил хвосты осликам, стараясь побудить их сделать несколько шагов, и уговаривал почти вежливо: «…добром прошу тебя, Розмаринг, иди, пожалуйста, а не то дам тебе пинок прямо…» — он не преминул уточнить, куда именно, отчего Леимлине хоть и потупила свои видавшие виды глаза, но все же усмехнулась снисходительно, показывая тем самым, что она в состоянии оценить красочность народного языка…

Один из двух осликов, которого звали Тульпица, как это вскоре обнаружилось из обращения к нему возчика (почему именно Тульпица, мне совершенно неизвестно), уже тронулся с места, во всяком случае сделал два шага, показывавших его добрые намерения. Даже человек, ничего не смыслящий в ослах, мог бы догадаться, что характер у Тульпицы был хороший. Второй же ослик, Розмаринг, острые уши которого и насмешливая морда говорили сами за себя, не поддавался ни на какие уговоры: чем больше Боронка старался убедить его, взывая к самым лучшим его чувствам, тем больше упрямился Розмаринг, презирая и свое ремесло и вообще весь мир.

Несмотря на то, что левая рука у Боронки была сухая, он был крепок и мускулист, злость придала ему еще больше силы, он ухватил за хвост упрямого Розмаринга и вместе с ним, Тульпицей и пустой тележкой очутился на весах.

Даже мысленно нельзя было заподозрить Михая Боронку в том, что он эксплуатирует кого-то или питает пристрастие к частному промыслу, а тем более в том, что у него имеется собственный извоз и он строит какие-то там дьявольские капиталистические козни, опираясь на этих двух осликов. И речи об этом быть не могло! В ту зиму Боронку самого эксплуатировали не менее, чем Розмаринга или Тульпицу, а возможно, даже и более.

Для исторической точности (а я всегда стараюсь ее соблюдать) нужно еще упомянуть о господине Ёдёне Гайначке и о его супруге, обитавших на самой вершине холма Роз и всю жизнь бывших частными собственниками и частными предпринимателями. Хотя почти вся их жизнь прошла в степи комитата Шомоди, неподалеку от Дэда, их все же нельзя было запросто причислить к категории помещиков, так как имение, где они жили без малого тридцать лет, принадлежало не им, а брату Ёдёна Гайначки, который уже сорок лет как эмигрировал в Америку. Однако по причине ли налогов и других не менее важных обстоятельств, а может быть, и благодаря нежному родственному чувству, которое американский Гайначка питал к Ёдёну, он не хотел, чтобы имение было переведено на имя брата. Таким образом, Гайначка был чем-то вроде наместника в имении своего брата, лжепомещиком, не имеющим ни звания, ни ранга, ни обязанности уплачивать налоги.

Упомянутый Гайначка проживал теперь на холме Роз, а его собственность состояла из двух парных ослиных упряжек. На этих осликах он возил всем проживающим на вершине холма уголь, кокс и дрова, договариваясь об уплате за извоз на частнопредпринимательской основе. На одной ослиной упряжке ездил он сам, так как считал, что «в труде нет ничего зазорного». На другой ездил Михай, сын Яноша Боронки, бывшего дворника в поместье.

Так вот, этот самый Михай Боронка или, как его звали попросту, Мишка, и понукал Розмаринга, побуждая его подняться на весы. А Леимлине, не выпуская из рук синюю квитанцию, высматривала, кто бы ей отвез домой топливо. Поэтому совершенно естественно, что она обратилась к Михаю Боронке:

— Вы свободны?

— Заплатите — подвезу, — ответил Боронка.

Они как следует поторговались, хотя совершенно непонятно, почему это так говорится: люди ведь никогда не торгуются как следует. Боронка запросил за перевозку каждого центнера по двадцать форинтов, то есть примерно половину государственной цены самого кокса. Услышав такую цифру, Леимлине всплеснула замшевыми перчатками на заячьем меху и воскликнула:

— Иисус, Мария! Да вы в уме, товарищ?.. Чем такие деньги за него платить, да пропади он пропадом…

Боронка пожал плечами с видом человека, которому нет никакого дела до кокса Леимлине.

— Не кидайте слов на ветер, госпожа! Так я вам и поверю, что вы бросите свое добро! Нынче утром уже человек двадцать грозились, что сделают то же самое, а ни один и полена не оставил. Потому что, изволите видеть, уж такая она жизнь: свою выгоду всякий понимает. Хоть надорвется от злости, а обязательно свое добро домой приволочет. Ну ладно, скощу вам до восемнадцати форинтов.

— Мой муж — трудящийся человек, — сказала Леимлине. — Вы не представляете, сколько надо в наши дни работать за восемнадцать форинтов? За те самые восемнадцать форинтов, которые ваши два осла…

— Так везите свое топливо без ослов… если сумеете. Двадцать форинтов, меньше не возьму! — Боронка рассердился и поднял цену на прежнюю высоту.

Весовщик, оказавшийся нервным субъектом, закричал из окошечка, чтобы возчик забирал свою тележку, и тот поспешил к нему за квитанцией на вес упряжки. Как только Боронка вернулся на прежнее место, спор разгорелся с новой силой. Леимлине качала головой и твердила свое:

— Двадцать форинтов! Да ведь это разбой! Вы понимаете, товарищ? — Она произносила слово «товарищ», как чудодейственное заклинание, она обращалась с ним, как с волшебной палочкой, от прикосновения которой распахнутся двери нового мира. — Это же сущий грабеж! По нынешним временам в народно-демократической стране все имеет свою реальную стоимость. Разве может сознательный человек так нахально взвинчивать цены?

Вокруг Боронки собралось уже несколько претендентов на его упряжку. Все они — во всяком случае до тех пор, пока возчик торговался не с ними, а с Леимлине, — были согласны на любую цену. Но у Михая Боронки был наметанный глаз. Шуба Леимлине, издававшая такой приятный запах, подавала больше надежд содрать двадцать форинтов с ее хозяйки, чем пустые обещания всех остальных претендентов. Однако держал он себя, как человек, которому на все наплевать.

— Что вы мне толкуете о сознательности? Ведь не я хозяин упряжки! Вот здесь сбоку на тележке написано: «Владелец Ёдён Гайначка». Меня же наняли на зиму, поэтому не приставайте с вашими разговорами… Мне важны лишь два форинта пятьдесят, которые я получаю в час от Гайначки, да еще… — Боронка сделал многозначительный жест, намекая на чаевые.

— Ну ладно: шестнадцать и чаевые, — сдалась Леимлине.

— Да поймите вы меня, госпожа, не могу я.

— Восемнадцать и чаевые…

— Давайте сюда ордер…

Боронка, Леимлине и два ослика приблизились к тому месту, где была навалена гора кокса. Заведующий складом проверил ордер и подал знак грузчикам: можно отпускать. Леимлине с восхищением наблюдала, как ловко, несмотря на свою сухорукость, Боронка орудовал лопатой и как быстро наполнялась тележка серовато-блестящим, легким коксом. Боронка умел работать. И работал он охотно, с азартом. Лопата так и летала между горой кокса и тележкой. За несколько мгновений лицо возчика почернело от угольной пыли, лишь губы оставались красными да зубы ослепительно блестели. Потом машиной нарезали два центнера дров, что отняло не более двух минут. Леимлине, завороженно смотревшая на работу маленькой проворной пилы, вздохнула.

— Посмотрите, как хорошо работает эта машина, лучше, чем люди. — В словах Леимлине слышалось удовлетворение от того, что кто-то в этом мире прилежно трудится вместо нее…

Минут через пятнадцать тележка была полностью нагружена. Леимлине уплатила деньги, и ей дали пропуск на вывоз топлива со склада. Михай Боронка тем временем снял с осликов попонки, одну из которых положил на облучок, а другую оставил, чтобы укрыть ноги.

— Ну садитесь, что ли! — скомандовал Боронка и взглянул на Леимлине.

Леимлине довольно ловко взобралась на облучок. Тележка была узкая, без рессор, на облучке можно было усесться вдвоем, только тесно прижавшись друг к другу. Юбка у Леимлине задралась, обнажив ногу выше колена, и Боронка отвел взгляд с таким видом, как будто увидел невесть что. В воздухе замелькали снежинки; медленно, мечтательно кружась, покрывали они белым пухом наброшенную на ноги попонку.

— Когда дорога пойдет в гору, слезть придется, — сказал Боронка. — Розмаринг и Тульпица не втащат одиннадцать центнеров, а если посчитать кокс, дрова, тележку да еще и госпожу в придачу, то как раз столько наберется.

Ослики медленно трусили по проспекту Кристины, проследовали мимо Вермезё и даже не особенно проявляли свой строптивый нрав. А если одному из них вдруг попадала вожжа под хвост и он начинал упрямиться, то у Михая Боронки имелись в запасе волшебные слова, посвистывание и причмокивание, с помощью которых он в один момент восстанавливал душевное равновесие осликов, и они дружно, с похвальным рвением бежали по направлению к улице Бимбо. Снег пошел гуще, тяжелые хлопья приглушали уличный шум. Леимлине, урожденная Илонка Шробахер, подняла воротник, закрыв им почти все лицо; лишь ее горящие глаза сверкали сквозь мех, когда она посматривала на пожилого возчика. Но Михай Боронка был человеком опытным, прошедшим огонь, воду и медные трубы: ему достаточно было одного взгляда, чтобы понять, с кем он имеет дело, и он не терял головы ни от кокетливых взоров, ни от приятного запаха, источаемого шубой сидевшей рядом с ним женщины. Он отлично знал, что это такая особа, которая даже чихать и спать умеет с выгодой для себя.

Но все же столь долгий путь, кажущийся особенно длинным, если едешь на тележке, запряженной осликами, невозможно проделать молча, да к тому же если на облучке сидит такая болтливая попутчица, как прелестная Гюнтер-Леимлине.

Наблюдая за осликами, бегущими по свежевыпавшему снегу, Леимлине вдруг сказала немного прерывистым от тряски голосом:

— А все же, если поразмыслить как следует, то восемнадцать форинтов за центнер — цена произвольная, мягко выражаясь… А вы как думаете, товарищ?

Боронка искоса взглянул на свою спутницу. Чего она всякий раз называет его товарищем? Как-то не идет это слово к ее накрашенным губам. Правда, не следует никогда делать поспешных выводов: по внешнему виду можно судить о многом, но не обо всем. Кто же, в конце концов, эта надушенная особа, которую больше всего пристало называть госпожой? К шубе она приколола два значка (один — Союза венгерских демократических женщин, а другой — Красного Креста) и даже на зеленой фетровой шляпе, рядом с ярко-красным гусиным пером красовался еще один значок, изображающий не то леопарда, не то еще какого-то дикого зверя… Боронка знает, что женщины — народ хитрый: они на себя что угодно нацепят, особенно когда пускаются в странствия по официальным учреждениям, где им надо произвести впечатление и одержать победу. Все это Боронка подумал про себя, а вслух лишь возразил:

— Но и расстояние немалое, госпожа. Видит бог, немалое!

Когда упряжка прибыла на улицу Бимбо, ослики пошли медленнее, с большим трудом таща повозку в гору по заснеженной дороге. Пришлось седокам слезть с облучка. Боронка пошел рядом с Розмарингом с правой стороны, Леимлине — рядом с Тульпицей с левой. Снег уже валил вовсю, и Боронка надел один из мешков себе на голову, опустив его так низко на лицо, что виднелся один нос, остальными же мешками, по настоянию Леимлине, покрыл груз, позаботившись главным образом о дровах. Ослики еле передвигали ноги, и (чего уж там скрывать, да и стыдиться не приходится) Тульпица, может быть, от напряжения, с которым он тянул тележку по крутой дороге вверх, а может, и по другой причине вел себя совершенно непристойно, издавая громкие и недвусмысленные звуки. Леимлине старалась своей болтовней хоть немного заглушить этот похожий на частые выстрелы треск. Что-то мучило и волновало эту бойкую даму, и она снова и снова возвращалась к интересующей ее теме.

— Здесь всего семь центнеров, не так ли? Семь на семнадцать…

— На восемнадцать… — спокойно поправил ее Боронка.

— Ах да, правда, на восемнадцать… Но ведь это кошмарная цена!

— Вполне с вами согласен, — поддакнул ей Боронка, — господа Гайначки очень неплохо зарабатывают на этой упряжке, изрядный капиталец сколотят. Конечно, это сезонный заработок — весной ему крышка, но до тех пор, что и говорить, хорошую прибыль принесут Гайначкам эти ослы.

— Сколько, по вашему мнению, зарабатывают их хозяева?

Боронка провел указательным пальцем у себя под носом, как будто у него там были усы, и сказал задумчиво, с видом человека, уже успевшего достичь вершин математического мышления:

— Вот, прошу покорно, я сам все это уже подсчитал. Возьмем, конечно, такой день, когда дела идут не очень хорошо, а груз и расстояние велики да еще снег или грязь, ну и очередь у весов… все это надо учитывать. Словом, в такой день я больше одной поездки не делаю, хотя Гайначка за это же время успевает два раза съездить, потому что он колотит ослов до полусмерти, а в очереди у весов так и лезет вперед, под самым носом у грузовиков. На это у него ума хватает.

— А сколько центнеров можете вы перевезти за один раз? — пыталась Леимлине разглядеть маячившую перед ней в туманной дали перспективу.

— Самый выгодный груз — семь центнеров, да когда дорога близкая. Но так редко бывает. Возьмем и здесь среднее: пять центнеров. Восемнадцать на пять, это будет, прошу покорно, девяносто. Умножим их на два и получим сто восемьдесят; Гайначка, в свою очередь, добудет столько же, значит, всего — триста шестьдесят. Ну, конечно, есть и расходы: то тележка поломается (вот вчера пришлось чинить ось), то с ослами что-нибудь стрясется, да и едят они много — на десятку в день. Трудно стало для них фураж доставать: у одного кулака из-под полы покупаем, присылает он нам из Гецепусты. Скупиться ослам на еду не приходится: не поедят как следует — не вытянут груза.

— Так… так… — задумчиво повторяла Леимлине, внимание которой сосредоточилось в ее глазах, как снег во вмятинке ее зеленой шляпки. — Ну, скажем, на расходы уйдет самое большее… я нарочно беру максимальную сумму… ну, сотня, что ли?.. Я не ошиблась, товарищ?

— Откуда вы взяли сотню? Конюшни им не нужно: у Гайначки при особняке имеется гараж, а автомобиля они по нынешним временам не держат, вот ослы там и размещаются прекрасно, лучше, чем в конюшне. Мне они платят форинтов двадцать пять — тридцать, да и то стонут каждый раз, особенно хозяйка, когда по вечерам мы рассчитываемся. Но и без того у них остается ежедневно двести пятьдесят — двести восемьдесят форинтов.

— Боже милостивый! — всплеснула руками Леимлине, воображение которой было поражено столь заманчивыми перспективами. — Триста форинтов в день! — У нее было достаточно фантазии, чтобы сумма возросла в мгновение ока. — А в месяц? В воскресенье вы тоже работаете?

— Конечно! На складе при железной дороге выходных дней нет, а Гайначка за лишний грош готов в лепешку расшибиться.

Леимлине раскраснелась. Она больше не замечала непристойного поведения Тульпицы, голова у нее кружилась от волшебных грез, ее пьянили необъятные перспективы частного предпринимательства… Леимлине производила в уме молниеносные математические подсчеты, в результате которых получались такие огромные цифры, что она себе не поверила и принялась пересчитывать снова. А затем сказала Боронке:

— Вы хотите знать, сколько эти самые Гайначки за один сезон зарабатывают на своих ослах? Двадцать пять — тридцать тысяч!

— Так оно и есть! — подтвердил Боронка, и в голосе у него, бог знает почему, зазвучали горделивые нотки.

— Стыд и позор! Если подумать, что мой муж, бывший директор крупного предприятия, теперь целыми днями занимается счетоводством… Целыми днями… И как мало он за все получает! А эти Гайначки со своими ослами… Безусловно, частное предприятие — дело почтенное… весьма почтенное… Не правда ли, товарищ?

— Правда, прошу покорно, чистая истина…

— А на такого человека заявление надо бы написать. Разве можно так бесчестно наживаться? Допустима ли такая несправедливость? Конечно, хорошие мысли или идеи должны и хорошо оплачиваться, в этом сомнения быть не может. Но слишком уж это большое свинство драть такие суммы с бедных людей, которые хотят отвезти домой свое топливо… Скажите мне, товарищ Боронка, где они живут, эти Гайначки?

Боронке этот вопрос показался подозрительным.

— Зачем вам это нужно, госпожа?

— Просто так…

— Я вам уже говорил, живут они на самом верху, улица Тулипан, дом семьдесят два.

Увлеченные беседой, они незаметно оказались на улице Эстер, подъехали к воротам дома, и Боронка стал таскать кокс корзинами в подвал. Таскать приходилось далеко, от тротуара по скользкой дорожке через сад до входа в подвал, потом по ступенькам вниз, всего одиннадцать ступенек. Снег, особенно здесь на холме, начал подмерзать. Сухорукий Боронка удивительно быстро и ловко наполнял корзины углем, по восемь лопат в каждую, и относил их в подвал. Часа через полтора весь кокс уже был в подвале, даже маленькие кусочки, упавшие около тележки, Боронка подобрал под хозяйским взглядом Леимлине, которая, хотя и мерзла, но все же ни на секунду не уходила со двора, наблюдая за разгрузкой.

— Послушайте, товарищ, — обратилась она к Боронке, когда он перетаскал весь кокс и дрова, — вашей работой я очень довольна, но есть у меня к вам маленькая просьба. Мне надо принести с чердака старое кресло.

Боронка все равно в тот день не мог рассчитывать еще на одну поездку за углем: торопиться ему было некуда. Бог уж с ней, с этой мадамой, принесет он ей с чердака кресло, а Леимлине прибавит ему что-нибудь к чаевым. Через минуту стук тяжелых башмаков Боронки послышался на лестнице, ведущей в чердачное помещение. Леимлине освещала ему путь свечкой и, невзирая на поднятые им облака пыли, все время твердила: «Идите дальше, смотрите, вон там…» Кресло действительно оказалось там, но в самом низу, а сверху, вплоть до кровельных балок, была навалена всякая рухлядь. Сначала пришлось разобрать весь этот хлам, свалить его в сторону, о чем у них никакой предварительной договоренности вовсе не было, но Боронка не захотел показаться мелочным, черт ее побери, эту бабу: раз уж он взялся за дело, так доведет его до конца. Но вот Боронке удалось извлечь кресло из-под лежавшей на нем рухляди, и он на спине снес его вниз по лестнице.

— Вы действительно честный товарищ и порядочный человек, — сказала ему Леимлине и принялась так хвалить его и осыпать благодарностями, что ему надоело без конца повторять: «Ну, что вы! Не стоит!.. Не такой уж это большой труд, госпожа!»

Но тут Леимлине внезапно хлопнула себя по лбу, как человек, которому пришла в голову замечательная идея и который получил возможность решить проблему, мучившую его уже долгое время, и снова обратилась к Боронке:

— Раз вы здесь и уже доказали, какой вы порядочный человек, то не можете ли вы мне сделать, товарищ, еще одно одолжение: мне надо отнести вот этот старый испорченный холодильник на чердак. Какого черта он занимает место в кладовой, да еще в зимнее время? Судите сами, товарищ, к чему мне здесь этот холодильник? Только натыкаешься на него по десять раз в день, да он и течет к тому же… Беритесь вот за этот угол, товарищ… вот так… — И не успел еще Боронка понять, почему он вдруг извозчика угля превратился в грузчика мебели, как холодильник оказался у него на спине, и он, сгибаясь под тяжестью, потащил его вверх по узкой винтовой лестнице. Боронка кряхтел, пот лил с него градом, скатываясь со лба, и попадал прямо в рот. Вернувшись в кухню, он уже не удивился и не стал протестовать, когда ему пришлось лезть на верхнюю полку в кладовой, чтобы расставить там в полном порядке банки со всякими вареньями и соленьями.

Не будем тратить лишних слов, перечисляя всю ту случайную работу, которую практический ум Леимлине с удивительной ловкостью и быстротой навязал Боронке. Скажем лишь о том (чтобы доказать благие намерения Леимлине), что после выполнения очередного поручения она восторженно хвалила возчика, а когда все было завершено, предложила умильным голоском:

— Я сейчас угощу вас чашечкой чаю.

— Благодарю покорно, госпожа, — сказал Боронка и рукавом рубахи (он так запарился, работая, что уже давно снял с себя пиджак) вытер пот со лба.

— Помилуйте! — воскликнула с притворной обидой Леимлине. — Почему вы все время называете меня госпожой, если я обращаюсь к вам, как к товарищу?

— Меня, изволите знать, жизнь этому научила. Я боюсь, что если вдруг назову вас товарищем, то вы еще можете подумать, что товарищ товарищу чаевых не дает, и я не получу с вас ни гроша, — ответил Боронка и стал помешивать ложечкой дымящийся чай, который Леимлине поставила перед ним на кухонный стол, накрытый клеенкой.

Я бы, конечно, мог на этом закончить свое повествование, ибо догадливый читатель уже понял — по крайней мере я так думаю, — что за женщина эта Леимлине, а также и то, что Боронка продвигается по пути развития своей сознательности со скоростью, на которую способны лишь его ослики. Но если бы я закончил на этом, то читатель никогда не узнал бы, как изощряются «бывшие люди», чтобы еще раз испытать радость частной инициативы и стихийного накопления капитала. Не увидал бы читатель и того, как улыбающаяся Леимлине сидит, закинув ногу на ногу и соблазнительно выставив коленку, на мягком креслице в комфортабельной квартире, где прописано человек двадцать (из которых трое мертвецов), а проживают только супруги Гайначки, обладающие завидным здоровьем. Наманикюренными пальчиками Леимлине держит крошечную чашечку черного кофе и внимательно слушает разъяснения Гайначки, супруга которого следит за каждым словом своего благоверного. Выслушав до конца подробный доклад Гайначки, Леимлине открывает пурпурные губки и произносит:

— Правильно, уважаемый. Совершенно правильно. Я согласна. Стоимость двух ослов я вам выплачу вперед, это уж как полагается… Прошу вас… не будем говорить об этом… Между деловыми людьми иначе и быть не может…

Гайначка смущенно молчит, поднимая лишь руки в знак протеста, как бы желая этим показать абсолютное доверие, которое он, настоящий джентльмен, питает к Леимлине — настоящей леди.

— Кроме того, я выплачиваю вам пятнадцать процентов с ежедневных заработков… — продолжает Леимлине.

— Восемнадцать процентов! — очень вежливо поправляет ее Гайначка.

— Вы все-таки стоите на своем? Какой же вы упрямец, господин Гайначка! Восемнадцать процентов! Не кажется ли вам, что это в самом деле многовато?

— Но мы ведь только что установили этот процент по взаимной договоренности, — опять очень вежливо отмечает Гайначка.

— Ну тогда семнадцать! Хорошо?

Гайначка великодушно соглашается:

— Разве можно в чем-нибудь отказать такой красивой женщине?

— Итак, семнадцать процентов за осликов, за тележку, за бесперебойное снабжение фуражом и, конечно, за гениальную идею… Это вполне естественно. За гениальную идею никаких денег не жалко.

Леимлине улыбается, Гайначка тоже улыбается, и его улыбка тут же находит отражение на лице его супруги. С собачьей преданностью смотрит она на мужа и на пятьсот семьдесят четыре форинта, которые Леимлине отсчитывает в качестве аванса за двух осликов, тележку и гениальную идею.

Этот аванс ясно говорит нам о том, что душа Леимлине попала в плен капиталистических наваждений, стремясь осуществить представившуюся ей «великую возможность», что ее снова пьянили частнопредпринимательские страсти, совсем было утихшие и задремавшие в очаровательной груди, эффектно обтянутой модной вязаной кофточкой. Последнее время она почти что перестала презрительно усмехаться, когда первого числа каждого месяца муж выкладывал на стол свой месячный оклад (извольте-ка прожить на такую мизерную сумму!). Но если дьявол и дремлет иногда, то лишь для того, чтобы снова проснуться — на то он и дьявол! Этот дьявол, проснувшийся в Леимлине, когда она встретилась с Боронкой и его двумя осликами, не оставлял ее ни на минуту в покое. Она видела во сне, как два ослика, напрягаясь, плетутся по извилистой тропинке все выше и выше, а из отверстия между их серыми, худыми ногами на дорогу сыплются золотые монеты. Кип-коп… кип-коп… И Леимлине в роскошном вечернем платье — она всегда видела себя во сне в вечернем туалете — идет за ними по заснеженной дорожке и веником с золотой рукояткой собирает в кучки эти золотые кругляши. Если в человека вселится демон капиталистического предпринимательства, то ему начинают сниться подобные сны…

Все последние дни Леимлине вообще не могла думать ни о чем другом, как только о двух осликах, везущих ей на маленькой тележке небывалую удачу. По вечерам вместе со своим супругом Болдижаром Леимли они уютно усаживались в кресла и подсчитывали, что при двух поездках в день заработают ежемесячно, за вычетом обязательных семнадцати процентов, шесть тысяч восемьсот форинтов. Но если совершать три поездки… конечно, три поездки очень трудно сделать, во всяком случае, так говорят возчики, но им нельзя верить на слово, так как они работают для кооператива, а значит, и не очень-то надрываются. У супругов же Леимли имеется большой опыт, как увеличить прибыли, уж они-то придумают, как три раза в день обернуться с одной упряжкой ослов между угольным складом и местами доставки угля. И даже не три, а четыре раза — все зависит в конечном счете от находчивости, от коммерческой оборотливости и от личной инициативы… У людей гораздо больше инициативы, когда они работают на себя. Конечно, если бы ослики были собственностью какого-нибудь государственного предприятия… Такое предположение заставляло супругов Леимли весело посмеиваться. Они радовались своей находчивости, тому, что ни в чем не уступают предприимчивости Гайначков. Болдижар Леимли за мизерное вознаграждение («слава богу, что хоть это есть у него!» — суеверно стукнула три раза по дереву стола его супруга) работает целый день, возвращается домой иногда только поздно вечером, потому что после работы бывают еще и политзанятия. («Представьте себе, Болдижар, бедняжка, ходит на политзанятия, где ему в его лысую голову вбивают, что он принадлежит к классу эксплуататоров», — рассказывала об этих занятиях мужа Леимлине.) Значит, Болдижар не может лично заниматься делами, скажем, ослиными. Но недаром его жена, урожденная Илонка Шробахер, чуть не со дня рождения наделена коммерческой жилкой, на нее можно вполне положиться. Она и дело обделает, и Гайначку за нос проведет при расчетах, в этом никакого сомнения быть не может.

И вот наступил торжественный момент, когда Леимлине положила наконец, тщательно пересчитав, на круглый полированный столик Гайначков пачку денег: аванс за осликов. Сделка совершалась в комнате, стены которой сверху донизу были увешаны картинами. Казалось, что все находившиеся в комнате обдумывали стратегические планы: таким напряженным было общее молчание. Правильно ли они делают, заключая договор об эксплуатации осликов совместными усилиями? Делить пополам расходы, безусловно, приятно. Но делить и доходы — это просто ужасно, уж не говоря о том, что все такие деловые связи (даже если обе стороны — и Гайначка, и Леимли — люди благородные) ведут в конечном счете к столкновениям и грызне. Для этого достаточно малейшей ошибки в подсчетах при ежедневной выплате процентов — и готово, подозрение закралось в душу… Нет, нет! Настоящее частное предприятие должно быть по-настоящему частным! Единоличным предприятием называется такое, где человек один, а не вдвоем!

Так размышляла про себя Леимлине (Гайначка с супругой думали, безусловно, то же самое), а так как у нее был известный опыт во всякого рода сделках, то она тут же выразила желание держать осликов при своем доме, где имеется гараж, который может служить прекрасной конюшней. С ослами, конечно, возни будет много, но Леимлине любит, чтобы все, ей принадлежащее, находилось при ней. Осталось еще договориться о некоторых деталях. Кто будет возчиком? Гайначке пришла в голову замечательная мысль выписать в город дядю Михая Боронки — Бенедека Боронку, который у себя в деревне сидит без дела, бедняга. Старый Бенедек прекрасно разбирается и в животных и в извозе. На этом и порешили. Потом обсудили проблему фуража. Гайначка с компетентностью бывшего помещика объяснял Леимлине:

— Изволите знать, сударыня, каждому ослику надо давать в день два килограмма кукурузы, четыре килограмма репы и пятнадцать килограммов сена, что составляет в месяц (прошу заметить, на одного осла) двести двадцать шесть форинтов. Много, согласен, много, но что поделаешь, когда с нас, несчастных, все дерут, кто только может…

— Вполне естественно, — улыбнулась Леимлине.

При упоминании о кукурузе, репе и сене на нее словно повеял ветерок, полный полевых ароматов. На миг опустила она свои длинные ресницы, прикрыла глаза и вдруг представила себе, как она гуляет по имению Гайначки, вдыхая сладковатый запах навоза, смешанный с горьковатым запахом сена.

Официальная часть переговоров на этом закончилась. Мадам Гайначка угощала Леимлине черным кофе, сигаретами и без конца расхваливала достоинства ослов. Правда, они целую ночь жуют у кормушки, много сена съедают, но зато как они выносливы! И по сравнению с лошадью неприхотливы и неразборчивы. Гайначкане больше всего любила в осликах эту неприхотливость — качество неоценимое во всех живых существах, которых мы собираемся эксплуатировать. Так вот, у ослов это качество было развито, по словам мадам Гайначки, в еще большей степени, чем у собак, лошадей, попугаев и всех других домашних животных, поэтому она и расхваливала своих питомцев. Зато была очень недовольна Михаем Боронкой.

— Раньше это был порядочный человек, — мадам сделала ударение на слове «был», — к тому же, инвалид: левая рука у него сухая, значит, нечего и бояться, что ему придет в голову блажь уйти на завод. Но в последнее время ему на складе наговорили невесть что. Недавно он там даже остался какой-то доклад слушать, а когда пришел домой, сейчас же потребовал надбавки двадцать филлеров в час. Мой муж тут же отвел его в сторону и говорит: «Послушай, Мишка, сынок, неужели у тебя хватит наглости просить прибавки? Если бы твой отец мог подняться из могилы, где он покоится, то каких бы оплеух надавал тебе за то, что ты так относишься ко мне, его бывшему хозяину. Скоро же ты забыл, что мы даже врача вызвали из Будапешта, когда твой отец заболел. Помнишь, как он кричал и чесался, когда его кожа покрылась сыпью, ну прямо что твоя красная смородина…»

— Мы боялись, что у него что-нибудь заразное, вдруг и к нам прицепилось бы, — разъяснил гостье Гайначка, чтобы Леимлине не подумала, что они когда-либо держали себя с мужиками запанибрата.

— После этого разговора притих Боронка, замолчал, но с тех пор его словно подменили, — вздохнула мадам Гайначка.

Супруги охали, вспоминая о прошлом. Видно было, что мысли их витают где-то далеко. Молчание затянулось, как показалось Леимлине, женщине светской, слишком долго, и она, как бы возвращая к действительности размечтавшихся супругов, сказала:

— Ну что ж, значит, через три дня, не так ли? — этот самый Бенедек Боронка приведет к нам осликов с тележкой и со всеми их причиндалами. Чудесно! А к тому времени мы переоборудуем старый гараж — о боже, кто бы мог это подумать? — под стойла для осликов… Вот только… — тут ее голос стал молитвенным, казалось, что сейчас послышатся звуки органа, чтобы аккомпанировать ей, — лишь бы всевышний был к нам милостив…

— Аминь, — поддержал ее Гайначка, всю жизнь полагавшийся на господа бога во всем, а в коммерческих делах особенно.

Его супруга опустила глаза долу, очевидно шепча молитву. Леимлине взяла кофейную чашечку из тонкого фарфора с золотым ободком, отставила мизинчик и мелкими глоточками, откинув голову, осушила ее до дна, скрепляя тем самым договор с данными ей богом компаньонами по коммерческому предприятию.

— И да пошлет нам господь зиму подлиннее да похолоднее, а уж тогда… — Она не закончила фразы и постучала костяшками пальцев по доске стола снизу: тук-тук-тук… В торговых делах никогда не следует пренебрегать даже суеверными обычаями…

— Что верно, то верно, прошу покорно, — скороговоркой произнесла Гайначкане и закивала так быстро, как будто у нее тряслась голова. — Вот именно. Нам нужны три очень холодных, очень морозных зимних месяца: январь (звук «р» заскрипел у нее во рту, как снег в зимний день), февраль, а возможно… ну, конечно, могут быть холода и в начале марта, хотя… Нет, не надо требовать слишком много, несмотря на то, что метеорологический прогноз в этом году очень благоприятен…

Господин Гайначка закурил сигару и сказал сквозь зубы:

— Зима, изволите знать, будет холодная. А потом, слава всевышнему, у государства нет транспорта… Лишь бы не взялось за это дело возчиков больше, чем надо. Только бы этого не случилось, а насчет того, какая будет зима, можете быть спокойны. Такие морозы будут, что о-го-го! Есть у меня друг. Настоящий друг. Раньше он служил в хортиевских войсках военным метеорологом. Теперь занимается тем, что за несколько форинтов составляет гороскопы. Его фамилия Фрюхтенбергер, прошу покорно. Так вот он говорит, что в этом году до девятнадцатого марта будет собачий холод, так как созвездие Овна бросает тень на Большую Медведицу, а это означает такой трескучий мороз, что каждая упряжка ослов принесет нам по восьми-десяти тысяч в месяц. Чистоганом!

— Чудесно! — воскликнула Леимлине. — Замечательно!

— Лишь бы не вышло какой беды с перевозкой…

— А какая может быть беда?

— Ну если, например, государственные предприятия со своей стороны выставят большее количество подвод… Тогда крышка нашим…

— Что за вздор ты болтаешь? — перебила своего супруга Гайначкане. — Зима будет холодная, и государственные подводы не смогут вовремя доставить все топливо… Людям придется прибегать к нашим услугам, потому что они будут мерзнуть, а если ударят морозы, то они никаких денег не пожалеют. Ну и господь бог, конечно… Всевышний никогда не оставит тех, кто в него верует!

Они благостно улыбнулись друг другу, и если бы в этот момент заиграл орган, то, по всей вероятности, затянули бы молитву…

На этом месте я мог бы опять закончить свою что повесть. Ведь читатель, безусловно, сам видит, как чахнущие побеги капитализма, даже погибая, все еще цепляются за жизнь, пользуясь малейшей возможностью приспособиться, словно сорняк в прекрасно ухоженном саду. Но если я не расскажу, что же все-таки произошло с Леимлине и ее двумя осликами, то читатель вряд ли сам узнает окончание этой истории. Кто, кроме меня, может нарисовать картину, как над головой Леимлине снова взошло солнце и она еще несколько недель грелась под его горячими лучами.

Все пошло как по маслу. Ослики вместе с Бенедеком Боронкой прибыли к Леимлине. Бенедек оказался старым, беззубым и молчаливым. Вся семья несколько дней спорила, как назвать осликов, но старик, не слушая ничьих советов, своевольно окрестил их: одного — Шаму, а другого Ганайка, а почему именно так, только богу известно.

С Ганайкой не было особых забот. Он охотно и много ел и был упрям лишь настолько, насколько это полагается животному его породы. Зато Шаму доставил массу забот Леимлине, а также ее супругу Болдижару Леимли, который иногда под вечер, возвратясь со службы, заходил в гараж, превращенный в конюшню, и долго разглядывал осликов, заложив руки за спину. Может быть, он просто размышлял на историческую тему, каким образом ослы попали в его гараж на место автомобиля. Кто знает, какие видения проносились в эти минуты перед задумчивым взором Болдижара? Может, он думал о том, как странно выглядят эти два ослика в его гараже. Вокруг земного шара мчатся самолеты, автомобили, скорые поезда! Страна строится, на месте деревень вырастают заводы, а здесь, в старом гараже, — два ослика! «Такова жизнь, — думал, вероятно, Болдижар, оглядываясь по сторонам, не подслушивает ли кто его мыслей, потом наклонялся к уху ослика, сначала одного, потом другого, и шептал им: — Иа-иа…»

Шаму ревел все ночи напролет, и Леимлине довелось собственными ушами услышать, что ослы не довольствуются скромным «иа-иа», а ревут и воют, как шакалы. А сколько с ним было хлопот! К нему пришлось вызывать ветеринара (сорок форинтов за визит), покупать лекарство и эластичные повязки на бабки ног; снадобье предназначалось против гноя, скоплявшегося у него в почках, и стоило девяносто семь форинтов пятьдесят филлеров, а потом началось еще воспаление уха. Однако нездоровье не мешало Шаму аккуратно выполнять работу. Бенедек Боронка ежедневно делал с осликами одну, две и даже три поездки, и сотенные бумажки так и сыпались на стол, около которого по вечерам восседали супруги Леимли. Леимлине считала бумажки, после каждой третьей слюнявя пальчик с покрытым красным лаком ногтем. Им уже было жалко, что в Венгрии зима продолжается всего несколько месяцев, и они взволнованно изучали в газетах сводку погоды. Всего четыре дня жили они полной упоительных надежд жизнью, как вдруг прочитали, что наступит «временное потепление». Это известие было тяжелым ударом для Леимлине, только слово «временное» немного смягчало ее печаль. Но прогноз оказался неправильным, и холод продолжал усиливаться: термометр за окном показывал все более низкую температуру, а Леимлине торжествовала двойную победу: во-первых, из-за упорно державшейся холодной погоды, и, во-вторых, потому, что она оказалась права, так как всегда утверждала, что газеты врут. Правда, газеты сознались в допущенной ошибке и сообщили, что холода удержатся, так как огромные массы холодного воздуха устремляются на Венгрию с востока… Леимлине глубоко вздохнула. Первый раз в жизни радовалась она тому, что получит Венгрия с востока…

Одним словом, дела шли хорошо. Однажды в воскресенье — это было в ванной комнате — Леимлине почти со страстью схватила за руку Болдижара (он как раз собирался намылиться), горячо прижала ее к себе, как будто не хотела никогда выпускать, и прошептала:

— Послушай, Болдижар, лишь бы нас оставили в покое… лишь бы не помешали… да, не помешали нашей индивидуальности снова развиваться. — С какой гордостью произнесла она это слово «индивидуальность»! — Ведь у нас столько предприимчивости! Столько всяких идей! — И она чуть не заплакала от умиления, что наконец-то дождалась возможности проявить свою инициативу.

— Ты права, как всегда, дорогая, — сказал Болдижар. Его поросячье лицо засветилось умилением, и он, отняв свою руку у жены, стал намыливать физиономию. — Частная инициатива, личная предприимчивость — это единственное средство, при помощи которого еще можно было бы снова поставить на ноги этот гнилой мир, черт бы его побрал таким, какой он сейчас есть! Только частная инициатива, а не то… кхе… кхе… — Приступ кашля, как всегда по утрам, чуть не вытряхнул господина Болдижара из полосатых штанов пижамы. Немного откашлявшись, он продолжал: — Да, моя дорогая! Это самое существенное! Только фантазия частного предпринимателя может усмотреть в двух осликах, в двух серых, невзрачных осликах безграничные возможности…

Дальнейшие рассуждения Болдижара Леимли о прелестях частной инициативы были прерваны стуком в дверь. Бенедек Боронка желал поговорить, с госпожой. Он ждал ее на кухне, весь грязный, хмурый, как будто пришел сообщить об очень печальных вещах. Леимлине сразу заподозрила недоброе.

— Что случилось?

— Ничего!

— Что же тогда тебе нужно?..

— Случиться-то оно ничего не случилось, но только на улице Мартирок наехал на нас шестой трамвай. Ганайка уже переступил через рельсы, и я думал, что мы успеем, мы бы и успели перейти, если бы Шаму не заупрямился, как всегда. А он замедлил шаг да еще и головой мотать начал, а когда мне все-таки удалось перевести его через рельсы, трамвай был уже так близко, что толкнул тележку сзади.

— Так что же случилось все-таки?

— Ничего не случилось, прошу покорно. Тележка перевернулась, подошел полицейский, ну и, конечно, начал собираться народ, как это всегда бывает.

Глаза Леимлине метали молнии.

— Большое вам спасибо, Бенедек, — сказала она желчно и еще раз повторила: — Премного вам благодарна!..

Бенедек Боронка был человек бывалый, видавший виды, но в замысловатых выражениях и в тонкой иронии он не смыслил ровно ничего, поэтому из реплики Леимлине он уловил лишь знакомые слова благодарности и ответил ей спокойно, стряхивая с рукава угольную пыль:

— Ну что вы, не за что… Не стоит и говорить об этом…

На другой день Леимлине исколесила весь город, побывала во всевозможных учреждениях: в городском совете, в полиции, в налоговом управлении. Ни на один момент не забывала она о чарующей улыбке, грудь ее украшали все значки, какие только нашлись в доме, и вместо «Здравствуйте», она произносила: «Свобода!» Слово «товарищ» так и порхало вокруг ее уст, когда она разъясняла всем, у кого была охота ее слушать, что ею руководит лишь сознание гражданского долга, который и заставляет ее спешить на помощь Народно-демократической республике, испытывающей трудности в снабжении населения топливом из-за нехватки транспортных средств. Она, Леимлине, считает, что у сохранившегося временно частного сектора не может быть более прекрасной, благородной, патриотической обязанности, как спешить на помощь социалистическому сектору, если он в этой помощи нуждается.

Расточая улыбки, проникала Леимлине в кабинеты начальников и — что толку скрывать? — после двухдневной осады добилась некоторой компромиссной победы. Правда, заплатить ей пришлось немало, но оба ослика и Бенедек остались в ее власти.

Однако надежды на лучшее будущее, не успев расцвести, снова увяли. Это случилось в день святой Оттилии (Леимлине точно запомнила эту дату, потому что в тот день были именины ее сестры), в среду, двенадцатого декабря. Леимлине выглянула в окно и даже глаза протерла: такое может только во сне присниться — деревья, поля, гора Яноша и весь склон холма, видневшийся из окна, только вчера еще покрытые белым пушистым снегом, теперь предстали перед ней обнаженные. Слышалось журчание ручейков и звон капели, а над всем этим ослепительно сверкало голубое небо, и яркое зимнее солнце посылало на землю лучи, способные растопить самые большие глыбы льда. Леимлине посмотрела на термометр… Да, и термометр официально подтверждал это изобилие льющихся сверху лучей, под действием которых пейзаж принимал свой обычный вид: из-под сугробов выглянули деревья, холмы и поля, между которыми тянулись знакомые дороги. Их вид возбуждал в Леимлине робкие воспоминания, на глазах у нее появились слезы; сначала они только сверкали на ресницах, потом брызнули из глаз, полились на нос, с кончика носа закапали на подбородок, с подбородка — на выхоленные кисти рук: слезы следовали своим обычным, веками установленным путем…

В тот день Бенедек Боронка нашел лишь одного клиента. В последующие дни погода также оставалась теплой, и в делах не намечалось улучшения. Напрасно Леимлине караулила у радиоприемника сводку погоды, она не приносила ей ничего утешительного: каждый день сообщали, что «теплые массы воздуха устремляются на Венгрию с запада». «Пропади он пропадом, этот запад, — первый раз в жизни посетовала Леимлине, — даже и оттуда нельзя ожидать ничего путного…»

Удары судьбы сыпались на нее один за другим: казалось, бог частных предпринимателей не желает больше помогать своим приверженцам. Бенедек Боронка хмуро сидел на кухне — ему очень не нравилось сидеть без работы, но делать было нечего. По утрам он не запрягал больше осликов, не ездил с ними на склад, где все равно никто не нанимал частных подвод. Поэтому Боронка целыми днями просиживал в кухне или лечил Шаму; кроме того, он регулярно засыпал корм своим питомцам. Аппетит у осликов по-прежнему был хороший: ни дела, ни заботы их не донимали, времени для еды было сколько угодно.

Леимлине иногда заходила в кухню, бросала на Боронку меланхолический взгляд.

— Пришел нам конец, — надломленно говорила она, употребляя множественное число.

— Ну это смотря кому, — отвечал Боронка.

Каждый день заходила Леимлине в церковь святой Анны на улице Фё и преклоняла колени на каменных ступеньках перед алтарем, делая это очень осторожно, чтобы не порвать нейлоновых чулок. В нетопленном храме изо рта молящихся шел пар, и Леимлине, крестясь, шептала молитвы, выпрашивая у святой Анны таких холодов, чтобы вода замерзла даже в ванной. Она просила святую Анну спасти от краха эту чудесную частную инициативу, предприятие с осликами: на то она и святая. Только пусть не ломается, ведь ей ничего не стоит сотворить чудо… А если стоит, так вот здесь один форинт, два, три…

Монеты, звякая, падали в кружку: Леимлине прекрасно знала, что никакие дела не делаются без капиталовложений.

Святая ли Анна способствовала этому или само по себе наступило странное явление в природе, когда и зимой подмораживает, — не будем сейчас доискиваться причин… Факт тот, что на третий день после моления Леимлине весь холм Роз покрылся инеем, в умывальнике замерзла вода, неприятности случились и в некоторых других подсобных помещениях, связанных с водопроводом и канализацией, — можно считать, что святая Анна свое дело за полученные ею три форинта сделала…

— Боронка! Боронка! — ворвалась Леимлине в кухню. На ней был поношенный красный капот, но вся она сияла от возбуждения. — Дорогой Боронка! Выводите осликов! Запрягайте! Скорее за дело! Верующие да утешатся!

Благословенный, чудесный, драгоценный холод не уменьшался, а как раз наоборот: ртуть в термометре — благослови ее бог за это — все падала и падала. Минус три, четыре, пять… шесть… почти минус семь… Спасибо!.. Жизнь все-таки прекрасна…

Леимлине была счастлива. Она была так счастлива, что даже повысила цену перевозки, учитывая внезапное похолодание.

— Боронка, послушай-ка, сынок, — сказала она седому возчику, — за каждый градус мороза надо надбавлять по пяти форинтов с центнера.

— А мне плату вы не прибавите? — спросил Боронка, который уже успел накопить форинтов шестьсот с тех пор, как нанялся к Леимлине.

— Это совершенно невозможно, — вздохнула Леимлине. — Нельзя пропивать шкуру еще не убитого медведя, деревья тоже не растут до неба, по одежке протягивай ножки! Вдруг холод недолго продержится? Вдруг стрясется какая-нибудь беда? По нынешним временам такое скромное предприятие, как наше, подвержено тысячам случайностей…

Леимлине была права. На частный сектор, как на бедного Макара, все шишки валятся, даже святые помочь не в силах, сколько ни опускай им в кружку денег.

Дело началось с того, что на другой день Леимлине развернула газету («чтобы с раннего утра знать, какие неприятности тебя ожидают»), и тихий, изумленный полувздох-полукрик сорвался у нее с губ:

— О боже!

То, что она прочитала, было делом нешуточным. В газете черным по белому было написано, что «в интересах бесперебойного снабжения населения топливом угольным складам передано двести новых грузовиков». Тут Леимлине, скомкав газету, швырнула ее в угол комнаты. Разве можно так жить? Разве тут можно заработать? Неужели им не совестно разорять маленькое, скромное частное предприятие? Нет у них сердца! Да! Нет сердца! Предпринимательские заботы терзали пышную грудь Леимлине.

Но это было еще не все. В вечерней газете на третьей странице… Нет, не может быть! Это неправда! Назначен новый директор предприятия по доставке угля на дом… (Нет! Здесь, очевидно, вкралась ошибка…) …товарищ Палинкаш, тот самый, из пятнадцатого распределительного пункта… Грузчик, простой грузчик… И вот он дает интервью газетному корреспонденту и говорит, что если двухсот грузовиков будет мало для бесперебойной доставки топлива населению, то найдется и еще — столько, сколько надо. Значит, конец! Конец частной торговле! Конец всем делам! Конец всему! — Леимлине стала читать дальше интервью Палинкаша: «…всеми средствами расправимся с теми, кто назначает спекулятивные цены за перевозку угля и дров. Таких спекулянтов следует по всей строгости закона…»

При этих словах глаза Леимлине сами собой закрылись.

Двести грузовиков! А если надо, то и больше! Какой дьявол помог им осуществить такое? Умно ведут дела, не откажешь им в этом, удивлялась Леимлине. Является эдакий товарищ Палинкаш, бывший грузчик, бросает на перевозку двести грузовиков, угрожает… Ничего не скажешь, умело действуют! Как это говорил Болдижар Леимли? Каждые пять дней — новый завод. Каждые пять дней! Ужасно! А ты стоишь беспомощно посреди этого мира, где все растет, все развивается, и должен смотреть на все это и молча терпеть…

Такие и еще более кошмарные мысли роились в голове у Леимлине. Она была далеко не кроткая женщина — если бы ей сказали: посмотри, вот перед тобой тысяча горл, десять тысяч горл, можешь их все перегрызть, — перегрызла бы! Она и вообще-то никогда не отличалась кротостью, а если взбесить ее, то ли еще будет!.. Товарищ Палинкаш… Как это сказал он ей тогда, в распределительном пункте? «Но если вы сказали неправду, если ввели меня в заблуждение, то…» Вот оно и пришло это «то». Но… спокойствие. Не так страшен черт, как его малюют! Не рой другому яму, сам в нее попадешь! С целым войском приходящих ей на ум пословиц Леимлине готова была вступить в бой со всем миром. Супругу доктора Болдижара Гюнтер-Леимли, да еще из бюккской и тётёшской линии этой знаменитой семьи, урожденную Илонку Шробахер не так просто запугать двумястами грузовиков, даже грузчик угля не сможет запугать ее, какие бы там у него ни были огромные кулаки! Нет, Леимлине была далеко не кроткой женщиной!

Больше всего прельщала ее мысль (когда она бывала очень раздражена, то развивала эту идею дома за ужином) полить керосином все свои бывшие владения и поджечь их: пусть горит всё — поля и леса, дома и целые хутора; пусть гибнет скот и люди, никого не пощадит она: ни детей, ни беременных женщин… (ведь они-то и рожают товарищей Палинкашей!)

В таких случаях Болдижар Леимли не возражал своей супруге, лишь просил ее говорить потише, а сам тайком выглядывал в окно, не подслушивает ли кто их вечерней супружеской молитвы?

Только к вечеру немного успокоилась Леимлине, когда Бенедек Боронка доложил ей, что хотя люди и не толпились вокруг частных возчиков, но два клиента у него все же нашлись, и он отвез им топливо, правда не по восемнадцати форинтов за центнер, а всего лишь по двенадцати.

— Во что бы то ни стало хотят разорить всех в этом проклятом мире, говорю я вам! Во что бы то ни стало хотят разорить!.. — жаловалась Леимлине.

— Смотря кого, — тянул опять свое Боронка. — Вот этого самого товарища Палинкаша, например, вовсе не разорили…

— А вы его знаете? — спросила хозяйка.

— Как не знать? Он все время гнал меня в кооператив. Ну а с чем мне идти в этот кооператив? У меня ведь ни ослов, ни тележки нет. Может, если бы были… Ну, а так…

— Правильно, Боронка. Совершенно правильно. Вы единственный человек, которому я еще могу доверять.

А Боронка положил на стол деньги, полученные им за две поездки с углем, и сказал тихонько:

— Только уж вы, пожалуйста, и мне не очень доверяйте… Не хочу я вас обманывать, госпожа… Чтобы вы потом не сказали, что этот, мол, Боронка самый последний… Ни за что на свете не хотелось бы мне услышать такое…

На другой день нашелся всего лишь один клиент, а на третий и вовсе ни одного. Погода тоже постепенно теплела (как будто нарочно!): всю вторую половину декабря, январь, февраль температура держалась на четырех-пяти градусах выше нуля. Очевидно, и святые вступили на путь прогресса и тоже помогали государственному сектору. Вот ведь до чего пришлось дожить!

Так и не похолодало. А потом наступила весна. Это было заметно и по веселому щебетанью птиц, и по голубому цвету неба, и по тому, как размечтались ветви деревьев, воображая себя уже одетыми в цветы и листья. Ну, а для тех, кто хорошо знал этот очаровательный холм Роз, было совершенно ясно, что весна уже у его подножия, и не пройдет нескольких дней, как она взбежит на склон холма и разукрасит его своими выдумками. И не успеешь ты вдоволь налюбоваться на художественные причуды весны, на украшенные ею луга, небо, клумбы и стены домов, как тут же пожалует лето во всей его пышной красе.

С убытками еще можно было бы смириться, но тут начали сыпаться повестки: штраф за сокрытие деятельности, подлежащей обложению налогами! Вот ведь черт! Штраф за просрочку уплаты налогов! Какого дьявола! Штраф за неуплату налога! Пропади он пропадом! Штраф за то, что Бенедека Боронку не зарегистрировали в страхкассе. Тут могут быть большие неприятности. Ну и черт с ними! К черту и Гайначку, чтоб ему пусто было (и угораздило же ее оказаться во время этого проклятого снегопада именно на его подводе!). Но штрафы, налоги, убытки — все это еще можно вынести. Можно вынести и взгляды Бенедека Боронки, то обвиняющие, то пристыживающие, а вот злорадство соседей, их язвительность и едкие замечания — это пережить уже гораздо труднее. «Как поживаете, дорогая Леимлине? — спрашивают они. — Как ваши малютки-ослики? Мы слышали, что Шаму теперь выздоровел? Ну, слава богу, работы-то у него стало поменьше, не надо ему теперь надрываться!» Нет, скажите, как можно все это вынести? Как пережить такой стыд и позор, такое полное унижение, крушение авторитета? Невозможно ведь целыми днями, да еще весной, держать этих паршивых ослов взаперти в бывшем гараже? В окрестностях то и дело появляются члены общества защиты животных (чтоб им пусто было!), нагло лезут в чужие дела, спрашивают: «Почему это вы держите взаперти ваших ослов в такую хорошую погоду? (Весной ослики превратились во взрослых ослов.) Почему не выпускаете их в сад?» А что им ответишь на это? Ничего. Приходится молча выпускать ослов в сад, а самим узнавать исподволь, не найдется ли на них покупателя. Но здесь, на холме Роз, покупателей найти трудно. Один, правда, нашелся, но вместе с ослами потребовал и тележку, а в конце концов оказалось, что ему нужен и гараж-конюшня, чтобы держать в нем ослов. Ну уж нет! Да, ослы никому не требуются. А они гуляют себе в саду, вокруг клумб без цветов, греются на солнышке и время от времени так ревут, будто они не ослы, а буйволы.

Услышав их рев, Леимлине зажимает уши пальцами, краска стыда заливает ее щеки, даже на висках выступают алые пятна. И ее вера в бога колеблется.

Весна уже была в полном разгаре. Ослы целый день разгуливали у изгороди на радость соседним ребятишкам, протягивавшим сквозь щели пальцы, чтобы до них дотронуться (дети без конца толпились у дома супругов Леимли, как будто нашли здесь бесплатный зверинец). Суеверные люди — такие везде находятся — несколько раз на дню проходили мимо забора, чтобы «невзначай» увидеть осла, а потом схватиться за пуговицу и пробормотать волшебные слова: «Осла увидать — счастья ждать», плюнув три раза через левое плечо. Многие считали, что суеверие на всякий случай не помешает.

Леимлине все это осточертело. Однажды она позвала Бенедека Боронку и спросила его с видом человека, идущего ва-банк:

— Ну, Бенедек Боронка, нужны вам эти ослы?

— Нужны! — ответил Боронка.

— Сколько дадите за них?

Боронка взглянул на ослов, перевел взгляд на тележку, потом на хозяйку и опять на ослов.

— А вы сколько за них хотите?

— Девятьсот.

— Шестьсот.

— Восемьсот.

— Шестьсот.

Боронка повернулся к ней спиной. Леимлине закричала ему вслед:

— Шестьсот пятьдесят.

Боронка, не оборачиваясь, медленно пошел к воротам, и, по мере того как он удалялся, Леимлине все снижала и снижала цену.

— Шестьсот сорок… шестьсот тридцать… шестьсот двадцать… Эй, Боронка! Послушайте! Вы сможете вступить с ними в кооператив! Шестьсот двадцать. — Боронка не обернулся. — Ну ладно, пусть будет по-вашему: шестьсот!

Боронка остановился, медленно повернулся и сказал:

— Пусть будет по-моему.

Вот и весь их разговор. Бенедек Боронка тут же забрал осликов.

Леимлине смотрела им вслед, пока Шаму и Ганайка не исчезли за поворотом спускавшейся с холма дороги. В душу человеческую, конечно, не влезешь, но по выражению лица Леимлине было видно, что ей очень хотелось помахать им вслед платочком.

«Прощай, Шаму! Прощай, Ганайка! Благослови вас бог!» — мысленно прощалась она с ними.

Ибо, хотя Леимлине испытала много забот и мучений с осликами, вынесла из-за них немало насмешек и стыда, все же именно они доставили ей последний раз в ее жизни незабываемую радость частного предпринимательства.