Паноптикум

ГОЛОВА МИХОКА

Говорят, ребенок очень мил. Не знаю. Может быть. У него большие черные глаза, пухлые ручонки, ему только четыре года, а он уже отрастил себе животишко.

— Почему у тебя такое большое пузо? — спрашиваю я у него.

— Много кушаю, — отвечает мне малыш.

В гостиной находятся его мама, папа, две тетушки, два дядюшки, двоюродный брат, я и другие. Ребенок стоит посреди комнаты, взрослые сидят вокруг. Мальчик подходит к каждому из нас и спрашивает:

— А у тебя, дядя, что в кармане? А у тебя, тетя, что? Тебя, дядя, как зовут?

Он отбирает у нас карандаши, снимает с рук часы, развязывает шнурки на ботинках и галстуки, дергает за волосы. Говорят, ребенок очень мил. Не знаю. Может быть. Мать старается отвлечь его внимание от гостей:

— Томи! Прочитай дяде «Голову Михока».

— Да, да, — подхватывают остальные. — Расскажи-ка, как это там начинается?

Томи стоит неподвижно и чего-то ждет.

— Начинай, дорогой, — торопит его мать. — «У Михока голова…» Ну, как будет дальше, Томика?

— Sag schon[20], Томика! — бросается на помощь немецкая гувернантка. — «У Михока голофа…» Also[21], Томи!

Томи смотрит на меня — губы его кривятся в улыбке, жалобной и заискивающей, — и вдруг говорит:

— Если дядя даст мне пенгё, я скажу.

— Пфуй, Томи! — возмущается гувернантка.

— Как тебе не стыдно? — кричит мать.

— Такого брось на льдину, он и там не пропадет, — восхищается один из дядюшек.

— Какой умный ребенок! — умиляется одна из тетушек.

— Не давайте ему денег, не надо его приучать к этому, — обращается ко мне мать.

— Наоборот, надо дать! Если бы у меня была мелочь, я дал бы, — вмешивается все тот же дядюшка.

— К сожалению, и у меня нет, — грустит тетушка.

— Я сейчас вспомнил, что вообще не захватил с собой денег, — вмешивается в разговор второй дядюшка.

— Дядя, ты дай мне пенгё, — обращается мальчик уже непосредственно ко мне.

Я достаю кошелек. В нем лежит одно-единственное пенгё. Ровно одна монета. Каждый филлер этого пенгё уже заранее рассчитан мною: двадцать филлеров надо дать лифтерше за то, что она откроет мне парадную дверь, когда я буду уходить из гостей. Следующие двадцать предназначены для той же цели, но уже лифтерше моего дома. Еще двадцать филлеров мне нужны на трамвайный билет, остальные распределены в том же духе. Ручонка Томи уже тянется за монетой.

— Да уж дайте ему это пенгё, — легкомысленно бросает мне двоюродный брат.

— Почему именно я? А почему не вы? — спрашиваю я его, но так тихо, что он мог и не услышать. Спора не получается, и я отдаю пенгё Томи.

Томи кладет деньги в правый кармашек, нашитый сверху на его брючках. Гувернантка торопит его:

— Sag schon, пожалуйста… Und fang schon an…[22] «У Михока…»

Томи, захлебываясь, начинает вдруг декламировать:

— Ха-ха-ха! Грандиозно! Великолепно! Хи-хи-хи! Браво! — слышится со всех сторон. Томи вынимает монету из кармана, смотрит на нее, и ему, очевидно, кажется, что он слишком мало сказал за эту сумму. Уже по собственной инициативе он произносит еще одно двустишие:

Общее молчание. Гувернантка спрашивает Томи сердитым голосом:

— Hat er wieder das mit dem «гурура» gesagt? Ein Skandal[23].

— Что значит «гурура»? — спрашивает одна из теток.

— Гурура? — переспрашивает папа, целует Томи в щечки и кричит: — «Гурура» значит гурура! Правда, Томи?

— Правда! — ликует Томи. — «Гурура» значит гурура. Такая гурура!

— Тише! Тише! — утихомиривает их мать. — Молодец, Томика, ты очень хорошо декламировал. А теперь отдай дяде пенгё.

Томи прыгает и радостно кричит:

— Не отдам! Не отдам!

Он бежит из гостиной в столовую, прячется за буфет и уже оттуда спрашивает у меня:

— Дядя, ведь вы насовсем дали мне пенгё, правда?

Я молчу.

— Какой милый ребенок! — говорят все вокруг меня.

Не знаю. Может быть.

Один из дядюшек начинает:

— Я подозреваю, что англичане в колониальном вопросе…

Разговор принимает общий характер.

Я смотрю на часы: десять минут одиннадцатого. Надо заплатить лифтерше, потом за трамвай, затем еще одной лифтерше. Да, велика у Михока голова. Но где этот мальчишка? Одно пенгё, старый ящик, гу-ру-ра, у старой бабы фи-гу-ра… Но как мне уйти из этого дома и как войти в свой? Куда же девался этот паршивец? — Томи! Томика! Иди-ка сюда, иди, мой хороший! Дядя хочет с тобой поговорить. — Ох, ну и велика же у Михока голова.

Томи сидит за буфетом, я вижу его блестящие глазенки, смотрю на него в упор. Для меня вопрос жизни и смерти — получить обратно мою монету. Но как это сделать? Если просто отнять у него, начнет реветь, побежит к матери, закричит, что дядя отнял у него пенгё — пфуй, какой нехороший дядя!.. И все это в присутствии гостей. Ужас!

Придумал. Спрашиваю у него:

— Ты любишь гимнастику?

— Люблю, — отвечает Томи.

Я беру его за ноги, подымаю вверх, выше и выше, поворачиваю вниз головой и трясу, трясу изо всех сил. Лицо у малыша становится красным, но монета против моего ожидания не выскальзывает из кармана. Я опять начинаю его трясти, мне кажется, что я скоро вытрясу из штанов самого мальчишку, только не пенгё. Я встряхиваю Томи, словно градусник, но монета не выпадает. Я ставлю малыша на пол так резко, что он вскрикивает. Из гостиной слышится:

— Англия, друг мой, это тебе не фунт изюму…

Я обливаюсь холодным потом. Куда девалась монета? Спрашиваю:

— Что ты сделаешь с пенгё?

— Положу его в поросенка, в дырочку!

Некоторое время мы оба молчим. Будь что будет, думаю я, вытряхну из него мое пенгё! Говорю ему:

— Пойдем со мной, Томика, пойдем вон туда.

Я стараюсь заманить его в другой угол, куда не достигают взоры сидящих в соседней комнате гостей; там-то уж я надеюсь расправиться с этим негодником. Томи плетется за мной, я поднимаю его, переворачиваю в воздухе, приговаривая: «Гоп-ля, гоп-ля, гоп-ца-ца». Я верчу его, тискаю, подбрасываю в воздух, все быстрее, вверх-вниз, вверх-вниз. Проделывая все это, приговариваю: «у Михока голова…», раз-два, раз-два, вверх-вниз, вверх-вниз, «велика голова, голова, как у вола!» Но все мои старания напрасны, пенгё не выпадает из Томи. Наконец я ставлю его на ноги, вытираю пот со лба. Я задыхаюсь, а Томи визжит от восторга. Вот так гимнастика! Пот льет с меня ручьем, мускулы рук болят от напряжения, сердце бешено стучит в груди. Это борьба за мое пенгё, за мое единственное пенгё.

Из соседней комнаты слышится:

— Тогда Рузвельт как хлопнет по столу и говорит: «Я им покажу, где раки зимуют».

Через несколько минут компания собирается расходиться. Томи бежит в гостиную, я следую за ним. Все пропало!

— Половина одиннадцатого, а ребенок еще не спит, — укоризненно говорит папа и качает головой.

Все прощаются. Папа, Томи и гувернантка провожают гостей в переднюю. Объятия и поцелуи. Входная дверь открывается. Сквозняк.

— Прочь от двери, Томи!

Один из дядюшек вспоминает:

— Как это было у тебя? «У Михока голова…» Ха-ха-ха!

И вот мы уже у выхода из дома. Вскоре появляется человек в пальто, из-под которого видны подштанники. Значит, у них даже не лифтерша, а лифтер. Ключ поворачивается в замке. Я старательно протискиваюсь между двумя дядюшками и двумя тетушками, стараясь сжаться, сделаться совсем незаметным. Мы выходим все вместе: первыми идут тетушки, потом я, за мной оба дядюшки.

Проходя мимо лифтера, я делаю многозначительный жест, что платить, мол, будет следующий.

Вот наконец я и на улице. Вдали показался трамвай, все бросаются к нему и кричат мне на ходу:

— Вы не с нами?

— Нет, — отвечаю я им. — Погода замечательная, мне хочется пройтись.

Они так спешат, что даже забывают со мной попрощаться.