Паноптикум

ВЕЛИКИЙ ГОДА, или О КУЛЬТЕ ЛИЧНОСТИ

Вовсе не из тщеславия, желания стать известным или по другим низменным причинам сообщаю вам, что меня зовут Года. Я вынужден это сделать, иначе мой рассказ не имел бы никакого смысла. Такого, конечно, никто не может от меня потребовать, ведь писатель очень часто пишет именно с той целью, чтобы в написанном был смысл.

Также не из хвастовства, а по необходимости приходится упомянуть, что я был советником по делам культуры нашего столичного города Будапешта (конечно, после его освобождения), а упомянуть об этом стоит хотя бы для того, чтобы читатель немного задумался об обязательном бюрократизме любого учреждения и о его естественно антибюрократической сущности.

Мои владения были огромны. Сюда входили: библиотека, турецкая баня, восемь различных музеев, раскопки и завод газированной воды. Это был, одним словом, не совет по делам культуры, а форменный зоопарк. Не говорю уж о том, что в мои владения входил и настоящий зверинец с живыми дикими зверями. Но здесь я преувеличиваю: в те времена, о которых идет речь, зверей в зоопарке было совсем мало. Мне помнится, там проживало пять обезьян, один верблюд (мне сообщили, что его привезли сюда немцы из своих африканских походов, для чего в крыше грузового вагона была специально сделана дырка), было там и несколько бегемотов, один слон и несколько представителей пернатого царства. Все эти экземпляры, оставшиеся в живых после осады города, боев и бомбежек, были записаны поименно в инвентарные списки зоопарка.

Я не любил подолгу сидеть в своем роскошном кабинете: как бы ни были удобны в нем кресла и красивы ковры, мне гораздо больше нравилось, как говорилось тогда, «инспектировать». В былые времена, когда Будапешт еще назывался не только столичным, но и престольным городом (с тех пор эпитет «престольный» потерялся, львов с городского герба отправили в зоопарк, а ангелов сдали в аренду церкви), за инспектирование не полагалось никакой надбавки к заработной плате, поэтому меня никто не может обвинить в том, что я преследовал какие-то корыстные цели, разгуливая по своим владениям. Я очень любил такие прогулки. На манер венгерского короля Матяша или арабского Гаруна аль Рашида я неожиданно появлялся в той или другой подвластной мне стране. Рано утром приходил я, например, в турецкую баню, проверял чистоту простынь, состояние бассейнов, банщиков и купающихся, а для углубления личного опыта тут же принимал ванну. Охваченный, как и справедливый король Матяш, страстной любовью к искусству, я посещал картинные галереи, обследовал, в каком состоянии находится у нас в столице живопись, пока в один прекрасный день…

Это случилось за несколько недель до объединения коммунистической и социал-демократической партий[33]. Часть социал-демократов, склонявшихся вправо, и тех, кто был еще правее, очень удивилась, услышав, что мы всерьез поверили их левизне и возможности сделать из них коммунистов. Некоторые из них до того стали за нами ухаживать, что приходилось постоянно держать руки за спиной из боязни, что они бросятся их целовать.

Словом, в то примечательное утро я уселся в допотопный автомобиль, или, иными словами, в служебный экипаж, как это делали король Матяш или Гарун аль Рашид, разъезжавшие по своим делам в таких же или подобных моему рыдванах, и отправился в зоопарк. Я уже и до этого кое-что слыхал о социал-демократическом председателе зоопарковского месткома. Вот я и подумал, что, осматривая это свое культурное владение, проверяя, в каком оно находится состоянии, не мешает еще до слияния двух партий взглянуть и на председателя месткома. Инкогнито проехал я через город. Никто даже и не заподозрил, что в старомодном, ветхом автомобиле едет государственный муж и едет не в какое другое место, а в зоопарк, «проинспектировать» оставшихся там бегемотов, бездельниц-мартышек, а заодно и социал-демократического председателя месткома.

Однако я недооценил его бдительности: меня уже ждали у главного входа, украшенного скульптурами слонов. Сердце ли вещее подсказало председателю, что надо готовиться к встрече со мной, а может быть, и кто другой шепнул ему об этом на ухо — не знаю. Когда я вылезал из своего рыдвана, председатель месткома так поддерживал меня под руку, будто я был не Гарун аль Рашид, а дряхлая старуха.

— Сюда, вот сюда извольте пожаловать, товарищ советник! — показал председатель месткома на украшенный двумя слонами вход, как будто я еще с детских лет не знал, как попасть в зоопарк.

Меня встретил не только председатель месткома, но и беспартийный директор зоопарка в тирольской курточке и с внушительной бородой, которой он так и тыкал в мою сторону. Последний раз с таким почетом в зоопарке встречали, вероятно, Франца-Иосифа. Председатель месткома тут же начал произносить речь:

— Большая честь для нас, что дорогой товарищ советник почтил своим посещением наш более чем скромный зоопарк!

Длинная и плавная социал-демократическая речь его была пересыпана множеством сравнений. Говорил он обо всем понемножку, между прочим и о том, сколько животных было до войны в зоопарке и как все здесь было прекрасно. Он отлично видит, что теперь это невозможно, так как в нашей стране имеются другие, более срочные капиталовложения, чем покупка тигра, пумы или енота, но все-таки социал-демократический вице-губернатор обещал, невзирая на разрушения, причиненные осадным положением, поговорить с вице-губернатором-коммунистом, чтобы тот в будущем году не голосовал против «закупки зверей» на бюджетные средства.

Сея с удивительной легкостью раздор, он даже глазом не моргнул.

— Я вполне согласен, — присоединился к председателю месткома бородатый директор, который во время этой речи только и делал, что расстегивал и застегивал пуговицы на своей тирольской курточке.

— Конечно! — согласился и я. — Нельзя допустить, чтобы тигры и пумы пробили брешь в коалиции.

— Я вполне согласен, — опять сказал директор, получивший этот пост по личной рекомендации Хорти.

Мы шли под чудесными развесистыми липами, мимо клумб, которые уже были приведены в порядок. Я сказал моим спутникам:

— Хотя тигра здесь еще нет, но ведь обезьяна и осел имеются. Гм…

— Ну и ну! — ответил мне председатель месткома, утвердительно кивая головой. — Я, изволите знать, веду разговор не о пумах или о каких-то там обезьянах: наша столица может пока что и без пум обойтись. А вот, говорят, что по случаю объединения партий будет введена надбавка за опасность для служителей зоопарка.

— Гм… — сказал теперь я. — А кто это вам говорил?

— Да вот ходят слухи, что социал-демократы уже давно дали бы эту надбавку, если бы коммунисты не вставляли им палки в колеса. Вот я вам и толкую, изволите знать, что и спору о надбавке не должно быть. У нас люди работают не с кроликами, а со львами, тиграми и вообще с дикими зверями.

— А разве в настоящее время здесь имеются и дикие звери?

— Пока еще нет, прошу покорно, но служители зоопарка в конце концов не виноваты в том, что их нет. Не так ли?

— Но зачем же тогда надбавка за опасность? — спросил я с прозорливостью Гаруна аль Рашида.

— Ну, это опять другой вопрос, изволите знать, но товарищ социал-демократический вице-губернатор все же согласен дать разрешение, если вы, товарищ советник, будете так добры поставить перед ним этот вопрос…

Беседуя о делах, мы проникли в самую глубину зоопарка, постояли перед гулкими львиными пещерами и пустыми клетками, я уже обследовал слепого бегемота, разыскал зебру, видел несколько уныло снующих обезьян, длинные хвосты которых изгибались, словно ожившие цифры расходов на культурные цели.

«Беспартийный» бородатый директор старался оправдать передо мной свое директорское звание, давая мне время от времени вежливые указания и профессиональные пояснения. Но по части обходительности председатель месткома оставил далеко за собой директора. Он давал пояснения буквально всему: указывая на кактус, говорил «кактус», обезьяну называл «обезьяной» и зебру «зеброй», чтобы у посетителя зоопарка не оставалось никаких возможностей для неправильной классификации зверей.

— Извольте пожаловать сюда! — рассыпался в любезностях председатель месткома, показывая на приземистое длинное здание.

Мы попали в царство пернатых. Председатель месткома объяснял:

— К сожалению, птиц у нас осталось чрезвычайно мало. Орлы, разрешите вам доложить, погибли все. Немецкие солдаты убивали их штыками и ели их мясо, чтоб их самих черт сожрал на том свете!.. Но несколько милых птичек у нас все же осталось. Вот сюда, прошу… Сюда… сюда…

Мы шли между двумя рядами клеток. Помещение было в ужасном состоянии, на стенах еще виднелись отверстия от пуль, но птичье щебетание заставляло забывать о следах войны.

Председатель месткома пользовался большим авторитетом. Давал пояснения главным образом он. Здесь не было никаких знаменитых африканских или азиатских птиц; в клетках находились лишь венгерские скромные птички, которых удалось водворить сюда уже после войны. Был даже воробей; он сидел, нахохлившись, на ветке искусственного дерева и грустно взирал на свое латинское название. У председателя месткома нашлось несколько слов для каждой птицы. Он сообщил мне, что сорока — воровка и что про соловья Янош Арань написал стихи. Мне это полагалось, очевидно, знать, раз уж я стал советником. У клетки с попугаем председатель месткома произнес латинское название этой птицы, но, по-видимому, перепутал, так как директор поправил его. Однако председатель месткома хмуро посмотрел на бородатого директора в тирольской курточке, который тут же поторопился утвердительно кивнуть головой и согласиться с тем, что председатель месткома может называть каждую птицу тем именем, какое ему больше нравится.

О попугае мне доложили, что его принесла в зоопарк какая-то женщина: во время осады Будапешта этот попугай залетел к ней в окно. Это был очень странный попугай: всех, кто подходил к его клетке, в том числе и нас, он приветствовал возгласом «Хайль!»

— Покорно прошу прощения, — сказал мне по этому поводу председатель месткома, — его немцы научили.

Бородатый директор сделал шаг назад, прижал руки к груди, слегка поклонился и тоже сказал:

— Покорно прошу прощения, господин советник, в самый короткий срок мы его перевоспитаем.

С большим вниманием изучал я глазами советника мир животных. С особой любовью рассматривал я щелкающих, щебечущих, чирикающих, свистящих и издающих всякие другие звуки пташек, бюджетные графы оживали у меня перед глазами, статья «Расходы на покупку корма для пернатых» свиристела и копошилась, сухие цифры оделись перышками.

Но особый, гарунальрашидовский интерес возбудили во мне клетки с курами. Как попала сюда этакая масса кур, петухов и всякой прочей домашней птицы? И курицу, и петуха, безусловно, надо причислять к пернатым, а также утку и гуся; даже самое строгое административное бдение не найдет ничего преступного в том, чтоб эти птицы были в зоопарке.

Эти милые пташки, на клетках которых красовались их латинские названия, с большим аппетитом клевали рассыпанный перед ними обильный корм — тот самый корм, стоимость которого взималась с будапештских налогоплательщиков, а расходы были зарегистрированы в одиннадцатой главе бюджета, третий раздел, семнадцатый подраздел, сто двадцать седьмая графа, под общим названием «Корм для пернатых».

В клетке было штук двадцать кур, несколько петухов, довольно много гусей. Словом, вполне достаточно для того, чтобы весь местком мог прокормиться да и директора с семьей угостить. Натянутая улыбка не сходила с уст председателя месткома, он тихо покашливал, как бы желая отвести от себя всякие подозрения. Но я был бдительным советником и осмотрительным деятелем общественной администрации, потому-то я и спросил:

— Это тоже певчие птицы, товарищ?

— Во всяком случае, это пернатые, извольте знать, — ответил председатель месткома.

— Вам не кажется, что их слишком много?

— Это смотря с какой точки зрения, товарищ советник. Ведь возможности развития зоопарка до некоторой степени покоятся на возможностях обмена.

— Вы тоже так считаете, господин директор?

— Со своей стороны я вполне согласен, — ответил человек в тирольской курточке и шаркнул ножкой.

— Достаточно было бы демонстрировать одну из этих пернатых… — заметил я им с превосходством, маскировавшим иногда во мне снисходительность к обнаруженным мною же мелким хищениям.

— Для показа, конечно, было бы достаточно, об этом и говорить нечего, но… — снова заговорил директор и этим многозначительным «но» бросил подозрение на весь местком.

Одним словом, они их ели, а бюджетные суммы, предназначенные на «корм пернатых», пускали на «корм месткома и дирекции». Во всяком случае, такие подозрения мелькали в моем мозгу столичного советника по вопросам культуры. Пребывание у клетки с курами, гусями и утками слишком затягивалось, и председатель месткома поспешил мне на выручку, заявив не без волнения:

— Это наша птица.

Мы находились примерно в середине длинного коридора. Разбуженная в человеке подозрительность гонит его все вперед и вперед, даже если этот человек и не советник по делам культуры. Можете себе представить, что бывает, если это происходит с советником. Что там, в другом конце коридора? Что находится вон в тех клетках? Я хотел видеть все, как король, желающий обследовать все закоулки своего королевства.

Но председатель месткома взял меня осторожно, можно сказать ласково, под руку и сказал:

— В той стороне, уважаемый товарищ советник, разрешите вам доложить, нет ничего интересного для обозрения.

— Как? В том конце коридора все клетки пустуют?

Председатель месткома только кивнул, делая вид, что не хочет тратить слов на таких ерундовых птиц, которых можно увидеть в том конце коридора. Тирольский директор также выразил мысль, что остальные клетки «не содержат достойных упоминания птичьих экземпляров». Сопровождавшие меня должностные лица предложили мне пройти в кабинет директора, где нас уже ждал небольшой завтрак, и выразили уверенность, что я, безусловно, устал от этой экскурсии, так как, будучи советником, конечно, не привык много ходить пешком. Да и вообще ведь смотреть пустые клетки гораздо утомительнее, нем полные редких экземпляров. Может быть, и средства на угощение меня завтраком тоже изъяты из сумм, ассигнованных на корм зверей?

— Спасибо! — решительно сказал я. — Я не голоден. Я не хочу, чтобы меня кормили на отпущенные мною же бюджетные средства. Хочу смотреть птиц.

Они попробовали убедить меня.

— Может быть, рюмочку домашней палинки? Так сказать, за мир и дружбу… — улыбнулся мне бородатый директор и показал сквозь дремучую чащу бороды необыкновенно крупные желтые зубы.

— Покажите мне всех птиц! Я хочу видеть всех птиц, всех до единой!

— Слушаюсь, — ответил председатель месткома, — только поверьте мне, товарищ, там действительно нет ничего, что стоило бы посмотреть…

— А это что такое? — показал я на птицу в огромной клетке, стоявшей в самом конце коридора. Эта одинокая птица беспрерывно прохаживалась по клетке взад и вперед.

Я сказал это таким жестким, начальственным, лишенным всякого либерализма суровым тоном, как это и подобает напавшему на след советнику, которому хотят помешать удовлетворить гарунальрашидовское любопытство.

Быстрыми и нервными шагами я прошел в другой конец коридора. Приблизившись, я увидел то же самое, что и издали: в огромной клетке, как раз напротив входа, прогуливалась одинокая птица, посматривая не то высокомерно, не то печально (никогда нельзя быть уверенным насчет того, какие чувства таятся в птичьей груди). Одинокая и угрюмая, эта странная птица ступала своими красными ножками по искусственным крохотным скалам, деревцам и мху. Время от времени она опускала кирпично-красный клюв в искусственное озерцо, но чаще хватала разбросанные по клетке зерна. Было видно, что птица очень любит покушать. На решетке клетки красовалась белая эмалированная дощечка, на которой черными буквами было написано: «Великий Года», а ниже, в скобках, латинскими буквами: «Limosa-Limosa».

— А вот и мой тезка! — воскликнул я, и сердце мое наполнилось каким-то теплым чувством, испытываемым человеком, когда он неожиданно встречается с дальними родственниками.

Тирольский директор смущенно переминался с ноги на ногу и дергал себя за галстук. Председатель месткома потирал руки, потом несколько раз кашлянул.

— А это кто? — спросил я.

— Это, извините, птица, — ответил председатель месткома.

— Разве? — воскликнул я.

— Прошу покорнейше прощения, но это все же птица, по-латыни она называется лимоза-лимоза, — объяснил председатель месткома с подчеркнутой любезностью, желая избежать упоминания моего имени — как-никак, а ведь это имя советника — для обозначения пернатого существа. А вдруг я обижусь? Вдруг я человек чувствительный и обидчивый? Может быть, я вообще незнаком с естествоведческими названиями, и в таком наименовании птицы заподозрю со стороны социал-демократического председателя месткома завуалированное оскорбление? И это перед самым объединением наших партий! Коалиция — инструмент чувствительный, даже самые незначительные факты, способные вызвать какие-либо трения, должны быть удалены с ее пути, пусть это будет всего лишь название птицы с длинным красным клювом.

Безмолвные и растроганные, стояли мы перед клеткой с птицей. Мы смотрели на нее почти благоговейно. Это была странная, но хорошенькая птичка. Она тоже обладала длинным носом (который вероятно, везде совала); она, как и я, неустанно бродила по своим владениям. Бородатый директор почтительно отошел в сторону, откашлялся и ученым голосом стал объяснять:

— Это, изволите видеть, птица величиной с голубя, но благодаря длинной шее и ногам она кажется значительно больше. Клюв у нее, как вы изволите видеть, длинный и гладкий. Если разрешите, я очень коротко расскажу о ней. Гнездится она в средней Европе, пояс ее распространения на севере захватывает южную часть Швеции, как морской берег этой страны, так и более глубинные районы. На юге границы ее распространения идут от Средней Азии до реки Енисея, гнездится она у заболоченных озер и на заливных лугах. Зимует главным образом на берегах Средиземного моря, прилетает с юга довольно рано, примерно в конце марта.

Бородатый директор закончил свои пояснения, шаркнул ножкой и торжественно поклонился.

— Правильно, — сказал председатель месткома, очевидно, почувствовавший, что в его обязанности входит заверение слов беспартийного директора.

Я обратил внимание на маленькое гнездышко, свитое между двумя ветвями искусственного дерева.

— А это что такое, там, наверху? — спросил я.

— Это, прошу покорно… — ответил мне председатель месткома, — это, прошу вас, как бы сказать… это — гнездо Годы, где она выводит своих птенцов… иногда они там гнездятся вместе с чибисами.

Председатель месткома издал какой-то странный, свистящий звук, который должен был изображать смех, директор засмеялся вслед за ним.

Мы продолжали стоять у клетки. В этом помещении, полном чириканья, щебетанья, кудахтанья, гогота, воркованья, я стоял молчаливо и пристально рассматривал своего тезку. Я чувствовал, как взгляды директора и председателя месткома скрещиваются у меня за спиной, и из этого перемигивания созревает тактический план.

Молчание нарушил председатель месткома. Безмолвный разговор глазами, очевидно, был кончен. Говорил он, немного заикаясь и показывая пальцем то на Великого Году, то на эмалированную табличку.

— Если товарищ советник считает это для себя — как бы это сказать? — неудобным… И если… хе-хе-хе… это самое — как бы это сказать? — совпадение имен… хи-хи-хи… то мы можем удалить отсюда и птицу и дощечку с надписью… В конце концов уважение к товарищу советнику не позволяет нам…

Он замолчал, отошел в сторону и стоял там, слегка наклонив голову. По лицу его еще бродила тень прежней улыбки, прячась в углах рта. Бородатый директор с высоты своего роста смотрел поверх голов Великого и Маленького Годы, на которые и упал его директорский голос:

— Конечно… удалить…

Птица высунула через прутья клетки длинный красный клюв и весело смотрела на нас. Хорошо быть птицей!

Я обернулся к директору и председателю месткома и сказал им с мудростью короля Матяша:

— Оставьте ее в покое. Не может она повредить моему авторитету. И она дольше останется птицей здесь в зоопарке, чем я советником в Будапеште. А потом она, очевидно, всегда будет Великим Годой, а я как был, так и останусь Маленьким Годой.

Птица посмотрела на меня и улыбнулась почти по-родственному. Она была мила и любезна, как все Годы…