Паноптикум

БУНТОВЩИК

Лео Титановича, барабанщика в оркестре оперного театра, всю жизнь преследовала неудача. Был он человеком робким, что называется размазней, и свою несамостоятельность проявил уже хотя бы тем, что на свет появился не один, а с братом-близнецом. Правда, его собрат скоропостижно скончался всего через полчаса после рождения, в то время как Лео остался в живых. Вполне естественно, что после такого неудачного появления на свет вся жизнь его пошла вкривь и вкось.

Его жена, пока была стройной и соблазнительной, изменяла ему с кларнетистом, а когда растолстела и шелковистый пушок над ее верхней губой превратился в колючие усы, привязалась к своему мужу с неистовой преданностью. У них родилось двое детей: мальчик, вылитый кларнетист, — живое доказательство измены матери, и девочка, каждой веснушкой похожая на барабанщика.

Когда-то Титанович собирался стать скрипачом. В двенадцатилетнем возрасте он даже дал самостоятельный концерт в Обществе любителей искусства седьмого района Будапешта. Семья была непомерно горда им, но неудача и здесь проявила свое постоянство по отношению к Лео: когда он дошел до фортиссимо, на его скрипке лопнули сразу две струны. Маленький Титанович, сопровождаемый обидным смехом присутствующих, весь в слезах ушел со сцены.

— То обстоятельство, что на моей скрипке лопнула не одна, а сразу две струны, — часто объяснял он в трагические минуты жизни, — показало мне, что я принадлежу к числу «неудачников по призванию», потому что одна струна в конце концов может лопнуть у каждого — это просто любительская неудача. Но две — это уже неудача профессиональная.

Но с годами счета портного, налоги, плата за квартиру, за газ и другие житейские нужды сделали Титановича барабанщиком. Большой барабан стоял под самой рампой, и оттуда не было видно ни сцены, ни зрительного зала. Единственное, что в течение тридцати лет своей игры в оркестре Титанович видел совершенно ясно, во всей их красе, были согнутые плечи кларнетиста. И это обстоятельство каждый вечер с новой силой действовало ему на нервы.

Подводя итог, можно сказать, что жизнь не баловала Титановича ни разнообразием, ни счастьем. Легко поэтому понять, как он возмутился, когда ему сообщили, что его досрочно переводят на пенсию.

— Видишь ли, — объяснял он жене на кухне, — сидя за этим идиотским барабаном, не сделаешь карьеры. Чего может достичь человек, если он всю жизнь только и делает, что барабанит, и никто его не видит?

Во время разговора с женой Титанович стоял, опершись о мусорный ящик, и в голосе его звучала покорность судьбе.

— Всегда ты лезешь в самую грязь, как будто у тебя столько костюмов, что им и счета нет! — сказала ему жена, с неудержимой яростью продолжая чистить кастрюли: это занятие ее всегда успокаивало.

Господин Титанович пошел в кафе, сел за столик, где всегда собирались музыканты. Вел он себя в этот вечер вызывающе и, для того чтобы сорвать на ком-нибудь бушующее в нем недовольство, стал дерзить официанту.

Гимперт, шваб-виолончелист, человек просвещенный и великий приверженец демократии, заметил своему другу Титановичу:

— Du[8], Титанович, не шуми так! В конце концов der официант ist auch Mensch![9]

Остальные музыканты согласились с Гимпертом: все они были истинными демократами. Однако Титановичу при его бунтарском состоянии духа совсем не понравилась эта тепленькая демократия. Он жаждал более темпераментного и яростного мироощущения.

Барабанщик поспешил уйти из кафе, но в дверях столкнулся с кларнетистом, который выразил ему свои соболезнования по поводу перевода на пенсию. При этом кларнетист добавил:

— По нынешним временам люди должны как-то устраиваться. Я, например, не оставляя игры на кларнете, хочу открыть музыкальную школу.

Затем благожелательным тоном, каким обычно говорят хорошие знакомые, когда они уже успели разбить семейную жизнь приятеля, кларнетист задал нескромный вопрос:

— А на какие же средства ты собираешься теперь жить? Не на пенсию ли? В наше время это может довести человека до самоубийства! Так-то, дружок! Хе-хе!

Титанович содрогнулся, попрощался с кларнетистом и вышел на улицу. Дойдя до угла бульвара, он почувствовал, что между ним и обществом существуют глубокие противоречия. В таких случаях человек обычно сдвигает на затылок шляпу и что-то тихо бормочет под нос, а если и после этого не чувствует удовлетворения, то покупает социал-демократическую газету. Но господин Титанович не купил социал-демократической газеты, а стал нарушать правила уличного движения.

— Плевал я на красный свет! — поощрял он себя, переходя улицу против мигавшего ему красным глазком светофора. В конце концов каждый человек мстит обществу по мере собственных сил и возможностей!

Титанович остановился на тротуаре, скрестил за спиной маленькие жирные ручки и стал смотреть на проходивших женщин. Он с наглой похотливостью оглядывал их с головы до ног, и его глаза искрились безудержной страстью. Взгляд его даже достиг степени небольшого нарушения супружеской верности. (Каждый человек мстит своей половине по мере собственных сил и возможностей!) Проходя мимо синагоги, господин Титанович с глубоким поклоном снял шляпу. Это до некоторой степени успокоило его: ему показалось почему-то, что он проявил непочтительность даже к еврейскому богу.

Титанович вернулся домой полный бунтарских порывов. За ужином он ел очень мало, сидел понурившись и молчал.

— Что с тобой? — робко спросила жена.

— Размышляю! — отрезал господин Титанович, погружаясь снова в молчание.

Жена тряхнула головой, как будто на нос ей села муха, и удивленно воскликнула:

— Какие глупости ты говоришь сегодня, Лео! — При этом она пропихнула в рот ложку шпината.

Титанович ничего не ответил. Он сидел за столом с салфеткой, повязанной вокруг шеи, и смотрел на свою семью. Ему казалось, что сын сегодня больше, чем когда-либо, похож на кларнетиста, а веснушек на лице у дочери заметно прибавилось.

Зубная боль, желудочные спазмы и обывательский бунт обычно дают о себе знать ночью в постели. Так именно случилось и с Лео Титановичем.

Он лежал на спине, выпятив кругленький животик, скрестив коротенькие ножки. И был похож на контрабас. Он размышлял о том, что его преждевременно перевели на пенсию, был недоволен всем миром и ошеломлен той легкостью, с какой житейские неурядицы проникают даже в мягкую человеческую постель.

Около полуночи Титанович был полон романтизма, как бычий пузырь воздухом. Он воображал себя героем и рыцарем, пустившимся на утлой ладье по бушующему морю и полным решимости погибнуть, но изменить веление судьбы, согласно которому большие рыбы пожирают маленьких.

Было уже, вероятно, около двух часов ночи, за окном шел снег, в комнате царил бледный полумрак, жена храпела, издавая звуки, похожие на шипение растапливаемого на сковороде свиного сала. Лео Титанович высунул из-под одеяла ногу и, уставившись на искривленные, покрытые мозолями пальцы, стал насвистывать марсельезу сквозь вставные зубы, которые он даже по ночам не вынимал изо рта.

Примерно к трем часам ночи миролюбивый барабанщик окончательно созрел для бунта. В такие минуты люди обычно сбивают всю перину на живот и предаются мечтам о страшной мести. Титанович строил самые различные планы действия: или он сорвет со стены портреты предков в золоченых рамах и растопчет каблуками лик одного из дедушек, или пройдется в грязных башмаках по только что натертому паркету, или — такое решение особенно ему понравилось — за обедом без всякого предупреждения выльет на скатерть суп из тарелки.

Ведь в конце концов человек бунтует по мере собственных сил и возможностей!

Однако он очень скоро пришел к убеждению, что здесь, дома, в семейном кругу, революция теряет всю свою героическую сущность. Такому мудрому выводу особенно способствовал вид храпящей на соседней кровати супруги — отлично упитанного доморощенного полицейского. Но господин Титанович вовсе не отказался от мысли учинить бунт. «Нельзя безнаказанно нарушать привычное течение человеческой жизни!» — воскликнул он мысленно и опять высунул ногу из-под одеяла.

Около четырех часов утра его увлекла мысль взорвать оперный театр, но он вовремя вспомнил, что ему не на что купить динамит. А кроме того, он не умеет убивать, даже зарезать курицы он не смог бы. Чтобы совершить подобное злодейство, надо быть или кухаркой, или сумасшедшим. И вообще делать людям зло куда труднее, чем добро. Для дурных поступков нужно иметь талант. Это, безусловно, печальная, даже отвратительная истина, но все же это так. Придя к столь печальному выводу, человек в четыре часа утра только и может сделать, что спрятать ногу под одеяло.

Господин Титанович так и поступил и, хотя он всю жизнь спал на правом боку, этой ночью, в виде исключения, повернулся на левый, и в подобном положении, в полусонном состоянии у него родилась мысль о форме бунта.

— Да, это будет замечательно! — сказал сам себе господин Титанович, высовывая опять ногу из-под одеяла. — Завтра, когда Тоска в своей большой арии дойдет до пианиссимо, я ударю в большой барабан. Я устрою такой грохот, что дирижер Грёббель застучит своей палочкой, а зрители испуганно вскочат с мест. Я учиню такой скандал, что они узнают, как переводить Лео Титановича на пенсию. Да, будет скандал, великолепный, грандиозный скандал! Утренние газеты большими буквами на первой странице дадут сообщение: «Неслыханный скандал в опере!», и в качестве подзаголовка: «Грустные последствия перевода на пенсию».

Такое решение вполне удовлетворило господина Титановича, он повернулся на другой бок и спокойно заснул.

На следующий день Титанович первым занял свое место в оркестре. Из заднего кармана фрака он вытащил огромный носовой платок, очень громко высморкался и надменно оглядел ряд стульев.

— Я слышал, на покой идете, коллега? — обратился к нему Зведнянски, искусный игрок на арфе.

— Как сказать! Все зависит от того, что называть покоем, — ответил Титанович и с таинственным видом посмотрел вокруг.

Музыканты заняли места, зрители с помощью наведенных в зал биноклей и всевозможных дружелюбных гримас покончили со своими светскими обязанностями, и Титанович только собрался сказать какую-то колкость кларнетисту, как дирижер Грёббель три раза стукнул палочкой по пюпитру.

И на сцене, и в оркестре вплоть до второго действия все шло как по маслу. Стоны Тоски вполне соответствовали указаниям либретто (ее вопли должны были выражать ограниченность женского великодушия), этическая непорядочность Скарпии в этот вечер достигла апогея: он вел себя неслыханно подло и не по-рыцарски, стремясь, чтобы господин Каварадосси во что бы то ни стало поделил с ним прелести мадемуазель Тоски. Между тем Каварадосси душераздирающе кричал за сценой, из чего зрители могли с полным правом заключить, что с ним стряслась большая беда. Мадемуазель Тоска тоже знала, что ее возлюбленному приходится туго, но вместо того, чтобы отдать на время свои и без того сомнительные прелести дряхлому сиятельному козлу, она обратилась к богу и запела: «Все мечтанья, лучшие чувства…»

Уже в самом начале арии Титанович привлек к себе внимание своих коллег тем, что начал вдруг тихонько и жалобно подпевать Тоске. Он подпевал так прочувствованно, что кларнетист спросил у него:

— Ты что, с ума сошел?

Но Титанович так гаркнул в ответ: «Заткнись!», что это неминуемо должно было привести к ссоре между ними.

Тоска неотступно молила о пощаде. Было совершенно очевидно, что она хочет разжалобить небо. Голос ее то поднимался на головокружительные высоты, то спускался в вихревые бездны, а Скарпия, склонившись над письменным столом, стоял так неподвижно, что был похож на плохую статую, которую озорники мальчишки обрядили в платье.

Тут последовало пиано. Тоска пела так тихо, что если бы даже кто-то чихнул на галерке, то и это болезненно ударило бы по нервам.

В этот момент в господине Титановиче заговорил бунтарь.

«Сейчас, — подумал он про себя, — сейчас я ударю, ударю немилосердно. Я ударю с такой силой, что оборвется люстра, женщины подымут визг, дирижера хватит удар, а журналисты в поисках сенсации начнут метаться по залу. Я так стукну эту равнодушную скотину, большой барабан, что через пять лет у входа в оперу мне будет поставлен мраморный памятник как борцу за свободу. «Allons, enfantes de la patrie! Ça ira, ça ira![10]»

Обдумав все это, Титанович размахнулся и ударил в барабан.

Музыканты переглянулись, дирижер Грёббель укоризненно покачал головой, а зрители подумали, что Каварадосси получил за сценой затрещину. Тоска с перепугу проглотила какую-то ноту, но очень быстро выплюнула ее обратно. Через несколько мгновений порядок был восстановлен.

Бунт не удался. Люстра не упала с потолка, женщины не подняли визга, дирижера не хватил удар, и журналистам не из чего было состряпать даже крохотную заметку. Мадемуазель Тоска еле теплящимся голоском продолжала молить небеса, а Скарпия стоял на сцене так гордо, как Наполеон у пирамид. Титанович, полуоткрыв рот, обалдело смотрел перед собой, с его лысеющей головы скатились две маленькие капельки и скромно упали как раз на середину большого барабана.

После спектакля Титанович, не сказав никому ни слова, покинул театр и, подняв воротник, быстрыми шажками пошел по заснеженным улицам. Придя домой, он разделся, лег в постель, повернулся к стене и… умер.