По Южной и Центральной Африке

Машукулумбе. Область от М'Безы до Кабораманды

Долгожданная встреча между нами и машукулумбе прошла в обстановке напряженности, которая была вызвана у ее участников разными причинами.

Мы, белые, были несколько скованы ощущением важности момента, носильщики-матока обнаруживали признаки страха, а первые машукулумбе, которых мы застигли врасплох, не знали, что им делать — бежать от нас и призвать к оружию братьев, оставшихся в селении, спокойно оставаться на месте и продолжать резать тростник для своих хижин или же, наконец, идти нам навстречу.

Они все-таки подошли к нам после того, как мои люди позвали их. Старшему, настоящему Геркулесу, было лет сорок, остальные казались молодыми людьми. Все они ходили голыми и были вооружены самыми длинными метательными копьями, какие я видел у африканцев. Древко копья имело в длину 2,5 метра, а наконечником служил обоюдоострый крючок.

Машукулумбе очень быстро оправились от удивления, ибо слух о нашей экспедиции летел впереди нее. К сожалению, вместе с ним распространилась весть о том, что мы идем из страны Леваники[68] и что этот столь ненавистный им царственный сосед приказал вождям матока, которых мы посетили, позаботиться о переноске нашей поклажи. Уже один тот факт, что Леваника дал согласие на нашу экспедицию, до такой степени компрометировал нас в глазах машукулумбе, что они с самого начала видели в нас врагов, достойных презрения и ненависти.

«Подопечные Леваники» — худшей рекомендации не могло быть. Грубые машукулумбе даже не пытались скрыть свои чувства; мы могли прочесть их в каждом взгляде и уже через час знали, с чем нам придется столкнуться. Поначалу я еще рассчитывал, что репутация знахаря поможет мне выиграть наполовину проигранную партию, как не раз бывало во время путешествия. Однако уже через несколько дней я, к своему ужасу, убедился, что на машукулумбе не действовало даже это крайнее средство, этот спасительный талисман. Нас считали людьми Леваники — а раз так, то как можно нам верить? Нас считали шпионами Леваники— как же можно не опасаться нас? Нас считали смертельными врагами страны — чего же нас жалеть? Нас считали предателями, которые явились под видом милосердных врачей, — как же можно сохранить нам жизнь и дать спокойно уйти?

Машукулумбе, вероятно, слышали о белых, некоторые в прежние времена даже видели их при дворе Сепопо, но ведь то были (как и мы, конечно) вымазанные белой краской марутсе, которые, надев на себя эту личину, занимались шпионажем. Мы, без сомнения, марутсе, независимо от того, вымазались ли белой краской или действительно стали белыми с помощью колдовских заклинаний. Ни один машукулумбе, стар или млад, богат или беден, ни один мужчина и ни одна женщина не пожелали брать у меня лекарства даже даром. Нас избегали как злых волшебников.

Это было самое печальное открытие, и сделал я его в первый же день путешествия по стране. Мы утратили талисман, оказавшийся столь ценным среди других племен, живущих к северу от Замбези, — уважение, которое внушала повсюду моя профессия врача. На чем теперь строить наш престиж, чем заменить силу, которую придавало Стэнли или Камерону[69] большое число верных, вооруженных ружьями слуг-носильщиков? Я понадеялся на то, что ореол медицинской профессии заменит мне охрану, и не стыжусь итого заблуждения.

Ведь с того самого момента, как мы покинули цивилизованную часть Южной Африки, ореол этот выручал нас несчетное множество раз. Лишь благодаря ему мы нашли помощь у матока и смогли продолжать путешествие.

Только медицинской профессии я обязан тем, что даже у враждебно настроенных вождей получал носильщиков и удерживал их при себе. В качестве убедительного доказательства могущества моего ремесла передо мной стояли «двадцать верных» — носильщики-матока[70], с которыми я шел из владений Мо-Панзы. Но теперь наш авторитет был у них поколеблен, ибо хотя они знали, что обвинение в шпионаже совершенно беспочвенно, презрительный отказ машукулумбе принимать мои лекарства не мог не произвести на них впечатления.

Мне стало ясно, что по мере продвижения к северу наши трудности будут возрастать. И я понял, почему Ливингстон не смог совершить переход через интересные области машукулумбе, о которых он, очевидно, слышал от матока. Между тем в то время осуществить подобное предприятие было значительно легче, так как машукулумбе жили тогда в добром согласии с марутсе.

Вернусь, однако, к событиям 17 июля. Первые встреченные нами машукулумбе молча указали тропу, ведущую в М’Безу, и снова исчезли в высокой траве.

Перед нами расстилалась заросшая зловещей бородатой травой равнина, на которой там и сям возвышались высокие мимозы и смоковницы, а также пальмы обеих разновидностей — вееролистные и перистолистные.

Сначала мы шли полями. По пути попадались хижины, обитаемые только в период полевых работ. Поля были невелики, но обработаны более тщательно, чем у других жителей Южной Африки. Поперек и вокруг были вырыты канавы для стока воды. Гряды имели ухоженный вид. Кое-где на них еще остались бататы, которые в жареном вид, чрезвычайно вкусны.

Поля, естественно, прятались среди высокой травы, которая окружала их стеной. Время было зимнее, а потом она высохла и шелестела на ветру. Для защиты от диких животных ее по краям посевов скрутили в снопы на расстоянии полуметра друг от друга, а верхушки каждых двух снопов связали плотным узлом.

Было бы куда целесообразнее нарубить с ближних мимоз веток и соорудить из них изгородь, но это пришлось бы делать мужчинам, а обработкой полей занимались женщины.

Хижины машукулумбе напоминали строения бечуанон хотя были уже. Зато боковая стена их имела не 1, а 2 метра в высоту. Травяная крыша и тут была конусообразной формы, но возвышалась на целых 3 метра и не нависала таи низко над стеной, как у бечуанов.

Машукулумбе возводят стены следующим образом В землю на довольно значительном расстоянии друг от друга вбивают несколько столбов, а промежутки между ними плотно заполняют связками кукурузных стеблей, которые затем обмазывают глиной снаружи и изнутри, иногда только изнутри. Бросается в глаза незначительный по сран нению с высотой периметр этих хижин (около 3 метров).

Мы приближались к селению М’Беза. Вдруг я заметил черный остроконечник, торчавший из травы впереди нас. Я спросил носильщиков-матока, что это такое. Оказалось что это шиньон машукулумбе, притом особо длинный, из тех, что носят юноши из зажиточных семей. Действительно, в траве вилась тропа, по которой бежал подросток, — он спешил сообщить о нашем приближении односельчанам.

Выйдя из высокой травы на поляну, мы увидели селение. Открытое пространство перед ним было заполнено обнаженными африканцами. У каждого на затылке торчал вертикальный шиньон высотой почти в метр. При виде их моя жена и спутники не могли удержаться от возгласов.

Через несколько минут мы достигли первого на нашем пути селения машукулумбе. К нам тотчас же присоединилось несколько вооруженных людей, хотя мы об этом их вовсе не просили. Они проводили нас в расположенный чуть дальше центральный поселок этой самой южной области машукулумбе, служивший резиденцией правителя Ка Кумамба. Здесь жило племя бамала.

Селение располагалось среди густых зарослей травы. Кижины, довольно-таки запущенные, образовывали круг поперечником около 200 метров. Небольшие промежутки между ними заполнял частокол, поэтому в поселок можно было попасть только через один вход. Четыре хижины стоили особняком и не были окружены изгородью: в них ночевали рабыни. Конечно, ни частокол, ни стены хижин не могли служить препятствием для диких зверей.

Из домов высыпали мужчины, женщины, дети. Мужчины, юноши и мальчики ходили совершенно голыми. На женщинах были плохо выделанные шкуры лечве, которыми они небрежно опоясывались, используя кожу задних ног животного в качестве завязок. Нигде в Южной Африке я не видел, чтобы на женщинах было так мало одежды. Головы всех мужчин венчали шиньоны высотой большей частью 30–40 сантиметров. У одних они были наклонены вперед, у других — назад. А у одного африканца его полая, закругленная на конце прическа занимала горизонтальное положение, показывая, что он вождь и повелитель селения.

В противоположность мужским прическам головы женщин были гладко выбриты. Только девочки в возрасте до двенадцати лет носили косички длиной около 10 сантиметров. У мальчиков этого возраста на голове оставался зачесанный вперед пучок волос, который впоследствии служил основой для сооружения шиньона.

Основное богатство машукулумбе составляют быки и коровы. Пастбища здесь отличные, и животноводством можно заниматься, не прилагая особых усилий. Многочисленные стада позволяют машукулумбе работать гораздо меньше, чем вынуждены трудиться зулусы и бечуаны.

О радушии и гостеприимстве машукулумбе можно судить по оказанному нам приему. Под высокой мимозой, одиноко стоявшей у юго-западного конца селения, был созван военный совет. Нам же предложили примоститься в жидкой тени маленькой мимозы, примерно в 120 метрах от поселка. Поскольку мы пришли из государства Леваники и, должно быть, с его разрешения, жители селения не позволили нам даже стать лагерем поблизости от их жилищ.

Решающим аргументом для военного совета явилось то соображение, что если нас просто прогнать, мы, очевидно, отправимся дальше на север, здесь же не будем ничего покупать и уж, конечно, не станем делать подарки вождю. Поэтому нас оставили на ночь под тем же деревом, которое указали с самого начала. В то же время на восток, запад и север послали гонцов. Как мы узнали позднее, они известили соседей о прибытии выкрашенных в белый цвет лазутчиков марутсе, чтобы были приняты необходимые меры предосторожности. Изгнать нас совсем из страны у них не хватало сил, так как наши носильщики отказались прийти им на помощь: как ни хотелось им поскорее вернуться на родину, они отлично знали, что Мо-Панза дружески расположен к нам и сурово накажет их, если они выступят пособниками машукулумбе.

Отвечая на вопросы хозяев селения, носильщики рассказали о сокровищах, которые находятся в багаже, о том. что мы владеем, в частности, многочисленными импанде, ценными бурунгу (стеклянными бусами) и ко-эмпеле (тканью для набедренных повязок), а также различными тайными средствами, которые предохраняют носильщиков от пуль. Все эти слухи распространялись из хижины в хижину, как пожар, и влекли к нам новые толпы машукулумбе. Вскоре вокруг нас собралось столько народу, что мы буквально не могли пошевелиться, не говоря уже о том, чтобы в случае необходимости взяться за оружие. В этот критический момент взгляд мой случайно упал на жестяные кассеты с патронами. На них уже успели усесться несколько наиболее отчаянных подростков.

— Смотри! — вскричал я, словно охваченный внезапным порывом, обращаясь к старшине носильщиков. — Смотри, эти мальчики сидят на порохе для наших ружей.

Старшина, которому в это время передали через головы окружавших нас людей зажженную трубку с табаком, выронил ее и заорал, что мальчишки уселись на огне, вылетающем из ружей белого человека. С этими словами он начал раздавать удары направо и налево, стараясь выбраться из круга машукулумбе. Те не сразу поняли смысл его слов, но им все же стало ясно, что они в опасности. Толпа разбежалась, и до конца дня машукулумбе больше не приближались к нам и нашей поклаже.

Наконец появился вождь со своей женой и повторил разрешение встать лагерем у селения. Я дешево купил за желтые и синие стеклянные бусы сена, на котором мы потом спали, и опорные столбы для ограды. Машукулумбе попросту вытащили столбы из собственной ограды и со смехом притащили нам. «Завтра, ну послезавтра чужеземцы уйдут, и тогда лес снова достанется нам», — рассудили они. Однако я тут же, несмотря на протесты продавцов, велел распилить несколько столбов на дрова. Кроме того, мы выменяли сушеного мяса для носильщиков и молока. Вождь принес в подарок пива, а мы преподнесли ему стеклянные бусы, набедренную повязку для его жены, а также два платка. Принесли нам и два сосуда с мукой. Машукулумбе получают муку, размалывая зерно между камнями в отличие от матока и бечуанов, которые пользуются для этого деревянными ступками. Но мы муку не купили: она оказазалась слишком дорогой. Вообще я пришел к выводу, что машукулумбе сеют меньше зерновых, чем им требуется, а большую часть хлеба выменивают у матока и манкойя[71] на шкуры антилоп лечве и быков.

К вечеру машукулумбе разошлись: они рано ложатся спать. Правитель и его жена, оба увешанные многочисленными браслетами из слоновой кости и импанде, тоже ушли к себе. Только после этого мы вздохнули спокойно. Шум, крик и толчея настолько утомили нас, что мы без сил повалились на землю, не дождавшись, пока Освальд со слугами приготовит ужин и постели. Уже через несколько минут мы все дремали. Но после ужина пришлось попеременно нести вместе с африканцами охрану лагеря. Мы привязали ослов, из которых один был болен и не мог подняться с земли, к мимозам, росшим между нами и лагерем слуг, рассчитывая, что здесь длинноухих не тронут хищники. Когда все было приведено в порядок, мы улеглись у ярко горевшего костра. Караульные же заняли посты в темноте, чтобы огонь не слепил их.

Вскоре в селении все смолкло. Стояла тихая, прекрасная ночь. Но спокойствие природы не передавалось нам, каждый звук вызывал тревогу. В тишине было отчетливо слышно потрескивание костра в лагере носильщиков, время от времени раздавалось мычание не привыкших к ночным огням волов, где-то лаяли гиены, ржала зебра. На поляне перед нами виднелись пасшиеся газели и антилопы. Возможно, здесь, поблизости от людей, они чувствовали себя в безопасности от хищников. Но так будет только до тех пор, пока цивилизация не достигнет и этих мест и не вложит в руки коренных жителей огнестрельное оружие.

На следующее утро нам представилась возможность познакомиться во всех подробностях с парикмахерским искусством машукулумбе. Перед нами прогуливалось несколько щеголей: одни — с гигантскими шиньонами, у других эти шиньоны были готовы только наполовину, третьи лишь приступали к их сооружению. У пожилых людей я не видел таких причесок. Они, очевидно, появились всего лет двадцать назад.

Волосы машукулумбе блестят от жира, смешанного с черным металлическим порошком, но насекомые в них, видимо, не водятся. Огромные шиньоны придают их обладателям комичный вид. Машукулумбе приходится держать голову так прямо, что вертикально стоящий шиньон напоминает длинную шею жирафа на коротком туловище. Тяжесть, которая давит на затылок, вскоре приводит к гипертрофии височных мышц: как и мускулы шеи и затылка, они напоминают крепкие веревки. Через какое-то время височные мышцы ослабевают, атрофируются. Тогда шиньон уступает место тяжелой косе, которая оттягивает голову назад и, напрягая мышцы лба, передней части головы и висков, мешает человеку быстро передвигаться. Бегать он уже вовсе не может.

«Какая чудесная мода: мужчины носят шиньоны длиной свыше метра, а женщины сбривают волосы!» — воскликнет иная читательница. Наголо обритые головы женщин символичны: они доказывают их готовность к самопожертвованию. Став женой, девушка, купленная мужчиной (впрочем, у свободных машукулумбе она имеет голос при выборе супруга), должна подарить мужу свои волосы. Наши красавицы дарят избраннику один локон, красавицы же из народа машукулумбе — все. Но ему и этого мало. Он сбривает волосы у рабов и у тех, кого убивает в бою, покупает у соседних племен и затем передает местному парикмахеру, который делает ему шиньон по его вкусу. Большой шиньон обходится в стоимость вола, за которого мы, европейцы, платили 9—10 метров ситца. Подобная прическа — истинное произведение искусства.

Мы имели возможность оценить его по достоинству, ибо видели парикмахера за работой. «Жертвой» его был голый, как все, щеголь лет тридцати. Он полулежал на шкуре лечве, положив голову на правое колено парикмахера. Заказанный франтовский шиньон был готов на одну треть — всего он был рассчитан на метр. В правой руке парикмахер держал толстую иглу, длиной около 20 сантиметров, напоминавшую иглы наших обойщиков. В нее была вдета толстая длинная нить из волокон коры. Нить смазывалась уже упоминавшейся смесью, придававшей прическе блеск. Благодаря этому казалось, что она состоит из одних волос. На самом деле пряди волос переплетались нитью, притом так плотно, что шиньон получался очень крепким, но не производил впечатления тяжелого. Парикмахер с такой силой переплетал волосы и нить, что при каждом его движении вздрагивала не только голова, но и все тело клиента.

Процедура эта должна быть очень болезненной для щеголя и чрезвычайно утомительной для парикмахера. Однако оба сохраняют терпение, даже если изготовление гигантского шиньона требует недель и месяцев. Такие длительные сроки объясняются, вероятно, тем, что изготовление шиньона причиняет сильную боль клиенту, да и раздобыть нужное количество вьющихся волос нелегко.

Страдалец видит в приобретении шиньона высшее достижение. Дальше этого его тщеславие не идет. Точно так же его представление о богатстве связано с волами и коровами. Для рядового машукулумбе самое большое счастье воплощается в шиньоне и стадах, для вождя — в шиньоне, стадах и человеческих черепах. А уже за этими благами следуют второстепенные: трубка, женщины, военные игры и охота. Потребление горячительных напитков, к которым так привержены другие банту, не играет у машукулумбе никакой роли.

Среди племен, живущих к северу от Замбези, наибольшей свободой пользуются женщины марутсе. За ними следуют женщины машукулумбе. Однажды мы видели трех по-настоящему красивых девушек машукулумбе, к которым безусловно относится поговорка: «Красота для женщины — высший дар богов». Эти три девушки оказались настоящими чертовками. Мужчины буквально бегали за ними, выполняя все их прихоти. Говорили, что они не хотят идти замуж. Значит, отцы не могли распорядиться ими по своему усмотрению, как это принято у матока.

Восемнадцатого июля мы выступили рано, чтобы воспользоваться утренней прохладой. 17 километров отделяли нас от водоема, который машукулумбе называли Мока-Руанге. Он находился уже во владениях другого правителя. На третьем километре мы пересекли реку Ки-Моньеко, а на четвертом и пятом — два ее притока (один назывался Ки-Букура). Моньеко течет в направлении на север и северо-восток, а затем впадает в Луэнге. Местность была ровной но до четырнадцатого километра ее покрывали заросли высокой травы, так что переход через долину оказался чрезвычайно трудным.

Мы шли по извилистой тропе между двумя травяными стенами, как полуслепые. Это было не только неприятно, но и весьма опасно, ибо местность кишела буйволами и всегдашними их спутниками — львами. Носильщики нигде не пробирались с такой настороженностью и страхом, как здесь. Обычно они при встрече с дикими зверями проявляют большое мужество, здесь же буквально обливались потом уже на первых километрах пути.

Мы двигались на север, параллельно реке. Вдруг послышались крики и показались люди, догонявшие нас. Мы остановились. Оказалось, что это проводники, которых дал мне Мо-Панза. Они сообщили, что мы идем не по той дороге и что попасть в следующую резиденцию правителя можно, только перейдя реку. Тогда мы взяли влево и стали спускаться к воде.

Через Моньеко мы перешли в том месте, где была устроена запруда из связок тростника. Этот оригинальный мост был построен не только для обычных надобностей и защиты пешеходов от крокодилов, но и для рыбной ловли. Около двух узких отверстий, оставленных в запруде, стояли простые верши из тростника, приносившие неплохой улов. Марутсе пользуются большими, отлично сделанными сетями и корзинами. Кроме того, подобно всем другим племенам, живущим по среднему течению Замбези, они изготовляют специальные копья и ловко бьют ими рыбу, как острогами. Машукулумбе сильно отстали от них в рыболовстве, как и в других областях. Даже верши они покупают у северных манкойя, хотя в их стране сколько угодно прекрасного тростника и гибкого кустарника, из которых делают рыболовные снасти.

Дальше мы миновали опасные заросли бородатой травы; как обычно, во время таких «увеселительных прогулок» пришлось идти с карабинами наперевес. Мы пересекли множество широких троп. Их протоптали, направляясь на водопой, большие стада антилоп эланд, гну, зебр и буйволов. Иной раз они дважды в день спускаются к реке Моньеко, чтобы утолить жажду. Буйволы к тому же любят купаться и валяться в иле.

На каждой широкой тропе мы на минуту останавливались, чтобы прислушаться, нет ли поблизости буйволов. В таком случае нам пришлось бы спешно отступить, чтобы дать дорогу опасным животным. Примерно на середине пути мы вышли на выжженную поляну, окруженную группами деревьев. Едва мы вступили на нее, как бой, шедший впереди, обратил наше внимание на густое облако пыли метрах в шестистах левее. Поначалу мы ничего не могли разглядеть, но потом ветер отнес облако немного в сторону, и мы различили скачущее галопом стадо буйволов. При виде нас оно остановилось и внезапно сделало крутой поворот. Удивленные такой необычной трусостью, мы принялись преследовать животных, но безуспешно. Не желая терять много времени на погоню, я вернулся назад и велел носильщикам идти дальше под руководством моей жены, Лееба и Мапани[72]. Сам же взял направление на запад: мне хотелось подстрелить какую-нибудь крупную дичь, чтобы мясной пищей поднять настроение носильщиков.

Еще издали я заметил на большом термитнике, стоявшем у заросшего тростником водоема, полосатого гну. Под прикрытием муравейника я подкрался по воде, взобрался на вершину и выстрелил. Пуля попала в правое бедро. Животное закружилось и бросилось бежать. Я нагнал его через 500 метров и уложил с расстояния 60 метров выстрелом в голову. Это был, очевидно, изгнанный из стада и живший одиноко старый самец; я до сих пор жалею о том, что не содрал с него шкуру, хотя имел тогда возможность отправить ее с носильщиками назад на Замбези.

В этот день мы встречали еще немало дичи до того, как расположились на ночлег. Читатель, конечно, не удивится, узнав, что носильщики громко выражали радость по поводу того, что на ужин будет мясо. Кроме гну бой поблизости от нашего лагеря застрелил антилопу эланд. Все мы изрядно полакомились ее мясом: оно гораздо вкуснее жесткого мяса гну. А часть его я решил заготовить впрок, задержавшись в лагере на целый день. Мясо отделили от костей и нарезали длинными ломтями. Для переноски его я хотел напять машукулумбе.

Девятнадцатого июля из близлежащего селения явилось несколько семей. Мы купили у них кукурузу и нарезанный ломтиками сладкий картофель, расплатившись мясом гну и антилопы эланд. На вопрос, как они охотятся, гости ответили, что устраивают ловчие ямы поблизости от водопоя и звериных троп. Десять дней назад, например, два буйвола упали в яму и были пронзены копьями, укрепленными на дне.

Машукулумбе до того чем-то напугали носильщиков-матока, что те отказались идти дальше и нести нашу поклажу.

— Не бросите же вы нас в этих дебрях? Вы обещали довести нас до Луэнге. Я уже понял, что вы повели нас обходным, а не кратчайшим путем. Только вы виноваты в том, что мы еще не достигли Луэнге.

— Нет, мы не хотим идти дальше. Уже в М’Безе люди грозились убить нас, так как сами хотели нести поклажу и заработать. Только страх перед могущественным царем матока удержал их от того, чтобы поступить с нами дурно. А если бы вы их наняли, они завели бы вас сегодня в высокую траву и там убили. Они и нам-то не показали правильный путь, а послали на другую тропу, по которой ты шел сначала. Но потом незнакомый машукулумбе, гонец нового племени, живущего на востоке, тайно указал нам дорогу в Кабораманду. Поэтому мы стали звать, чтобы ты перешел на эту тропу. Но теперь мы дальше не пойдем! Нас наверняка убьют, чтобы завладеть платой, которую ты нам должен.

— Спрячьте ткань в пустом сосуде, тогда машукулумбе ничего не увидят и подумают, что я расплатился с вами еще у вас на родине…

— Нет, мы не сделаем больше ни шагу вперед.

— Хорошо, тогда ступайте. Мы и сами найдем дорогу в Кабораманду.

Отказ носильщиков повлиял и на слуг. У меня создалось впечатление, что и они недалеки от того, чтобы уйти. Никогда еще я не видел, чтобы слуги, которые обычно мало общались с носильщиками и даже не ладили с ними, так много шептались с матока, как в эти дни.

Двадцатого июля я выступил из лагеря в сопровождении только своей жены и спутников-европейцев. На карту было поставлено все, но в матока настолько укоренилось почтение ко мне как к врачу, что я не сомневался: они не бросят поклажу. И я оказался прав.

Почти 14-километровый путь до Кабораманды пролегал в направлении на северо-северо-запад. Уже на втором километре мы достигли заросшего густым тростником водоема и прошли поля жителей селения Мотанде. Они были расположены на покрытой лесом латеритовой возвышенности, которая с севера заканчивалась котловиной, соединяющейся с долиной реки Моньеко. Эту котловину и примыкавшую к ней с севера равнину покрывал пальмовый лес, растянувшийся на 18 километров. Посреди леса, в необыкновенно живописном даже для сказочного замка месте, и лежит Кабораманда. Но и волшебно прекрасный ландшафт имеет свои теневые стороны. Во время паводка река превращается в озеро, из которого торчат только термитники с растущими на них пальмами. В лесу водится много дичи; в невысокой траве антилопы, зебры, гну и буйволы чувствуют себя в большей безопасности, чем в зарослях бородатой травы. Однако и здесь нередко устраивают засады львы. Они часами прячутся с подветренной стороны за термитниками или в пальмовых рощах, дожидаясь, пока пасущиеся животные не окажутся в непосредственной близости от ник.

Не успели мы покинуть Мотанде, его поля и своеобразные зернохранилища на 30 центнеров каждое, густо обмазанные чем-то вроде цемента и украшенные примитивными рисунками, как ко мне подбежал проводник-матока. Он принес «приятную» новость, что не знает, по какой тропе идти дальше. Жители селения отказываются показать дорогу в Кабораманду.

— Лжешь, парень. Дорогу ты знаешь и просто не хочешь найти ее. Я пойду один и разыщу ее.

— Хорошо, — ответил он, — но мы дальше не пойдем.

— Я ухожу, — сказал я оставшемуся позади старшине носильщиков, — следуйте за мной.

От селения веерообразно отходило несколько троп. Я выбрал ту, которая вела на север. Едва мы отошли метров на 700, нас догнал старшина.

— Теперь я вижу, что ты знаешь не все и что твое молемо плохо тебе служит. Ты пошел не по той дороге, — презрительно рассмеялся он мне в лицо.

Мне было очень неприятно, что он уличил меня в ошибке, но я тут же решил повернуть дело в свою пользу и резко возразил, что и он тоже не знает кратчайшего прямого пути.

— Не знаю? Отлично знаю, даже ходил по нему, — вырвалось у старшины. — Он проходит там, где ты видишь женщину.

Мы тут же повернули на запад и вскоре достигли тропы, шедшей в северо-восточном направлении. Старшина стоял на месте и глядел нам вслед. Он в сердцах воткнул копье в землю, поняв, что сказал слишком много.

— Ха-ха, мое молемо все-таки развязало тебе язык, и я узнал, как много ты сегодня врал, — крикнул я ему.

После этого старшина и подоспевшие слуги-африканцы последовали за нами. На восьмом километре все отдохнули на берегу одного из многочисленных водоемов, под сенью пальм. Примерно через час подошло десять носильщиков. Остальные пока не показывались, мы без них покинули место отдыха и вскоре достигли Кабораманды.

Появление первых десяти носильщиков меня успокоило. Теперь я был уверен, что скоро подойдут и остальные. Пальмовый лес, через который мы шли в этот день, поразил нас своей красотой. Он был не очень густым, деревья росли словно из одного корня группами от двух до пяти. Расстояние между отдельными купами порой достигало 10–50 метров. Опавшие листья и могучие черенки, вооруженные шипами, десятилетиями скапливались на земле, ибо пальмовое волокно гниет медленно. Деревья гнулись под тяжестью зрелых плодов. Многочисленные львиные следы показывали, что хищникам живется здесь вольготно. Тем больше поразила меня беспечность жителей Кабораманды; двое из них, как всегда, совершенно голые, пасли стадо, насчитывавшее больше двух тысяч голов (один пастух — спереди, другой — сзади).

— Так мало людей, — заметил на ломаном голландском языке шедший рядом бой. — Это потому, что лев предпочитает жирных антилоп эланд и зебр тощим коровам и быкам. Когда появляется зверь, машукулумбе просто бросают стадо и убегают!

— А почему они выгоняют скот так поздно? У африканцев ведь это не принято.

— Они боятся хищных зверей, которые бродят до рассвета. А потом машукулумбе любят спать, пока солнце не поднимется высоко.

При этом мой собеседник показал на солнце, судя по которому было около 10 часов.

Нам повстречались два стада зебр, которые оказались очень пугливыми. Это, вероятно, объяснялось тем, что утром их преследовали львы, а потому они опасались и людей, которые в этих местах их обычно не трогают. Впереди неслись жеребцы. Они иногда останавливались, поворачивали в сторону и, снова замерев, с удивлением глядели на нас. Остальные животные следовали за ними. Неожиданный прыжок — и вожаки со ржанием пускались дальше вскачь, высоко задрав хвосты.