Под крышкой гроба

15

Мне дважды пришлось менять такси, прежде чем я добрался до Линтона. Маршрут я выбрал заранее по карте и в путь отправился ночью, чтобы легче заметить возможных преследователей и проще избавиться от них.

На рассвете я уже подъезжал к городу. Решив перекусить, остановился у придорожного ресторанчика. Время было раннее, поэтому, кроме меня и водителя грузовичка, в зале никого не было.

Там, в Нью-Йорке, по моему заданию наблюдение вели Хобис и Вертолет, двое других охраняли Лии Шэрон. Пришли в движение все колесики, а сам я так завелся, что кусок в горло не шел.

Опять я в игре. Не думал, что так получится. Я надеялся, что меня оставят в покое, а мафия будет по- прежнему вариться в своем вонючем котле. Но котел вот- вот взорвется, и беда в том, что взрыв разнесет вдребезги и правых, и виноватых, и тех, кто вообще ни при чем.

За двадцать лет я так устал от грохота и взрывов, что, казалось, даже все кости болели. Мне хотелось только одного— забраться в какое-нибудь уединенное место, просто сидеть и отдыхать, отдыхать вечно.

Родной дом. На свете для меня не существует такого места. Есть просто мечта о доме, который ищешь всю жизнь с детским упрямством. Пока на моем жизненном пути нет такой станции — «Родной дом».

Я полез за сигаретами и вместе с пачкой вытащил записку от Ли, которую он оставил на туалетном столе, а я сунул в карман, не успев прочесть. Почерком Ли сверху было нацарапано: «Мне это передал привратник». Записка состояла из двух слов и числа, написанных карандашом печатными буквами: Дог. Феррис, 655. Ничего не понятно. Бумага дешевая, похоже, что кусок оторвали от стандартной почтовой бумаги, какая обычно предлагается в гостиницах. Во всем было что-то странно знакомое, но память не давала никакой подсказки.

Кто-то знал, где я. Кто-то передал записку и был уверен, что я ее расшифрую. Мои прежние друзья использовали бы знакомый мне код. А те, кто за мной охотятся, записок не пишут, они просто выслеживают и убивают.

Запомнив содержание, я сжег записку в пепельнице, озадачив буфетчика, который с любопытством посмотрел на меня и, пожав плечами, отвернулся. Допив свой кофе, водитель грузовика расплатился и ушел. Я тоже попросил счет, дал пять долларов, получил сдачу и продолжил свой путь.

У заведения Тода было скопище машин, а внутри сновали люди в рабочих комбинезонах. Двое мужчин за пятьдесят с гаком, с которыми я вошел, с любопытством посмотрели на меня.

— Тоже член профсоюза? — спросил один.

— Нет. Просто навестил город. Жил здесь когда-то.

— Нанимаешься на работу?

— Нет. Тод — мой знакомый. А что здесь происходит?

— Бэррины набирают рабочих, — ответил другой мужчина. Он подмигнул мне поверх очков.

— Набирать-то не из кого. Им бы кого помоложе, вроде тебя.

— Ты мне льстишь, дружище. Я тоже из старичков.

— До нас тебе еще далеко, сынок.

Увидев меня, Тод поднял брови и указал мне на место рядом с собой.

— Привет, малыш. Так и знал, что будет заваруха. Ты как твой отец. Тому стоило только появиться, как все вокруг начинало бить ключом. То потасовку затеет, то танцы до упаду или песни до утра.

— Нет, Тод, я тут ни при чем. А что происходит?

— Бэррины заключили новые контракты и теперь набирают рабочих. Ребята хорошие, но староваты. Половина из них уж многие годы на скудном пособии. Молодежь набрать трудно, потому что Макмиллан платит больше, чем установил профсоюз. А ветераны готовы на все, лишь бы вернуться на работу. Бэррины предлагают ставки ниже профсоюзного минимума, вот профбоссы и верещат; чем больше ставки, тем больше взносы. А старики хотят на них наплевать, потому что работа им позарез нужна.

— И что же будет, Тод?

— Сам знаешь, малыш. Будут давить на Бэрринов, чтобы повысили ставки под угрозой срыва контрактов. Установят пикеты, нагонят из города молодчиков с кулаками. Эти шишки из союза знают все приемчики.

— А если посмотреть с другой стороны? В умирающем городке бывшие рабочие влачат нищенское существование на социальное пособие. И вот появляется возможность встать на ноги, но им мешают разжиревшие профсоюзные политиканы, озабоченные только тем, чтобы содрать побольше взносов в свою казну.

— Ну и что?

— Мечта газетчика и кошмар для профсоюзного лобби.

Задумчиво помолчав, Тод хлебнул пива и поставил кружку.

— Провалиться мне на месте, если ты не прав.

— Я думаю, они замыслили более хитрую игру. И я ее разгадаю, Тод;

Допив пиво, Тод налил себе еще и очень серьезно посмотрел мне прямо в-глаза.

— Скажи, малыш. А этих старых работяг не, уволят? У меня как-то странно сжалось сердце, и я поднес к губам кружку, чтобы скрыть выражение своего лица. Потом, опустив ее, я взглянул на старика.

— Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы этого не случилось.

Видно, мой ответ успокоил его, и он с улыбкой кивнул головой.

— Ну, ты точно как твой папаша.

— Спасибо.

— Жаль, ты его не увидел.

— Могу посмотреться в зеркало, Тод.

— Это точно. Ты и деда своего там увидишь. А где же твоя девчушка?

— Работает. Боюсь ей надоесть.

— Болтай. Эта девчушка по уши в тебя влопалась, — он обтер рот рукой, глядя на меня смеющимися глазами.

— Скажи-ка мне, где у вас телефон? — спросил я.

— Там, в холле. Хочешь еще какую-нибудь кашу заварить?

— Немножко.

— Ну и бойкая молодежь пошла, — заключил Тод.

Дворецкий был невозмутим, деловит и отрешен. В каком-то смысле он тоже был наемником, готовым выполнять порученное, пока его устраивала плата. У таких людей особое чутье на удачливых игроков.

— Привет, Харви, — чутье сработало, и Харви встретил меня улыбкой, в которой никто, кроме меня, не заметил бы ничего особенного, и распахнул дверь.

— Мисс Пэм и мисс Веда дома, сэр.

— А Люселла?

— Напилась, сэр. Я не слишком резок?

— Нормально, Харви. А братья?

— На совещании, сэр.

— Великолепно. Я выбрал удачный момент.

— Ия так думаю, сэр.

— А почему ты так думаешь, Харви?

Он смотрел на меня прямо, без улыбки, без удивленно поднятых бровей, как смотрит пес в стае на своего вожака, молча признавая его силу.

— Потому что после вашего приезда, сэр, вы были предметом бесконечных обсуждений.

— Надеюсь, ничего хорошего обо мне не говорилось?

— На этот счет можете быть спокойны, сэр.

Взяв у меня пальто и шляпу, Харви проводил меня до дверей гостиной.

— Мне сообщить о вашем приезде?

— Не стоит.

Два женских голоса донеслись до меня уже на подходе к библиотеке. Несмотря на возраст, голоса у них остались прежние и звучали так же, как в те времена, когда эти визгливые мерзавки с тощими косичками хихикали из-за портьер, наблюдая, как мне задают трепку, и распускали сопли, стоило их застукать с ворованным куском сахара.

Привычно переругиваясь, они шипели друг на друга, как две змеи, даже не заметив, как я вошел в комнату.

— Кончайте базар, дамы.

Веда мгновенно обернулась на голос, готовая дать отпор со своей обычной наглостью и ядом, но замерла с испуганным выражением, которое, словно в зеркале, отразилось и на лице Пэм.

— Сядьте и не вякайте, — приказал я, подошел к письменному столу, взял сигарету из хрустальной сигаретницы, закурил ее и с отвращением бросил на ковер, раздавив каблуком. Закурив свою, привычную, я со значением улыбнулся сестрам, так что они замерли в креслах, не отрывая от меня глаз. Их ненависть, казалось, заполняла комнату, как дым.

Сценка — просто блеск! Налюбовавшись всласть, я сел за дедов стол, в его любимое кресло, и, удобно устроившись, наблюдал, как они, перебирая на коленях своими мышиными лапками, видели испуганными глазками не только меня, но и деда.

— Прошлый раз были только цветочки.

Привыкшая блефовать в игорных притонах Лас- Вегаса и Монте-Карло, Веда попыталась осадить меня:

— Догерон, я не потерплю…

Козыри были у меня, и я прервал ее:

— Ты эти штучки брось, мы уже не дети. Правда, моя задница запомнила те денечки на всю жизнь. И если ты попробуешь умничать, я тебя положу на колено и так отделаю своим ремнем, что у тебя шкура с хвоста слезет. Не все же вам любоваться моей поротой задницей.

— Это уж слишком!

— Открой еще раз рот и увидишь.

Вжавшись в кресло, Веда судорожно вцепилась в подлокотники. Я перевел глаза на Пэм.

— Это и к тебе относится, только тебя я не выпорю, а дам пинка под зад.

Челюсть у нее отвисла, и я видел, как она попыталась сообразить, что бы сказать в ответ, но так ничего и не выдумала.

— Где старина Марвин? Твой муж.

Слова с трудом выходили из нее:

— Уехал… в город.

— Наверное, трахается с бабенкой на заднем сиденье автомобиля. И не осудишь его. От тебя-то ему ничего не перепадает.

Пэм негодующе рванулась вперед в своем кресле, но я продолжил:

— Не дергайся, крошка. Тебе было четырнадцать, когда ты впервые попробовала вкус любви. Именно вкус. Помнишь того жеребца, посыльного?

Сестричка чуть не брякнула в обморок. Залившись краской до корней волос, она беспомощно смотрела на Веду, но и у той на лице было полнейшее изумление. Пэм подняла руку, словно пытаясь меня остановить. Но я уже разошелся.

— Не смущайся, Пэм. Тебе это нравилось. Ты не пропустила ни одного посыльного, пока не нарвалась на нормального парня, который проткнул тебя, как положено, хотя ты визжала как поросенок. А потом сказала, что это я столкнул тебя с заднего крыльца, и мне опять досталось зазря. А все потому, что меня угораздило зайти в прачечную за рубашкой в неподходящий момент.

Веда смотрела на сестру, как будто та была инопланетянкой. Раз уж подвернулся такой удобный момент, я и ей сейчас выдам.

— Веда, детка, не смотри на нее так строго. Помнишь, что было между тобой и гувернанткой, что служила у Форбсов? А с той чернявенькой из твоей школы, гостившей у нас на каникулах? А с художницей, которую нанял дед для отделки дома на Мондо Бич? Так что не пялься на Пэм. Когда я уехал, тебе было семнадцать и ты любила только баб. А как сейчас дела?

Они сидели съежившись, нервно шевеля пальцами рук, сложенных на коленях, и пытаясь изображать оскорбленных матрон, но они знали, что все это правда.

— Утешьтесь, Люселла не лучше. Правда, она честнее. Она любила нормальный секс, но всегда нарывалась на проходимцев, которые женились на деньгах. Но каждый раз у нее хватало ума развестись. Жаль ее. Она еще достаточно молода, чтобы побаловаться сексом время от времени. В отсутствие кавалеров их заменяет выпивка, так что хоть во сне она может утолить свои страсти.

Замолчав, я смотрел на портрет Камерона Бэррина на противоположной стене. Его лицо больше не казалось мне таким свирепым. Если присмотреться, оно даже выглядело обеспокоенным. Подмигнув ему, я подумал про себя, что нет причин для беспокойства — гены Камерона попали в меня прямым путем, а не через его придурка брата.

— Милые дамы, вы разорены.

Пэм прореагировала первой, очень натурально изобразив недоверчивое возмущение:

— Как ты можешь прийти сюда и…

— Уже пришел и говорю, что знаю. Хватит придуриваться. Вы свои акции продали. Скупил их я и помимо них еще кое-что. У меня почти весь контрольный пакет.

У Веды побелели губы. Пэм теребила рукав платья.

— Братишки не знают, что вы без гроша, так ведь? Они молчали.

— Акции Бэрринов упали. Оборудование устарело, здания обветшали, контракты вот-вот от вас уплывут. Вас сносит течением на полузатонувшем бревне, а над вами уже кружат стервятники. А кто стервятники, знаете? Я, Макмиллан и федеральный комитет по недвижимости. Вопрос — кто опередит. Для вас игра окончена. Вы проиграли.

— Дог, — наконец вымолвила Веда, глядя на меня холодными, расчетливыми глазами. — Ты ведь не затем приехал, чтобы оскорблять нас… — Я ухмыльнулся, и она знала почему и чего я жду от нее. Она кивнула головой и добавила — …или высказать нам правду в глаза?

— Не затем, — согласился я.

— Какова же цель?

— Если не хотите оказаться на улице, будете делать то, что я вам скажу.

— Что же это? — выдавила Пэм.

— Пусть Альфи и Дэнни по-прежнему считают, что акции у вас. Условие первое: на правлении вы проголосуете так, как я вам скажу, что бы они ни говорили. Это легкое условие, и если будете хорошо себя вести, возможно, получите часть своих акций обратно. Ясно?

Они пытались сохранить хоть крохи своего викторианского величия, и я заметил, как былое высокомерие к семейному гунну, выскочке мелькнуло у них в глазах. Веда первая выдала себя. И попала прямо в ловушку.

— А второе условие? — спросила она с нелепой надменностью. И тут же поняла, что не следовало этого делать. Закурив сигарету я положил ноги на край стола.

— Встать! Обе!

Переглянувшись, они встали.

— Раздевайтесь!

Надо было видеть ужас на их лицах. Я увидел и получил удовольствие. Проходили секунды. Негодование и гнев на их лицах сменились мольбой, а потом полной покорностью.

Одежда лежала на полу двумя кучами. Я велел им повернуться спиной, потом опять ко мне лицом. Придавив окурок в старинной чернильнице, я встал из-за стола.

— Харви, принесите мою одежду, — позвал я.

Харви слегка задержался у порога, запоминая сцену, и подал мне пальто и шляпу.

— Совсем перестали за собой следить. А ты, Пэм, побрейся, а то заросла волосами, как дешевая шлюха.

Харви проводил меня, едва сдерживая улыбку.

— Могу еще чем-нибудь служить, сэр?

— Все в порядке, — ответил я, взяв его за плечо.

— Очень хорошо, сэр.

Выходя, я услышал, как он с усмешкой повторил:

— Очень хорошо, сэр.

Уже в четвертый раз я засек следующий за мной бледно-голубой пикап. Сделав остановку у почты, я зашел купить марок и заметил, как у соседнего окошка водитель грузовика отправлял бандероль. Лет шестидесяти, одет в выгоревшие джинсы и поношенный свитер. Когда я выходил, он получал квитанцию. Дождавшись, пока он выйдет, я тронул машину с места и повернул направо у первого перекрестка. Затем свернул налево и припарковался у небольшого хозяйственного магазинчика.

Нервы у меня были напряжены. Из головы не выходила записка: «Дог. Феррис, 655».

Это был молодой белокурый немец, он даже шлема надеть не успел. Каким-то чудом я увернулся от этого ухмыляющегося фрица. Он тут же подбил Бертрама. Я успел только запомнить его лицо, имя Хельгурт, выведенное под фонарем, и пять значков на его «мессере» с желтым обтекателем, обозначавших, что на его счету три американских и два английских самолета. Мы одновременно встали на крыло и скользили, как два любовника, готовые слиться в огненном поцелуе. Заложив крутой вираж, так что кровь отлила от головы, мы разошлись, и он попал в мой прицел раньше, чем я в его. Огненная струя в секунды превратила прекрасную летающую машину в кучу металлолома, а смеющегося белокурого фрица — в прах. Он сбил пять самолетов, а я гораздо больше, но я помнил их всех, и этого Хельгурта, и его желтый обтекатель. Почему же я не могу вспомнить, что означает «Дог. Феррис, 655»?

Было два часа шестнадцать минут дня. Объехав заводской комплекс по периметру и убедившись, что для непосвященного глаза жизнь там била ключом, я съехал на боковую дорогу, проходившую по старой части города, остановился у пивного бара, выпил кружку пива и позвонил Шейле Макмиллан.

Когда я назвался, она рассмеялась и пригласила меня на обед. Ноя сказал, что, если она хочет увидеть то место, где ее муженек схлопотал свой шрам, пусть приезжает в ресторанчик «У Тода».

Старички работяги уже разбрелись. У бара сидело всего три человека. Тихо играл приемник, а заходящее солнце бросало розовый свет сквозь пыльные окна.

Шейле, конечно, не стоило являться сюда в этой кожаной мини-юбке в обтяжку. Да и колготки бы ей не помешали, чтобы прикрыть весь этот разгул обнаженного тела. Кожаный жилет с бахромой, перехваченный на талии ремнем, открывал ее загорелую грудь чуть не до пупа.

— Что это Тод на меня так смотрит? — спросила Шейла.

— На тебя посмотреть, сразу кончишь, — ответил я.

— Он или ты?

— Меня голым телом не удивишь. Старика вот смущаешь.

— Ногами или грудями?

— Всем сразу. А ему надо хорошего понемножку.

— С чего начнем?

— Не лезь к Тоду, а то схлопочешь пива в физиономию.

— Тогда полезу к тебе.

— А я могу отмочить кое-что и похуже.

— Тогда выкладывай.

— Посмотри на меня.

— Смотрю.

— И теперь не понятно?

— Шутишь.

— Ничуть, крошка. Берегись.

Улыбка медленно распустилась на ее лице, как восходящее солнце. Ее ярко-синие глаза, казалось, омывали меня своим неистовым сиянием.

— Тигр?

— Вроде этого. Остерегайся. Хотя тигры умеют и мурлыкать.

— Ты — вредный тигр.

— Очень уж ты стараешься убедиться в этом.

— Тебе наговорили обо мне всякого вранья, Дог.

— Не думаю, чтобы кто-то хотел развлечься таким образом.

— Вот как?

Я утвердительно кивнул головой.

— Как у Кросса появился шрам на голове?

— Он сказал тебе правду. Я ударил его камнем. Маленький был, у меня не было другого способа защиты. Сработали низменные инстинкты.

— Знал бы ты, как он тебя ненавидит.

— Он просто ненавидит Бэрринов.

— Ты-то — не Бэррин.

— Зато у меня камень… за пазухой.

Шейла подняла бокал и посмотрела на солнце через напиток со льдом. Радужная полоска света упала на ее лицо. Она опустила бокал.

— Знаешь, что он собирается с тобой сделать?

— Пусть попытается.

Я махнул рукой Тоду, чтобы он налил мне еще.

— Если тебя раздеть, ты вся такая хорошенькая?

Миндалины ее глаз на мгновение расширились, и она засмеялась.

— Еще лучше.

— А волосы такого же цвета?

— Абсолютно.

— А ноги?

— От самой шеи растут.

— А заводишься быстро?

— О, да.

— А много раз?

— Конечно.

— Когда занимаешься любовью сама с собой?

— Да ты и вправду тигр.

— Хочешь убедиться?

— Нет.

— Болтать лучше?

— Гораздо, — ответила она.

— Нам есть о чем поболтать, верно?

— Пожалуй. Я смотрю, ты хорошо разбираешься в женщинах, — заметила Шейла.

— Неплохо.

— Давай пойдем куда-нибудь, поговорим.

Когда я положил деньги на прилавок, Тод посмотрел на меня, как будто я был укротитель в клетке с тигром, потом безнадежно махнул рукой, чертыхнулся и улыбнулся понимающей улыбкой, какой могут обмениваться только мужчины.

Я открыл ей дверцу машины, она села, глядя прямо перед собой.

— Кому-то приходится проигрывать.

— Всегда так, — ответил я.