Похищенный. Катриона

Глава 16
ПРОПАВШИЙ СВИДЕТЕЛЬ

Семнадцатого, в день, когда мне следовало встретиться со стряпчим, я изнывал от бессильного гнева. Мысль о том, что вот сейчас он ждет меня в «Королевском гербе», о том, что он подумает и что скажет при нашей следующей встрече, невыносимо терзала и мучила меня. Я не мог не признать, насколько неправдоподобным выглядит то, что произошло со мной, но как тяжко оказаться в положении лжеца и труса после того, как ты сделал все, от тебя зависевшее, и ни в чем по доброй воле не отступил от данного обещания! С какой-то горькой радостью я мысленно повторил эти слова и заново перебрал в памяти всю цепь моих поступков. Нет, и родной брат не сделал бы для Джеймса Стюарта больше, чем я! Тем, что осталось в прошлом, я мог только гордиться, и значит, думать мне следовало только о нынешнем моем положении. Я не плаваю, как рыба, не летаю, как птица, но остается еще Энди. Я оказал ему услугу, он ко мне расположен,- значит, есть на что опереться. Хотя бы для очистки совести следует попробовать еще раз.

День клонился к вечеру, Басс окутывала тишина, нарушавшаяся лишь плеском легких волн, и Макгрегоры втроем поднялись на вершину, а Энди со своей Библией устроился на солнечной площадке среди развалин. Когда я нашел его там, он крепко спал, и едва его глаза открылись, как я принялся с жаром его уговаривать, прибегая к самым убедительным доводам.

- Если бы я мог поверить, что от этого вам будет выгода, Шос! - сказал он, глядя на меня поверх очков.

- Это же ради спасения ближнего,- настаивал я.- И чтобы я не нарушил слова. Какая выгода выше? Или вы забыли писание, Энди? А ведь вот оно, у вас на коленях! «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир?»

- Так-то оно так,- ответил он,- да только для вас. А моя-то какая польза? Свое слово и мне надо сдержать, не только вам. А вы чего просите? Чтобы я вам его продал за чистоган.

- Энди! Разве я о деньгах хоть заикнулся?

- Не в словах дело. Суть все равно одна,- сказал он.- Если я окажу вам такую услугу, то я лишусь хлеба насущного. И понятно, вам придется возместить мне это, да с добавкой, чтобы себя не уронить. Ну, и что же это, как не подкуп? И если бы хоть дело верное было! Только, как погляжу, это еще бабушка надвое сказала. А если вас пошлют на виселицу, со мной что тогда будет? Нет. Тут и говорить не о чем. Идите-ка себе, как разумный юноша, и не мешайте Энди дочесть главу.

Помнится, в глубине души меня обрадовал такой исход, и я начал испытывать чуть ли не благодарность к Престонгрейнджу, который таким насильственным противозаконным способом спас меня от всех осаждавших меня опасностей, искушений и сомнений. Но подобное самооправдание было слишком легковесным, слишком трусливым, и вскоре мои мысли обратились к Джеймсу. Двадцать первое число, на которое был назначен суд, я провел в таких мучениях духа, каких никогда не испытывал,- разве что на острове Эррейд. Почти все время я пролежал на склоне в тяжелом полусне, тело мое было недвижно, в голове теснились беспорядочные мысли. Время от времени я засыпал, но зал суда в Инверэри и обвиняемый, оглядывающийся по сторонам в надежде увидеть пропавшего свидетеля, вторгались и в мои сны. И, вздрогнув, я просыпался, чтобы вернуться к душевным и телесным страданиям. По-моему, Энди следил за мной, но я не обращал на него внимания. Истинно хлеб мой был мне горек и дни мои стали для меня бременем.

Рано утром на следующий день (в пятницу двадцать второго), лодка привезла провизию, и Энди принес мне пакет. Адреса на нем не было, но он был запечатан казенной печатью. Внутри было два письма. «Мистер Бальфур не может не понимать, что вмешиваться уже поздно. Его дальнейшее поведение не останется не замеченным, и его сдержанность будет вознаграждена». Таким было первое послание, написанное, по-видимому, с немалым трудом левой рукой. Бесспорно, эти строки не содержали ничего, что могло бы стать опасным для их автора, даже если бы его удалось найти. Печать, внушительно заменявшая подпись, была поставлена на отдельном листе, на котором ничего написано не было, и мне пришлось признать, что мои противники знали, что делают, а также переварить угрозу, просвечивавшую под обещанием.

Второе вложение оказалось куда более неожиданным. Рука была женская: «Да будет ведомо мистеру Дэвиду Бальфуру, что о нем справлялась дружеская душа и глаза у нее серые». Получив подобную записку в таком месте, да еще и под казенной печатью, я совсем растерялся. В моей памяти засияли серые глаза Катрионы. И я с радостью подумал, что «дружеская душа» - это она. Но кто та, чья записка оказалась в пакете Преетонгрейнджа? И самое странное: зачем сочли нужным прислать мне эти очень приятные, но совершенно ни с чем не вяжущиеся сведения на Басс? Я подумал, что сделать это могла только мисс Грант. Она и ее сестры, припомнил я, особенно восхищались глазами Катрионы и даже дали ей прозвище «Сероглазка». Да и в тоне записки сквозила та же легкая насмешливость, с какой мисс Грант имела обыкновение ко мне обращаться,- как к деревенскому увальню, казалось мне. И жила она в том же доме, где запечатывался пакет. Оставалось только объяснить, для чего Престонгрейндж вообще посвятил ее в столь щекотливое дело и как он допустил, чтобы ее нелепая цидулка оказалась в его пакете. Но даже тут у меня мелькнула догадка. Во-первых, эта молодая особа производила довольно-таки внушительное впечатление, и откуда мне было знать, насколько папенька у нее под каблуком? А во-вторых, я не забыл тактики, которой он неизменно придерживался: его обхождение со мной было почти все время учтивым, даже ласковым и в минуты самых ожесточенных наших споров он ни разу полностью не сбросил маску дружбы. Разумеется, он понимает, в какое негодование привел меня мой плен. И эта шутливая дружеская весточка должна смягчить меня?

Буду честен: так и произошло. Внезапно я подумал о мисс Грант с сердечной теплотой, тронутый ее благожелательным интересом к моим делам. Упоминание Катрионы само по себе придало моим мыслям более кроткий и трусоватый оборот. Если лорд-адвокат знает про нее и про наше знакомство и если я угожу ему «сдержанностью», которой требует письмо… как знать, к чему это может привести. «В глазах всех птиц напрасно расставляется сеть»,- гласит писание. Значит, птицы мудрее людей! Вот я разгадал эту тактику и все же попался на крючок.

Я был зачарован - мое сердце колотилось, а два серых глаза светили мне, как две звезды… Но и тут мои грезы перебил Энди.

- Видно, вы получили хорошие известия,- сказал он.

Я заметил, что он с любопытством вглядывается в мое лицо. Тут же у меня перед глазами встал Джеймс Стюарт, суд в Инверэри - и мысли мои сразу повернулись в другую сторону, точно дверь на петлях. Судебные процессы, подумал я, иногда тянутся дольше, чем предполагают вначале. Даже если я появлюсь в Инверэри позже, чем следовало, быть может, для Джеймса еще удастся чего-нибудь добиться, и во всяком случае я-то сделаю все, что в моих силах. И тотчас, словно сам собой, у меня сложился план.

- Энди,- сказал я,- мой плен кончается завтра?

Он ответил, что никаких новых распоряжений не получил.

- А час назначили? - спросил я.

Он ответил, что мы отправимся в два часа дня.

- Ну, а место? - продолжал я.

- Какое место? - переспросил Энди.

- Где меня следует высадить? - сказал я.

Он признался, что на этот счет у него никаких указаний нет.

- В таком случае,- сказал я,- выбирать предоставлено мне. Ветер дует с востока, моя дорога ведет на запад. Не отсылайте свою лодку, я ее у вас нанимаю. Будем плыть на закат весь день, а завтра высадите меня в два часа так далеко на западе» как мы сумеем добраться.

- Вот полоумный смельчак выискался! - воскликнул он.- Небось попробуешь все-таки попасть в Инверэри!

- Верно, Энди,- подтвердил я.

- Ну с вами всякое терпение лопнет! - сказал он.- А я вчера весь день вас жалел,- добавил он.- Я ведь до самого этого дня не мог решить, чего вы на самом деле хотели.

Пришпорили хромую лошадь!

- Словечко вам на ухо, Энди,- сказал я.- У этого моего плана есть еще одно преимущество. Горцев мы оставим тут, и одна из ваших лодок заберет их завтра. Нийл все время на вас косится. Как знать, стоит мне выйти за калитку, и опять в ход пойдут ножи! Эти оборванцы очень злопамятны. И если кто-нибудь что-нибудь скажет, вот вам готовое оправдание: эти дикари угрожали нам. Отвечая за мою жизнь, вы сочли за благо забрать меня со скалы и продержать до конца срока в своей лодке. И знаете что, Энди,- докончил я с улыбкой,- по-моему, вы очень мудро рассудили.

- По чести, я без Нийла обошелся бы,- сказал Энди,- а он, думается, без меня. И не хотелось бы мне схватиться с ним. Тэм Энстер лучше со всеми ними поладит. (Энстер был родом из Файфа, где еще говорят по-гэльски.) Вот-вот! - продолжал Энди.- Тэму с ними легче будет. И по чести, как я ни думаю, а куда нам отсюда плыть, додуматься не могу. Место! Место-то они, прах его забери, и забыли! Э-э, Шос! Когда вам надо, голова у вас хорошо соображает! Да и что ни говори, а я вам обязан жизнью,- добавил он торжественно и протянул мне руку, скрепляя уговор.

Не тратя лишних слов, мы без предупреждения спустились в лодку, отчалили и подняли парус. Макгрегоры готовили завтрак (стряпней занимались они), но один из них зачем-то поднялся на парапет, и наше бегство было замечено, когда мы не отошли от скалы и на двадцать саженей. Все трое заметались среди развалин и на уступе, служившем пристанью,- совсем как муравьи в разворошенном муравейнике - махали руками и звали нас. Мы еще находились с подветренной стороны острова и в его тени, которая широко лежала на волнах, но тут же одновременно вышли на солнечный свет и на ветер. Парус надулся, лодка накренилась, чуть не черпнув воды, и полетела вперед с такой быстротой, что их голоса сразу же затихли вдали. Трудно вообразить ужасы, которые они должны были испытать на скале, где остались теперь одни, без поддержки образованных людей и без защиты хотя бы Библии. И даже коньяком они утешиться не могли, так как, несмотря на всю спешку и необходимость сохранить наш отъезд в тайне, Энди умудрился захватить его с собой.

Сначала мы позаботились высадить Энстера в бухте у скал Глентейти, чтобы брошенные на острове горцы были спасены на следующий же день. Оттуда мы поплыли вверх по Форту. Бриз, до тех пор очень свежий, теперь ослабел, но все-таки до самого конца помогал нам. Весь день мы продолжали плыть, хотя иногда и очень медленно, и уже стемнело, когда мы подошли к Куинсферри. Для того чтобы не нарушить буквы своих обязательств (хотя что уж было теперь нарушать!), Энди попросил меня остаться в лодке, но я решил, что мне позволено снестись с берегом посредством письма. На обертке престонгрейнджевского пакета (казенная печать на ней, несомненно, весьма удивила моего адресата) я при свете лодочного фонаря написал несколько необходимейших слов, и Энди отправился с этим посланием к Ранкейлору.

Примерно через час он вернулся с тугим кошельком и обещанием, что завтра в два часа дня у Клэкманнен-Пула меня будет ждать оседланный конь. Покончив с этим делом, мы легли спать, укрывшись парусом, а каменный якорь надежно удерживал лодку.

В Пул мы пришли на следующий день задолго до двух, но я вынужден был сидеть в лодке, сложа руки, и ждать. То, что мне предстояло, меня отнюдь не манило. Я был бы рад любому предлогу отказаться от своего намерения. Но так как никакого предлога не нашлось, я изнывал от нетерпения почти так же, как если бы стремился навстречу какой-нибудь радости. В начале второго у пристани уже стояла лошадь и возле нее, дожидаясь меня, расхаживал взад и вперед какой-то человек. Мое нетерпение возросло еще больше. Энди рассчитал миг моего освобождения очень точно, показав себя человеком, который от своего слова не отступает, однако служит тем, кто его нанял, лишь от сих и до сих и хотя полной мерой, но без походу. После двух не прошло и пятидесяти секунд, как я уже был на коне и во весь опор летел в Стерлинг. Час спустя я миновал этот город и поднимался на склон за Алан-Уотером, но тут разразилась настоящая буря. Дождь слепил меня, ветер почти срывал с седла, и сумерки застали меня в глухом месте где-то к востоку от Балкухиддера. Я опасался, что сбился с пути, а конь мой заметно притомился.

Не желая терять ни минуты, я не заручился услугами проводника, который во многом был бы мне помехой, и старался (насколько это было возможно верхом) повторить путь, однажды проделанный вместе с Аланом. Я поступил так с открытыми глазами, предвидя возможную опасность, которую буря теперь сделала явью. Около шести часов я еще примерно знал, что нахожусь около Ям-Вара, а потом потерял всякое представление о дороге и до сих пор считаю великой удачей, что к одиннадцати часам все-таки добрался до своей цели - до дома Дункана Ду. Где я кружил это время, известно, быть может, моему коню. Я же знаю только, что мы дважды падали вместе, а один раз я вылетел из седла, и меня было потащил ревущий горный поток. Глиной и конь и всадник были вымазаны по уши.

От Дункана я узнал о том, что происходило в суде. Во всей Горной Шотландии за процессом следили со жгучим интересом. Известия о нем распространялись из Инверэри с той быстротой, с какой были способны скакать лошади и бежать люди, и я с радостью узнал, что поздно вечером в субботу он еще не закончился. Все полагали, что в понедельник будет еще заседание. Услышав это, я отказался сесть поужинать и тут же вместе с Дунканом, который вызвался меня проводить, отправился дальше пешком, грызя на ходу краюшку хлеба. Дункан захватил с собой фляжку с ускебо и фонарь, который освещал нам путь все время, пока мы находили дома, где можно было его вновь зажечь, так как он сильно протекал и гаснул при каждом сильном порыве ветра. Добрую половину ночи мы брели наугад под струями дождя и к рассвету совсем заплутались. С первыми лучами зари мы увидели на склоне над речкой хижину, где нам дали поесть и показали дорогу, так что мы подошли к дверям церкви в Инверэри перед самым концом проповеди.

Дождь несколько смыл глину с моего лица и одежды, но ноги она облепляла до самых колен. С меня ручьями стекала вода, я еле брел и был бледен, как привидение. Без сомнения, чистая одежда и теплая постель были мне много нужнее религиозных наставлений. Тем не менее (полагая, что мне следует как можно быстрее заявить о себе) я открыл дверь, вошел в церковь в сопровождении не менее мокрого и грязного Дункана и опустился на ближайшую свободную скамью.

- В-тринадцатых, братья мои, и в кавычках, сам закон следует считать средством спасения души,- говорил священник увлеченным тоном любителя дебатов.

Из уважения к судебной сессии проповедь читалась по-английски. В церкви сидели судьи и их телохранители, чьи алебарды посверкивали в углу у двери, все скамьи чернели мантиями служителей закона. Текст проповеди был взят из «Послания к римлянам» - тринадцатый стих пятой главы, священник блистал красноречием, и все присутствующие, начиная от Аргайля и лордов Элхиса и Килкеррана и до алебардщиков их охраны, сосредоточенно сдвинув брови, слушали его с глубоким взыскательным вниманием. Священник и те, кто находился возле двери, заметили наше появление, но тут же про нас забыли, остальные либо не слышали, либо просто не обернулись, и я сидел там среди моих друзей и врагов, словно невидимый.

Первый, кого я высмотрел, был Престонгрейндж. Он наклонился вперед, как всадник, припавший к шее коня, его взгляд не отрывался от священника, а губы складывались в одобрительную улыбку - доктрина явно была ему по вкусу. Зато Чарлз Стюарт, бледный, измученный, клевал носом. А вот Саймон Фрэзер выделялся среди сосредоточенных прихожан, как темное пятно, и поведение его было почти непристойным: он засовывал руки в карманы, закидывал ногу за ногу, покашливал, вздергивал жидкие брови, косил глазами вправо и влево, то позевывая, то с загадочной улыбочкой. Иногда он брал в руки Библию, пролистывал ее, делал вид, будто погружался в чтение, вновь начинал ее листать, откладывал и широко зевал - и все это словно для развлечения.

В очередной раз поворачивая голову, он вдруг увидел меня, на секунду словно окаменел, а потом вырвал из Библии пол-листка, написал карандашом несколько слов и передал бумажку соседу, что-то ему шепнув. Записка добралась до Престонгрейнджа, который бросил на меня один-единственный взгляд, затем она попала к Эрскину, а от него к Аргайлю, сидевшему между двумя судьями. Его светлость обернулся и смерил меня надменным взглядом. Последним из тех, кого мое присутствие могло заинтересовать, заметил его Чарлз Стюарт, и он тоже начал писать карандашом и посылать записки, но мне не удалось проследить в толпе, кому они предназначались.

Однако передача записок привлекла общее внимание, и все, кто был посвящен в тайну (или думал, что посвящен), шепотом делились сведениями, прочие задавали вопросы. Священника заметно смутило такое нарушение благочиния - вся эта внезапная суета и шушуканье. Он запнулся и больше уже не сумел вернуться к прежнему убежденному тону и благозвучности. Вероятно, до своего последнего дня на земле он так и не понял, почему проповедь, почти до самого конца покорявшая слушателей, внезапно утратила над ними всякую власть.

Я же продолжал сидеть на своем месте, мокрый насквозь, измученный, не зная, что произойдет дальше, и все же полный торжества.