Похищенный. Катриона

Глава 18
«МЯЧ НА ГОРКЕ»

На следующий день из комнаты судей, где никто меня видеть не мог, я выслушал вердикт присяжных и вынесенный Джеймсу приговор. Мне кажется, слова герцога запечатлелись в моей памяти точно, и раз уж это знаменитое место его речи послужило предметом многих споров, я приведу его здесь, как запомнил тогда. Упомянув сорок пятый год, глава клана Кэмпбеллов так обратился к злополучному Стюарту со своего кресла, верховного судьи: «Если бы этот бунт увенчался успехом, то, быть может, от имени закона говорили бы сейчас здесь вы,- здесь, где теперь принимаете его приговор. А мы, ваши судьи, возможно, стояли бы перед вашим лжесудом. И тогда вы могли бы насытиться кровью любого имени или клана, вам ненавистного».

«Да, шила в мешке не утаишь!» - подумал я. Таково же было и общее мнение. Просто поразительно, как законники, тут же выучив эту речь, всячески ее высмеивали, и редко случался обед, когда кто-нибудь не произносил: «И тогда вы могли бы насытиться…» В те дни было сложено много песенок, вскоре забытых. Одна начиналась так:

Другая пелась на мой любимый мотив «Дома Эйрли» и начиналась так:

А дальше была следующая строфа:

Это было убийством, таким же откровенным и неприкрытым, как если бы герцог подстерег Джеймса в засаде с дробовиком в руке. Я-то, разумеется, знал это с самого начала. Но другие были менее осведомлены и только поражались возмутительнейшим отступлением от законности, которыми изобиловал процесс. Бесспорно, эта фраза светлейшего судьи была одной из самых волиющих, но ей мало чем уступала бесстыдно простодушная просьба присяжного, который перебил Коулстона, произносившего речь в защиту подсудимого: «Эх, сударь, нельзя ли покороче? Нам уже невмочь сидеть тут». Однако еще больше потрясло некоторых моих нынешних друзей-законоведов нововведение, которое покрыло позором и, по сути, лишило силы все разбирательство. Один из свидетелей в суд вызван не был (хотя его имя значилось в списке и все могли прочесть его на четвертой странице - «Джеймс Драммонд, он же Макгрегор, он же Джеймс Мор, прежде проживавший в Инверонакиле») и свои показания дал, как это принято, письменно. Он вспомнил или придумал (да смилуется над ним бог!) некое обстоятельство, которое должно было стать свинцом в башмаках Джеймса Стюарта и, как я без труда догадался, окрылить самого Джеймса Мора. Обвинение желало довести эти показания до сведения присяжных, не подвергая свидетеля опасностям перекрестного допроса, и сделано это было способом, ошеломившим всех. Бумагу предъявили судьям (будто бы для сведения) и передали присяжным, на которых она должным образом повлияла, а затем она исчезла (словно случайно), так и не попав в руки защитников. Это был подлейший прием, причастность к нему Джеймса Мора исполнила меня стыдом за Катриону и страхом за себя самого.

На следующий день мы с Престонгрейнджем в сопровождении многочисленного общества отправились в Глазго, где (как ни изнывал я от нетерпения) провели некоторое время, заполненное делами и удовольствиями. Я жил у милорда, со мной держались, как с близким другом, приглашали участвовать во всех развлечениях, представляли всем именитым гостям и, короче говоря, окружили меня вниманием, какого я, на мой взгляд, ни по своему положению, ни по моим заслугам достоин не был. Нередко среди чужих людей я даже краснел за Престонгрейнджа. Надо признаться, в эти последние месяцы я увидел мир таким, что впал в мрачное уныние. Мне довелось познакомиться со многими людьми, в том числе с занимавшими высокое положение по праву рождения или благодаря своим способностям, и у кого из них руки были чистыми? Что до Браунов и Миллеров, я убедился в их своекорыстии и уже не мог относиться к ним с уважением. Престонгрейндж был как будто лучше остальных. Он спас меня, а вернее, пощадил, когда другие намеревались попросту меня убить. Но на нем была кровь Джеймса, и его теперешняя, как мне казалось, лицемерная обходительность со мной представлялась мне неизвинительной. Меня возмущало, как он притворяется, будто беседы со мной ему приятны, и иной раз у меня еле хватало сил сдержаться. Я сидел и смотрел на него, а душу мне жег огонь тяжелого гнева. «Ах, приятель! - думал я,- едва тебе удастся разделаться с прошением, ты вышвырнешь меня на улицу!» Как показали дальнейшие события, в этом я возводил на него напраслину - он был куда более искренен, но и куда более искусный притворщик, чем я тогда предполагал.

Но мое недоверие питалось поведением молодых законоведов, искавших его покровительства. Неожиданная милость к никому не известному молодому провинциалу сначала чрезвычайно их напугала, но не прошло и двух дней, как я был окружен лестью и вниманием. Я остался точно тем же человеком, от которого они презрительно отвернулись месяц назад, у меня не прибавилось ни достоинств, ни приятности манер, но теперь не нашлось бы угождения, в котором мне отказали бы. Остался тем же, я сказал? О нет! И данное мне за моей спиной прозвище подтверждало это. Видя меня в такой милости у лорда-адвоката и не сомневаясь, что мне предстоит лететь высоко и далеко, они обратились к языку любителей гольфа и окрестили меня «Мячом на горке»[55]. Я, сообщили мне, теперь для них «свой». Мне дали испробовать нежность их мякоти после того, как я на собственном опыте испытал всю жесткость скорлупы. У одного, с которым меня познакомили в парке Хоуп, достало даже наглости напомнить мне об этом. Я ответил, что не имею удовольствия знать его.

- Но как же! - воскликнул он.- Меня вам представила сама мисс Грант!

- Вполне возможно, сударь,- ответил я.- Но у меня в памяти это не сохранилось.

После чего он отступил, и отвращение, каким обычно была преисполнена моя душа, на мгновение уступило место злокозненной радости.

Но к чему подробно задерживаться на этих днях! В обществе молодых отполированных интриганов я стеснялся своей неотесанности и простоты, и меня преисполняло презрение к ним и к их двуличию. Из двух зол Престонгрейндж представлялся мне меньшим. И хотя с этими щеголями я всегда держался как мог суше, свои истинные чувства к лорду-адвокату я прятал и (говоря словами старого мистера Кэмпбелла) «подлаживался к лэрду». Он заметил это различие и посоветовал мне вспомнить о моих годах и завязать дружбу со сверстниками.

Я ответил, что нелегко завязываю дружбу.

- Беру это слово назад,- сказал он.- Но у всего есть свой час, мистер Дэвид. Это те самые люди, бок о бок с которыми вам предстоит провести всю жизнь. Ваша сдержанность выглядит надменностью, и боюсь, если вы не смягчите свою манеру держаться, вы затрудните свой будущий путь.

- Из свиной кожи шелкового кошелька не сделаешь,- ответил я.

Утром первого октября меня разбудил стук конских копыт, и, выглянув из окна, едва всадник спешился, я заметил, что мчался он во весь опор. Некоторое время спустя меня позвали в спальню к Престонгрейнджу, который в халате и ночном колпаке перебирал письма.

- Мистер Дэвид,- сказал он,- у меня есть для вас новости. Они касаются ваших друзей, которых вы, мне кажется, немного стыдитесь, так как ни разу не упоминали о них.

Наверное, я покраснел.

- Вижу по вашему сигналу, что вы поняли, о ком идет речь,- продолжал он.- И должен сделать комплимент вашему вкусу. Но знаете ли, мистер Дэвид, эта девица, по-моему, слишком уж предприимчива! Куда ни взглянешь, всюду она. Правительство Шотландии не может заниматься своим делом из-за госпожи Катрины Драммонд, как совсем недавно из-за некоего господина Дэвида Бальфура. Не получилась ли бы из них прекрасная пара? Первое ее вмешательство в политику… впрочем, власти постановили, что эту историю вы должны услышать не от меня, но из более бойких уст. Однако этот новый пример гораздо серьезнее, и, к сожалению, должен огорчить вас известием, что она сейчас в тюрьме.

Я не удержался от возгласа.

- Да,- сказал он,- наша барышня в тюрьме. Но не отчаивайтесь. Если только вы (с помощью ваших друзей и прошений к королю) не добьетесь моего падения, ей ничто не угрожает.

- Но что она сделала? В чем ее преступление? - вскричал я.

- Его можно представить почти как государственную измену,- ответил он,- ибо она нарушила неприкосновенность Эдинбургского королевского замка!

- Эта барышня - мой очень большой друг,- сказал я.- И конечно, вы не стали бы меня поддразнивать, если бы дело действительно было серьезным.

- Тем не менее по-своему оно весьма серьезно,- заметил он.- Плутовка Катрин выпустила на волю весьма и весьма сомнительную персону - своего папеньку.

Итак, одно из моих предположений оправдалось. Джеймс Мор вновь обрел свободу. Он одолжил своих служителей, чтобы они держали меня в плену, он предложил себя в свидетели по аппинскому убийству, и его показания (неважно, с помощью какой хитрости) были использованы для воздействия на присяжных. Теперь он был вознагражден и покинул тюремные стены. Пусть властям было угодно представить это как побег, но я-то знал, что все сводилось к сделке. Вот почему я тут же перестал тревожиться за Катриону. Пусть делают вид, будто она устроила побег своего отца, пусть даже она сама искренне в это верит, но распоряжался всем Престонгрейндж, и я не сомневался, что он не только не допустит, чтобы она понесла наказание, но вообще не доведет дело до суда. Вот почему я не совсем вежливо воскликнул:

- Ничего другого я и не ждал!

- Вы иногда тоже бываете сама сдержанность,- заметил Престонгрейндж.

- Что ваша милость под этим подразумевает? - осведомился я.

- Просто меня удивляет,- ответил он,- как, с такой проницательностью делая выводы, вы не умеете оставить их при себе. Но полагаю, вам интересно узнать подробности. Я получил два описания случившегося, и второе, неофициальное, много полнее и гораздо занимательнее, так как вышло из-под бойкого пера моей старшей дочери. «Весь город только и говорит о весьма примечательном событии,- пишет она.- И еще более примечательным (стань оно достоянием гласности) его делает то обстоятельство, что главное действующее лицо - протеже его милости моего папеньки. Я полагаю, ваше сердце слишком предано долгу (не говоря уже о многом прочем), чтобы вы могли забыть Сероглазку. Представьте, надевает она широкополую шляпу, длинный ворсистый мужской плащ и пышный галстук, подсучивает юбки только богу известно как высоко, берет в руки заплатанные башмаки и отправляется в Замок. Там она представляется башмачником Джеймса Мора, ее провожают к нему, и поручик (кажется, большой любитель пошутить) смеется со своими солдатами над длиннющим плащом башмачника. Вскоре из-за двери доносятся сердитые голоса и звуки пощечин. Башмачник опрометью выбегает из каземата, плащ его развевается, шляпа сползает на глаза, и поручик, а за ним и весь караул покатываются от хохота, глядя вслед бедняге. Но когда они в следующий раз заглядывают в каземат, им становится не до смеха при виде высокой, красивой сероглазой девицы в женском платье! Башмачник же уже «за горами Думблена», и все полагают, что бедной Шотландии придется кое-как утешиться в разлуке с ним. Сегодня вечером я в обществе пила здоровье Катрионы. Впрочем, ею восхищается весь город, и, думаю, дамские угодники завели бы моду носить в петлице кусочки ее подвязки, если бы только сумели их добыть. Я чуть было не посетила ее в тюрьме, но вовремя вспомнила, что я дочь моего папеньки, а потому ограничилась записочкой, которую поручила верному Дойгу, и надеюсь, вы признаете, что я умею блюсти политику, когда хочу. Тот же верный увалень отправит это письмо вместе с депешами мудрецов, так что вам представляется случай послушать не только Соломона, но и дурака Тома. Да, кстати, о верных увальнях: скажите Дэвиду Бальфуру, как я жалею, что не могу увидеть, какое у него будет лицо, когда он услышит о ввержении длинноногой девицы в узилище. И вспомнит легкомысленную болтовню вашей любящей дочери и его почтительного друга». Так подписалась моя плутовка,- продолжал Престонгрейндж,- и, как видите, мистер Дэвид, я не отступаю от истины, когда говорю, что мои дочери очень к вам расположены.

- Верный увалень весьма им за это обязан! - сказал я.

- Но как мило все было проделано! - заметил он.- Эта дева гор истинная героиня, не так ли?

- Я всегда знал, что у нее бесстрашное сердце,- сказал я.- И бьюсь об заклад, она ни о чем не догадывалась… Впрочем, прошу извинить меня. Я касаюсь запретных тем.

- Голову даю на отсечение, она ничего не знала,- ответил он с полной откровенностью.- И верила, что бросает перчатку в лицо королю Георгу.

Катриона в тюрьме! Ее образ возник в моей памяти, и я ощутил странное волнение. Я видел, что даже Престонгрейндж восхищен ею и не может удержаться от улыбки при мысли о ее поступке. И мисс Грант, несмотря на дурную привычку насмешничать, несомненно, была в восторге. Меня как жаром обожгло.

- Я не дочь вашей милости…- начал я.

- Это мне известно! - перебил он с улыбкой.

- Я сказал глупость,- ответил я.- А вернее, неудачно выразился. Бесспорно, мисс Грант поступила бы опрометчиво, навестив ее в тюрьме. Но я покажу себя плохим другом, если тотчас не брошусь туда.

- Ого, мистер Дэвид! - сказал он.- А мне казалось, что мы с вами заключили уговор?

- Милорд,- ответил я,- заключая этот уговор, я был глубоко тронут вашей добротой, но не стану отрицать, что думал я так же и о собственных интересах. У меня были своекорыстные намерения, но теперь я вспоминаю о них со стыдом. Быть может, для безопасности вашей милости полезно упомянуть, что этот докучливый Дэви Бальфур - ваш друг и гость. Конечно, говорите так. Я не стану вас опровергать. Но ваше покровительство… я не буду им пользоваться. И прошу лишь об одном: отпустите меня и дайте мне разрешение увидеться с ней в тюрьме.

Он смерил меня суровым взглядом.

- Мне кажется, вы ставите все с ног на голову,- сказал он.- То, что я сделал, было следствием моей симпатии, которую вы по своей неблагодарной природе, очевидно, не заметили. Что касается моего покровительства, оно вам оказано не было и (будем точны) не предлагалось,- Он помолчал.- Послушайте моего предостережения,- добавил он затем.- Вы себя не знаете. Юность - время опрометчивости. Еще года не пройдет, как вы на все это будете смотреть совсем по-другому.

- Такой юности я и хочу для себя! - вскричал я.- Иной, чем у этих юных законников, которые пресмыкаются перед вашей милостью и даже мне считают нужным льстить. И то же я видел в умудренных годами. Все они думают только о собственной выгоде, весь их клан! Потому-то и кажется, что я не доверяю симпатии вашей милости. С какой стати можете вы питать ее ко мне? И вы же сами сказали, что у вас есть свой интерес!

Я запнулся, сообразив, что зашел слишком далеко. Он смотрел на меня с непроницаемым лицом.

- Милорд, прошу у вас прощения,- заговорил я снова.- Язык мой деревенский, грубый. По-моему, мне только прилично навестить своего друга в заключении. Но я обязан вам жизнью, этого я никогда не забуду. И если так нужно вашей милости, я останусь здесь. Благодарность требует по меньшей мере этого.

- Право, можно было бы обойтись без стольких лишних слов,- сказал Престонгрейндж мрачно.- Легко, а иногда и благородно коротко, по-шотландски ответить «да».

- Но, милорд, мне кажется, вы меня не совсем поняли! - воскликнул я.- Ради вас, ради спасения собственной жизни, ради благожелательности, с какой вы, по вашим словам, ко мне относитесь,- ради всего этого я готов согласиться. Но не ради получения каких-либо выгод. Если я останусь в стороне, когда эту юную девушку постигла беда, то не хочу, чтобы такое предательство принесло мне пользу. Пусть я многого не приобрету! Полное крушение я предпочту благополучию, купленному такой ценой!

Он некоторое время хранил серьезный вид, но затем улыбнулся.

- Вы приводите мне на память лунного человека,- сказал он.- Если вы взглянете в зрительную трубку на луну, то увидите там Дэвида Бальфура! Но будь по-вашему. Я попрошу от вас одной услуги, а после отпущу. Мои писцы не успевают справляться с работой. Будьте так добры, перепишите эти несколько листов,- сказал он, переводя взгляд с одной толстой рукописи на другую,- и я пожелаю вам доброго пути! Нет, я ни за что не согласился бы отяготить себя такой совестью, как у мистера Дэвида Бальфура! Если, проезжая мимо какой-нибудь трясины, вы сумели бы стряхнуть в нее часть своих угрызений, то ехать дальше вам было бы куда легче и приятнее.

- Но, возможно, не совсем в том направлении, милорд! - заметил я.

- Уж конечно, последнее слово должно остаться за вами! - воскликнул он весело.

И причины веселиться у него были, потому что он придумал средство добиться своей цели. Он пожелал представить меня свету, как близкое себе лицо, для того чтобы лишить прошение вескости или чтобы иметь на него готовый ответ. Но, явись я на глазах у того же света в тюрьму к Катрионе, тайное станет явным, и мало кто не догадается об истинной подоплеке побега Джеймса Мора из Замка. Такова была задача, которую я внезапно перед ним поставил и на которую он не замедлил найти ответ. Это переписывание, отказаться от которого мне не позволяет простое приличие, задержит меня в Глазго, а тем временем от Катрионы можно будет избавиться без лишнего шума. Мне стыдно писать так о человеке, столь меня облагодетельствовавшем. Он был отечески добр со мной, и все же я считал его фальшивее надтреснутого колокола.