Последняя инстанция

12

До пяти он просидел в кабинете уголовного права с заведующим кафедрой, у которого учился, сдавал ему экзамены — на третьем курсе, кажется, лет восемь или девять назад. Экзамен тот запомнился, — тут же, в кабинете, ничего как будто и не изменилось с тех пор. Он сдавал досрочно, перед самым Новым годом, и чуть было не срезался на третьем вопросе, но потом обошлось, выкарабкался, выскочил из кабинета в сладком угаре, в торжествующем предвкушении того, что еще сбудется. У Али была своя компания — первокурсники, но он тогда пристроился-таки к ним. Этот сладкий угар, это сумасшедшее ожидание завтрашних радостей, эти вечерние огни за окнами, возбуждение, торжество — навсегда остались с ним. Лучше этого, ярче, возвышенней ничего, пожалуй, не было у него в жизни.

А на этот раз матрикул не потребовался, задавал вопросы ученик, отвечал учитель, сообща пришли к единому мнению, чего и добивался Константин Федорович, посоветовав уточнить в институте спорный пункт из обвинительного заключения по универмагу. Теперь все было ясно.

Теперь уж не выскочил он из кабинета, а степенно вышел, сопровождаемый до самых дверей бывшим экзаменатором, но когда затворилась дверь и завиднелись вечерние огни в тех же самых широченных окнах институтского коридора, он почувствовал то же, что тогда: возбуждение, торжество. Это была мимолетность, причем приятная, однако же он не старался ее удержать. До конца рабочего дня ему еще нужно было повидаться с Константином Федоровичем и, значит, попасть в управление до шести. Быстрым шагом пошел он по коридору, минуя учебную часть, библиотеку, партком, — все было как прежде. Тогда тоже в коридоре стояли украшенные елки — по одной в каждом крыле, для симметрии, а в актовом зале репетировала самодеятельность.

Как он ни торопился, но заглянул в зал: все было знакомо. Новогодний бал вторых и четвертых курсов. Тогда тоже так: праздновали поочередно, в последних числах декабря — по курсам, для всех сразу места бы недостало, а он, сумасшедший, примазывался к первокурсникам и ждал этого бала, как ждут только в детстве. Теперь то время казалось ему детством — с высоты нынешней солидности. Эти, нынешние ребятишки уступали ему дорогу, когда он шел по коридору.

Лампочки на елках были уже зажжены, но бал еще не начался, еще далеко было до него — или уже далеко? В ослепительном вестибюле еще только собирались танцоры и танцорши, еще только толпились у вешалки, а танцорши прихорашивались у зеркала. Все еще было впереди у них, а у него — все уже позади. Они сдавали свои пальтишки, а он получал. Они пришли, а он уходит. У него уже было это, и потому он смотрел на них снисходительно, свысока, но и они отвечали ему тем же, не допуская даже, что и у него это могло быть.

Тут, возле вешалки, никто никого не пропускал вперед — соблюдалась строгая очередность, было шумно и пахло дешевыми духами. Он стал в хвост.

Танцорши, сбрасывая свои платки, пальтишки и шубки, оставались в ослепительных платьицах, не по-зимнему открытых, а танцоры всячески старались уберечь танцорш от холода, хотя калорифер у входных дверей — тогда еще не было его — гнал и гнал теплый воздух, танцорши не мерзли.

Глядя на них снисходительно, свысока, он оделся, а когда выходил — все же позавидовал им, но они, посматривая на него равнодушно, наверняка ему не позавидовали.

Было бело, светло от вечерних огней, дворники с лопатами работали вовсю.

Зря он позавидовал кому-то, у него было правило — никому не завидовать, и даже тем в отделе, у кого все получалось гладко и быстро, он не завидовал, а только дожидался, когда и у него будет так.

Зря он выбрал такой неподходящий, день для консультации: эта предпраздничная кутерьма навязала ему чувство непоправимой утраты. В жизни у него было все впереди, но все это, подумал он, не может сравниться с тем, что было. Оно отдалялось, отдалялось, он шагал прочь от него, а какой-то юморист или изверг внушал ему обратное, морочил голову, сбивал с толку, мешал прошлое с настоящим, окатывал волной возбуждения и торжества. Не нужно было поддаваться этому извергу.

Он легко взбежал на третий этаж, но, прежде чем дернуть дверь, обитую дерматином, постоял немного, словно бы переводя дух, и вздохнул-таки, вошел.

Аля сидела за столом, в своем форменном жакете с погонами, смотрела бумаги, прижав ладони к вискам. Накурено было. Он повесил пальто на вешалку, спросил, не звонили ли ему по междугородному. Она была так поглощена бумагами, что только мотнула головой. Ему захотелось рассказать ей, где он был. Но вместо этого, не глядя на нее, он попросил взять трубку, если позвонят. Он сказал, что должны позвонить, заказывал, и пусть она переведет разговор в кабинет Величко. Не поднимая головы, она кивнула. А он пошел к полковнику.

Он сразу почувствовал, что полковник не в духе: рукопожатие было вялым, слабеньким. Пожалуй, только это всегда и выдавало его: чем бодрее настроен, тем жестче рука. Полдня проторчал на совещаниях — в горисполкоме, потом у генерала, — видно, не дифирамбы там пелись. Рука была мяконькая, немощная. «А может, он сердится на меня? — подумал Кручинин. — Из-за мюзик-холла…» Ему не то что неприятно было думать об этом, а скорее неловко: он слишком верил в человеческий такт Величко, чтобы допустить такое.

— Вам сердечный привет, — сказал он, в точности следуя наказу бывшего своего экзаменатора.

Ни сердечным приветам, ни компетентным рекомендациям юридической науки Величко был нынче не рад.

— А мы и без них квалифицировали бы точно так же, — побарабанил он пальцами по столу. — Что у тебя еще?

Еще было кое-что.

— Установлено, — сказал Кручинин, — видели Подгородецкого в тот вечер возле дома примерно в половине седьмого. От последнего клиента ушел в шесть.

— Ура! — сказал Величко. — Бронируй банкетный зал в «Интуристе» по случаю крупного успеха.

Недаром рука у него была нынче такой мягкой.

— Вы правы, Константин Федорович, — сказал Кручинин. — Оперативных данных маловато.

— Что с чемоданом?

Чемодан был уже приобщен к делу, а от сержанта, дежурившего в тот день у камер-автоматов, получена важная информация. Как раз об этом и собирался сказать Кручинин, но зазвонила междугородная.

— Разрешите, Константин Федорович? Это Курск.

Величко поморщился:

— Курск? Ну давай. Только недолго. С кем ты?

— Замредактора, — сказал Кручинин и в трубку: — Да, да, мы уже сегодня разговаривали. Из следотдела гормилиции. Подшивка при вас? Вот вам координаты, пожалуйста: третья страница, судя по содержанию. Слева вверху: «По законам рабочей совести». Справа: «Гарантия поставщика». Ниже: «Радостные перемены». Все. Дальше оборвано. На обороте — нужно? И этого хватит? Я подожду. Пожалуйста. — Кручинин прикрыл трубку рукой. — Разрешите, Константин Федорович? Пока там листают… Дежурный по камерам хранения фото опознал.

Лицо у Величко оставалось скучающим, но брови поднял, спросил скептически:

— Не фантастика?

— Сержант из отдела транспортной милиции. Детали сходятся: приезжий пьян, возился с шифратором, открыть не смог — тогда сержант и подошел. И прочее, Константин Федорович, абсолютно точно: и про буфетчицу, и про рубль, который доверила, и про бумажник. Откуда же сержанту знать, если бы все это пьяный ему не выложил?

— А куда ж он делся? — спросил Величко.

— Делся он черт знает куда. Сержант говорит: подошли какие-то за справкой, а когда ответил им, оглянулся, а того уже нет. Куда он делся, Константин Федорович, это второй вопрос. Первый: куда делся бумажник? — В трубке зарокотало, Кручинин сказал в трубку: — Слушаю. Даже так? Нет, ничего, это я по ходу… Благодарен вам и буду благодарен еще больше, если не сочтете за труд вложить экземплярчик в конверт — и на наш адрес. Можно? Ну, спасибо, Пушкинская, шесть, следотдел, Кручинину. — Он опустил трубку на рычаг. — Газетка, Константин Федорович, за девятнадцатое число.

В пятницу, девятнадцатого, это как раз и случилось.

Величко был занят своей авторучкой — закапризничала что-то, не писала. Он ко мне переменился, подумал Кручинин. Важнее этой авторучки для Величко ничего сейчас не было.

— Может, мне съездить в Курск? — спросил Кручинин.

Он не гулять собирался и не бежать от текущих дел, — если потерпевший — из Курска, то кому же туда ехать, как не следователю?

— Когда я начинал свою блестящую карьеру, — сказал Величко, — у нашего прокурора была лихая привычка подписывать все подряд не читая. Подсунули ему постановление о привлечении за бытовое разложение. Подписал. Сам на себя. Скандал был в республиканском масштабе. Сняли, конечно, с треском.

— Это притча? — спросил Кручинин.

— Это печальный факт. Я вообще за то, чтобы читать, когда подписываешь. Не исключено, например, что таинственный незнакомец приобрел газетку за девятнадцатое на перроне курского вокзала. Не при отъезде, а проездом. Это разница. За тобой, — сказал Величко, — числятся домушники. Ты, дорогой мой, тянешь. В Курск посылать никого не будем. Это пока что гипотеза. Мы пошлем туда запрос вместе с фотографией. Оформляй как отдельное поручение.

Кручинин не очень-то полагался на эти поручения, хотя сам всегда выполнял их добросовестно. Мне нужно было помалкивать, подумал он, и Величко в приказном порядке погнал бы меня в Курск.

— А насчет бумажника… — Рука Константина Федоровича вроде бы сама потянулась к телефону. — Бумажник сейчас для нас главное, если, конечно, существует в природе и если в нем содержатся хоть какие-нибудь намеки на личность владельца. Я уже не говорю о паспорте или удостоверении, — покрутил он телефонный диск. — Это было бы для нас новогодним подарком. — В трубке зачастили писклявые гудочки. — К Петровичу не пробьешься, висит, — сказал он о начальнике уголовного розыска. — Если бумажник действительно был, а в чемодане его не оказалось, — значит, утерян. Или же сперли, что более вероятно. Я буду кланяться розыску в ноги. Пускай нажмут на все педали. Документы обычно подбрасывают, но нет правил без исключения. Не все урки достаточно гуманны. Если розыск проявит старание, гуманность может восторжествовать.

— Один шанс из ста, — сказал Кручинин.

— А когда их было больше?

Курск — это больше. Кручинин промолчал. Он вдруг сам усомнился в чистоте своих побуждений: Курск ему нужен или всего-навсего командировка? Не назрела ли потребность в разрядке? Рассеяться хочет, поразмыслить наедине с самим собой? Бежать от текущих дел и текущих сложностей? Так все равно же не убежишь. Ни в Курске не скроешься, ни где-нибудь подальше.

— И последнее, Константин Федорович, — сказал он, — если разрешите. Шабановой комнату не подыскали?

Похоже было, что скучающее лицо полковника Величко только теперь оживилось.

— Она тебе мешает?

Этого сказать он не мог. Она ему мешала, не считалась с его привычками, но он, в конце концов, мог бы потерпеть. Ему нужно было, чтобы Константин Федорович понял его с полуслова, а у Константина Федоровича не хватило на это такта.

— Курящих лучше помещать с курящими, — сказана была заведомая глупость, потому что ничего другого не придумалось.

— Да, это проблема! — картинно потер лоб Величко. — Это проблема, требующая тщательного изучения. Даже не знаю, как к ней подойти. А вы с Шабановой не пробовали изредка проветривать помещение?

Она, как говорится, была легка на помине. Зачем понадобился ей начальник или зачем понадобилась она начальнику — об этом Кручинина в известность не поставили. Пришла она с папкой, с делом. Теперь Величко не расшаркивался перед ней, — она была уже для него рядовой сотрудницей, а не любопытной новинкой.

— Как настроение, Алевтина Сергеевна? — спросил он тоном беспристрастного судьи. — Борис Ильич не притесняет?

— Ну что вы, Константин Федорович! — в границах служебного этикета и лишь чуть-чуть пошумнее, чем следовало бы, обиделась она за Кручинина. — Борис Ильич на это не способен.

Она вообще была шумлива — в противоположность ему.

— Взаимных претензий нет? — спросил Величко тем же тоном.

— Какие могут быть претензии! — удивилась она, но вопросительно посмотрела не на Величко, а на Кручинина.

Ему вдруг вспомнилось, как в школе еще, в четвертом классе, он отказался наотрез дежурить с девочкой, которая ему приглянулась, но которой он почему-то боялся.

— Я вам не нужен? — спросил он у полковника.

Великодушным жестом беспристрастного судьи, сделавшего свое дело, Величко отпустил его, и он, досадуя на себя, пошел проветривать помещение.

В углу висели два пальто — рядышком. Его и Алино. Он постоял посреди комнаты, посмотрел на эту идиллию, которая лет шесть назад умилила бы его, а теперь заставила грустно усмехнуться.