Последняя инстанция

36

Что теперь? Подхожу к окну, гляжу на белые крыши, на белую улицу, на белые автомобили. Поземка гоняется за ними, догнать догоняет, а перегнать не в силах. Они все до одного усатые и, шевеля усами, катятся к перекрестку, замирают у светофора. Красный, желтый, зеленый. Красный, желтый, зеленый. Там, внизу, на улице, — свой ритм, там — порядок. А у меня? У меня тоже. Спешу убедить себя в этом, потому что мрачные предчувствия уже норовят ко мне подкрасться.

Что теперь? Вынимаю кассету с лентой, убираю магнитофон, это вторая лента, есть уже одна в сейфе — прячу туда же. Константин Федорович велел сразу после допроса зайти к нему.

Что ж, пойдем. Когда нет причины краснеть за себя, беседа с начальством — сплошное удовольствие. Соберем свою канцелярию и пойдем. Наблюдая за следствием, Величко всегда начинает с протоколов. Двойная проверочка: рационально ли строится допрос и на уровне ли техника владения процессуальным аппаратом. Устный доклад — иллюстрированное приложение, это потом.

Собираю, подравниваю — лист к листу; протокол дознания — сюда же. Крупаткина Мария, Подгородецкая Тамара, Ехичев Степан.

И вдруг мне становится до противного тревожно. Что случилось? Да ничего особенного, ничего нового, все то же, Ехичев или не Ехичев? Больше путаницы, сказал Подгородецкий, легче выпутаться. От выводов экспертизы не отмахнешься. Что ему еще остается? Путать следствие до последнего? И в конце концов запутать-таки? Но как? И зачем? Тронулся, что ли? Психическая патология? Брать на себя чужую вину? Нет, я не допускаю, что покрывает кого-то, не тот это случай.

Ну-ка, говорю себе, не хватай через край. О какой чужой вине может быть речь, если Крупаткина в точности все описала? Верно, продолжаю, описала, но со слов Подгородецкой. А Подгородецкая уже в тот вечер была болезненно взбудоражена, — когда дружинники увозили потерпевшего, ей могло и померещиться. Допускаю даже такое: Геннадий навел справки о Ехичеве уже после ее смерти. Но, если Ехичев жив — скажи об этом, скажи! Значит, была пустячная царапина, и он благополучно добрался до Курска? Скажи об этом. Только сумасшедший способен молчать в таких обстоятельствах, упорствовать, брать на себя мнимую вину!

А потерпевший — двойник? У нас была единственная фотография Ехичева — на паспорте, и ее-то мы сличили с посмертными фотографиями потерпевшего. Да, сходство несомненное. Но скверный снимок. В одном только ракурсе. Возможно, мы поторопились с выводами? Однако же тогда так гладко все сходилось! А потерпевший шел своей дорогой, и между ним и Подгородецким — связи никакой. Чем не версия?

Чем не версия: Подгородецкий тоже обманулся и до сих пор не знает, что Ехичев жив. Увезли в больницу другого, никем не опознанного, никому не известного, а это роковое для нас совпадение и помешало нам выйти на истинный след.

Повторяешься, говорю я себе, толчешь воду в ступе: с этого предположения мы начинали, после того как позвонила из Ярославля Аля и сообщила, что Ехичев регулярно пишет жене. Возвращаться к этому? Неужели я попал впросак?

Да, положеньице незавидное: следователь Кручинин, опираясь на совокупность улик, логическим путем привел подозреваемого к признанию и намерен в течение суток предъявить ему обвинение, а тот, которого подозреваемый якобы угробил — если упростить формулировку, — вовсе невредим и вообще не имеет к делу прямого отношения. Каково?

Переориентироваться на ходу? Но в деле фигурирует Ехичев. Это стержень. Все улики, все доказательства вертятся вокруг него. На него нанизаны показания и признания подозреваемого. Как только вынужден буду выдернуть из дела этот стержень, так сразу же оно рассыплется — не соберешь. Положим, санкцию на арест получу. А затем? Затем: за ушко и на солнышко — меня же! Какого черта держишь под стражей шизофреника? Потерпевший в полном здравии отгуливает отпуск, а мнимый преступник служит по нем панихиды! Давай-ка, Кручинин, берись за ум, заводи канцелярию сызнова!

Берусь за ум, сгребаю канцелярию со стола, иду, униженный, к Величко.

Коридор, двери, таблички, Шабанова А. С.

Шабанова А. С. в Ярославле, а ключ в дверях торчит.

Я ждал ее, томился, исстрадался, и вдруг — тупое ноющее чувство: так скоро? уже? А я ведь ничего еще не решил. И вспышка: наконец-то! И что там в Ярославле? И Ехичев или не Ехичев? И радость, торжество, праздник! Наконец-то!

Приоткрываю дверь — никого, пустая комната, пустая пепельница, ничего не навалено, не нагромождено, все под замком, а пальто висит, мокроватое от растаявшего снега, и форточка раскрыта, но душно — недавно раскрыта, только что. Шабанова А. С. Ключ в дверях — это она успела, а сотворить ералаш не успела еще, — мне даже слабости ее милы.

Но я набираюсь суровости, запираю дверь и ключ кладу в карман. Пускай побегает. Почему сразу — не ко мне? Куда ее понесло?

Наша секретарша, наверно, в курсе дела. Говорят, Шабанова приехала? А как же, приехала, с четверть часа, Константин Федорович ее пригласил. Ну, сегодня все решится. Ехичев или не Ехичев? И это. Протягиваю секретарше ключ. Что за ключ? Откуда? Да нет, говорю, я машинально. Заработались? Заработался. Значит, Шабанова у Константина Федоровича? Ну да, зайдите.

Захожу, канцелярию свою — на стол; ну, говорю, дорогие товарищи, у меня допрос, у меня новые факты, у меня задержанный — в следственном изоляторе, а вы храните гордое молчание, вот выдерну стержень — и все рассыплется.

— Какой нервный! — благодушно произносит Величко. — Я бы на твоем месте сперва поздоровался, а тогда уж… Да не со мной! — отмахивается от меня. — Мы уже виделись.

Аля улыбается, но неопределенно — то ли мне, то ли начальнику отдела.

К его столу приставлен столик, и вот через этот столик мы и здороваемся. Я, говорит Величко, полистаю детектив, — придвигает к себе мою канцелярию, — а вы, Алевтина Сергеевна, подскажите автору развязочку.

Настроен бодро, — стало быть, осложнения позади, Шабанова возвратилась с вестями, которые нам на руку; и снова коробит меня безжалостный рационализм нашей профессии: порой мы бываем рады и счастливы, когда подтверждается версия даже самая трагическая.

Все ясно.

Я рад и счастлив, но все-таки хмурюсь:

— Мы варвары. Человек погиб, а нам было бы невесело, окажись он жив.

Аля уже не улыбается, глаза прищурены.

— А как вы догадались, товарищ капитан?

Величко поглощен чтением, однако откликается:

— Не мути воду, Борис! Один из двоих умер — так или иначе, а нам легче только потому, что их оказалось не двое.

Все правильно.

Присаживаюсь к столику; Аля — с той стороны, а я — с этой. У меня блаженное состояние, вот так бы сидеть вечно, глядеть на нее, и чтобы она глядела на меня.

Глядит, рассказывает:

— Тысяча и одна ночь! Черт те что! А ларчик открывался просто! У вас тоже были холода? В Ярославле — минус тридцать, в Курске — потеплее, заносы…

Как сказал бы Лешка, сводка погоды. А ты и в Курске побывала?

— А вы и в Курске побывали, Алевтина Сергеевна? — спрашиваю.

— Ну конечно! — глядит она на меня, и глаза у нее — против света — рыжие. — Сколько можно загорать? Отпуск у Ехичева кончился, а нету и нету. Я — в Курск. Спасибо еще этому брату — не застрял на охоте. А то бы я и в Курске загорала.

Сидеть бы так вечность. И пусть уезжает, и пусть приезжает, и пусть глядит на меня всегда. И я гляжу, и мне это позволено, и никто у меня этого не отнимет.

— Действительно брат?

— Действительно брат, двоюродный, сначала крутил, потом раскололся. Ехичев получает отпуск, договаривается с Подгородецкой: будет ждать ее в Сочи, а для женушки страхуется этим братом. Чего, мол, мне куда-то забираться, путевку оплачивать, за дорогу переплачивать, когда братец к себе зовет, на дармовые хлеба, да еще поохотиться.

— А письма?

— А письма заготовлены, открытки — вперед на целый месяц. Женушке. Она ему не писала, была предупреждена: будут мотаться по району. Куда ж писать? Все шито-крыто.

— Но в Курск заезжал?

— Через Курск. Билет — до Сочи, телеграфирует братцу, вручает с просьбой все открытки прямо на перроне: бросай в почтовый ящик да смотри на дату. Все шито-крыто, мужская солидарность!

Константин Федорович поглощен чтением, однако же откликается:

— Не обобщайте, Алевтина Сергеевна.

— А чего там сглаживать… Все вы такие!

— Все мы такие… — задумчиво повторяет Величко и тянется к телефону, набирает номер — короткие гудки. — Напасть какая! А ну-ка, Борис Ильич, сбегани к секретарю… Да ладно, я сам.

Что-то срочное потребовалось ему, поспешно выходит.

Мы с Алей смотрим друг на друга.

— Ты рыжая, — говорю ей. — За командировку стала рыжей.

Она поправляет волосы.

— Ну, ты и скажешь! Какая же я рыжая? — И опускает глаза. — Раз дело арестантское, надо поторопить; должны подослать мне кое-что еще из Ярославля. — И поднимает глаза. — Ты так далеко с этим делом продвинулся? Закругляешься? — И опускает. — Поздравляю.

— Лешку поздравь, — говорю. — И себя. Твой вклад…

— Да брось ты! — перебивает. — А Лешку поздравлю. Что мы без угрозыска!

Это невыносимо: ее глаза, ее лицо, ее волосы — и даже кофточка, не та, конечно, а другая, но мне почему-то кажется, что в такой же расхаживала она когда-то по институтским коридорам.

— Эта командировка особенная для меня, — раскрывает она мой протокол. — Много думала. Были возможности. Вообще о жизни. Дельце, наверно, натолкнуло После этой брехни, в которую окунаешься поневоле, хочется жить очень… честно. У тебя разборчивый почерк, — листает она протокол. — Это хорошо. А ты хоть успел подумать?

Успел, да, Жанна Величко, жить без декораций, последняя инстанция…

Успел подумать и успел забыть про ключ.

— Вот, — вытаскиваю из кармана. — Твой. И не имей таких привычек.

— Фу черт! — досадует она. — Стала запирать, обступили, — оправдывается. — Задурили голову.

Молчим.

— Когда не ладится в каком-нибудь деле, — говорю я, — всегда утешаешься: будет еще другое, третье, десятое… Когда не ладится в жизни — это хуже. Другой жизни не будет.

— Будет, Боб! — вскидывает она глаза. — Будет! Рано себя хоронишь. В тридцать-то лет!

Слышу голос Константина Федоровича — за дверью, отдает распоряжения нашей машинистке, и тут же дверь распахивается, он обращается к нам с порога:

— Ну как? Наметили план дальнейших действий?

— Наметили, Константин Федорович, — опускает Аля глаза.

У него под мышкой папка — тоненькая, новенькая, чистенькая.

— Это вы молодцы! — Он нами доволен. — Зрело рассудили. Надо еще подзаняться, навести глянец. Зазубринки есть, с Крупаткиной еще не исчерпано… Выходить в суд — так уж выходить! — Он оттопыривает большой палец, потрясает рукой. — А чтобы не скучали, Борис Ильич, вот вам подарочек, обещанный, — протягивает папку. — Принимай, Боря, и ни пуха тебе, ни пера.

Другой жизни не будет — только эта.