Потерянные души Уиллоубрука

Глава первая

Стейтен-Айленд, автобусная станция

Декабрь 1971 года

Люди до сих пор ищут в лесу останки пропавших детей.

Шестнадцатилетняя Сейдж Уинтерз трясущимися пальцами сгребла автобусные жетоны и отошла от окошка станции; в голове, словно жуткий детский стишок, назойливо крутились слова подруг. Она не впервые слышала такое предупреждение: любой житель Стейтен-Айленда[1] знал, что, входя в лес, нужно хорошенько глядеть на землю; но чем больше она думала о словах, сказанных прошлой ночью Хэзер и Дон, тем больше злилась: вместо того чтобы как-то утешить ее, наболтали всяких ужасов. Могли бы помочь выяснить, что случилось с Розмари, но нет: принялись ворошить старые слухи о сатанинских ритуалах, которые якобы проводятся под заброшенным туберкулезным санаторием. Ну, выпили, понятное дело, и в глубине души они, наверное, тоже были испуганы, но тут дело было серьезное. Ее сестра-близнец пропала. Но это не означает, что она мертва. Это не означает, что знакомая с детства городская легенда правдива. Кропси[2] — просто страшилка; родители пугают им детей, чтобы те слушались и не уходили далеко от дома. А Розмари живет в государственной школе Уиллоубрук — она не разгуливает по улицам, где ее может подкараулить чокнутый убийца.

Врачи, медсестры и учителя заботятся о ней, следят за тем, чтобы ее кормили как полагается, защищают, содержат в чистоте и обучают основным навыкам. По крайней мере, так сказал ей вчера вечером Алан, их отчим, когда наконец признал, что Розмари жива.

Поежившись при воспоминании о том, каким образом ей удалось узнать правду о сестре, Сейдж сунула жетоны в карман куртки и порылась в сумке в поисках пачки «Кулз». Курить хотелось до смерти — она прямо чувствовала вкус сигареты во рту. И вкус пепси, кстати, тоже, но треклятый автомат с газировкой накрылся. Вдобавок ко всему прочему ее мучило дикое похмелье. Голова раскалывалась, язык был как наждачная бумага, мысли путались в густом тумане. Из-за мерзкого самочувствия она дергалась еще больше, но винить, кроме самой себя, было некого. Ведь вот идиотка: решила, что шесть коктейлей с амаретто и десять рюмок мятного шнапса — лучший способ справиться с шоком от известия о том, что Розмари содержится в психиатрической клинике. Ну точно, идиотка.

Все еще копаясь в сумке в поисках сигарет, она направилась к выходу через грязный зал ожидания, торопливо миновав ряды голубых пластиковых стульев. По такой погоде, вероятно, было бы разумнее покурить в здании вокзала, но там воняло, как в писсуаре, и ей не хотелось пропустить автобус до Уиллоубрука. Чем быстрее она сядет в него, тем меньше шансов передумать.

Что-то постоянно цеплялось за ее кольцо настроения[3], мешая рыться в сумке. Она остановилась. Уж не паленое ли это удостоверение личности, которое она, выметаясь из бара вчера вечером, забыла сунуть в бумажник? Вытащив руку, она разглядела находку и ругнулась про себя. Пустой пакетик от презерватива зацепился за камешек кольца и теперь свисал с руки, как рекламный плакат. Отцепив пакетик, Сейдж подошла к урне и швырнула его в мусор. Все еще чертыхаясь, она вытащила из сумочки остатки шестизарядной упаковки презервативов и тоже выбросила; наплевать, пусть все видят. Она знает только одно: ее следующий дружок будет настоящим мужиком из тех, что сами запасаются долбаными резинками. При мысли о Ное у нее защипало глаза. Не застукай она недавно, как он обжимался с этой сучкой Иветт, мог бы поехать сейчас с ней в Уиллоубрук. А вместо этого он наверняка еще валяется в койке, наслаждаясь последними днями рождественских каникул и мечтая о встрече с ней. Что ж, будет ему сюрпризик. Она подсунула Ною под дверь записку, в которой велела никогда больше не звонить. Потому что не будет она мириться с тем, что ее парень бегает на сторону. И неважно, что они с Иветт «всего лишь» целовались: измена есть измена. И к тому же она сто лет назад поклялась, что и минуты своей жизни не потратит на человека вроде собственной покойной матери, которая только так гуляла от ее отца. Разбитое сердце — не оправдание.

При мысли о матери Сейдж поджала губы. Старая боль. Прежде она верила, будто ее родители настолько без ума друг от друга, что все остальное им до лампочки. В старших классах отец был звездой баскетбольной команды, а мать — капитаном группы поддержки; они поженились сразу после окончания школы. Предполагалось, что этот брак — навсегда. Сейдж и Розмари тоже думали, что навсегда, — пока впервые не увидели ссору. Тогда мать в первый раз бросила в отца бокал с мартини. В первый раз велела ему убираться. И в последний.

Розмари не понимала, почему родители постоянно ссорятся, но это изменило ее, и не к лучшему. Сейдж, напротив, знала, что у мамы и папы проблемы, решить которые она не может, и потому старалась игнорировать склоки. Поначалу, осознав, что мать пьет каждый день, Сейдж решила, что у отца связь на стороне, и возненавидела его за это. А потом узнала правду.

Обманщики — те, кто кричит и вопит, те, кто пытается переложить вину на другого. Словно это отец был виноват в том, что мать лжет, будто засиживается на работе, а сама в это время трахается с боссом. Как будто отец разрушил брак ее начальника заодно со своим. Что бы отец ни делал, как бы он ни старался, он никогда не был достаточно хорош для матери. Он мало любил ее, мало перед ней юлил, — всего, что он делал, было мало. За исключением того, что именно он каждое утро приносил ей кофе в постель и каждый вечер готовил ужин. Именно он отводил Сейдж и Розмари в садик и следил за тем, чтобы у них была чистая одежда. Именно он украшал дом к Рождеству и каждый год покупал самую большую елку, какую только мог найти, потому что это был любимый праздник их матери. Никто и никогда не заботился о матери Сейдж так, как папа. И у нее никогда не было причин не доверять ему.

Впрочем, у Сейдж никогда не было причин не доверять и Ною. Девчонки толпами увивались за ним в надежде привлечь его внимание, но ни на одну из них он толком не глядел. Хэзер и Дон вечно приставали к ней с вопросом, доверяет ли она ему, но Сейдж знала, как сильно он ее любит, — по крайней мере, думала, что знает. Она не раз видела, как другие парни развлекаются с разными девчонками, как льется рекой виски и пиво, как передаются по кругу косяки. А вот Ной всегда был с ней и только посмеивался над похождениями друзей. Она и не думала, что он станет обманывать ее. За весь год, что они были вместе, не появлялось ни записок в его шкафчике, ни пятнышка помады на шее, ни сплетен о том, что он хотя бы посмотрел на другую. До сих пор.

Она снова ругнула его про себя и сдержала слезы, не желая реветь из-за парня. Есть заботы поважнее. Выбросив Ноя из головы, она поплелась к выходу. Не стоит он того, чтобы о нем думали. По крайней мере, так сказала ее голова. Хэзер и Дон тоже не заслуживали раздумий. Сперва ей было неловко, что она ушла вчера вечером, бросив подруг в баре и не заплатив за свою выпивку, но теперь она радовалась, что ушла. Скорбь о сестре, потерянной шесть лет назад, — ужасная, невыносимая сердечная тоска, не оставлявшая ее по сей день, — не предмет для шуток. Ведь девчонки знали, что известие о смерти Розмари разделило ее жизнь надвое: до и после. И это не мистификация в попытке добиться внимания.

Дон и Хэзер до сих пор подшучивали насчет ее ненависти к спиритическим доскам; еще Сейдж так боялась крови, что грянулась в обморок, когда они пытались проколоть ей уши с помощью портновской иголки и кусочка льда. Поэтому ничего удивительного, что обе начали смаковать слухи о Кропси и его чудовищных преступлениях, когда Сейдж сказала им, что сестра жива, но пропала. И даже с этим можно было бы примириться, вот только подруги не заткнулись даже после того, как она стала умолять их замолчать.

Теперь, приблизившись к двустворчатым дверям автобусной станции, она замедлила шаг. Информационный стенд у двери был облеплен объявлениями «требуются на работу», визитными карточками и множеством листовок о пропавших детях: ряды невинных улыбающихся лиц, выстроившихся в ряд, как выцветшие фотографии в школьном альбоме. Она всегда ненавидела эти листовки: слова «ПРОПАЛ РЕБЕНОК», бьющие в лоб заглавными буквами; зернистые фотографии, сделанные в лучшие дни, еще до похищения, когда дети находились в блаженном неведении о том, что однажды их украдут из семьи. Листовки были расклеены по всему Стейтен-Айленду: внутри продуктовых магазинов и почтовых отделений, снаружи на кегельбанах и кинотеатрах, почтовых ящиках и телефонных столбах. Что-то холодное и твердое сжалось у Сейдж в груди. Неужели лицо ее сестры тоже появится в такой вот жуткой листовке? И где все эти бедные невинные дети, какие ужасы перенесли? Они умерли или все еще мучаются? Плачущие, перепуганные, не понимающие, почему родители — те, кто обещал всегда любить и защищать их, — до сих пор их не спасли? Невозможно представить себе более страшной участи.

Ничего удивительного, говорили люди, что на Стейтен-Айленде пропадает так много детей. В конце концов, сюда ведь свозят отходы со всего Нью-Йорка, поэтому типу вроде Кропси проще простого прятать тела на острове. Свалка тут образовалась еще в 1800-х, когда город тысячами свозил на Стейтен-Айленд людей с заразными болезнями: горемык с тропической лихорадкой, тифом, холерой и черной оспой. Потом туберкулезных больных стали отправлять в больницу Сивью; нищих, слепых, глухих, калек и выживших из ума стариков — в богадельню Фарм-Колони, а слабоумных — в государственную школу Уиллоубрук. Гангстеры избавлялись от трупов в лесах и на болотах. Власти сбрасывали тонны мусора на полигон Фреш-Киллз, который когда-то был приливной топью, изобиловавшей растениями, лягушками и рыбой, а теперь кишел крысами и одичавшими собаками. Может быть, копам стоит поискать пропавших детей там.

В этот момент в помещение станции вошла женщина в клетчатом пальто, принеся с собой порыв холодного воздуха, который промчался по залу ожидания и словно призрачной рукой взметнул листовки. Женщина торопливо прошла в зал, пихнув Сейдж в плечо, и направилась дальше, даже не извинившись.

Возвращенная таким образом к действительности, Сейдж отвернулась от листовок, с размаху толкнула дверь станции и вышла на улицу, в тусклый зимний свет. Зажгла сигарету, глубоко затянулась. Хэзер и Дон были правы насчет Ноя. А вдруг они были правы и насчет Кропси? Вдруг он действительно похитил Розмари? Сейдж сделала еще одну длинную затяжку и пошла по тротуару, уговаривая себя прекратить маяться дурью. Никакие беглые психи с крюком вместо руки или отточенным топором не охотятся на детей и не утаскивают их в лабиринты под развалинами старой туберкулезной больницы, чтобы принести в жертву Сатане. Просто всегда легче поверить в страшилище, чем признать, что в мире столько скверных людей.

Но если Алан не врал и Розмари последние шесть лет жила в Уиллоубруке, в безопасности, окруженная заботой, почему она пропала? Как ей удалось улизнуть от врачей и санитаров, которые должны были присматривать за ней? Неужели Сейдж обнаружила, что сестра все еще жива, только для того, чтобы снова потерять ее? Сейдж уже потеряла достаточно любимых людей.

Нашарив в кармане куртки автобусный жетон, она крепко сжала его в кулаке и направилась к выходу номер восемь, куда с минуты на минуту должен был подойти автобус до Уиллоубрука. Если остановить грохот в голове и бурчание в желудке, то, возможно, получилось бы мыслить здраво. Сейчас важнее всего придумать лучший способ найти Розмари. Не злиться на подруг и на своего парня — ладно-ладно, бывшего парня, — не жалеть себя, не переживать насчет какого-то якобы массового убийцы. Нужно сохранять самообладание, чтобы сосредоточиться на будущих действиях в Уиллоубруке. Хорошо бы поисковая группа позволила ей подключиться. Конечно, в последний раз Сейдж видела Розмари шесть лет назад, но уж свою сестру по-прежнему знает лучше, чем кто-либо другой. Розмари ужасали всякие глупости и отвлеченные образы, которых больше никто не видел и не понимал; вполне возможно, что кто-то или что-то в Уиллоубруке напугало ее, и она спряталась. Может быть, поняв, что Сейдж ищет ее, услышав свое имя, она выйдет — если прячется, конечно. Сейдж знала только, что будет звать сестру, пока не охрипнет и сломленный отчаянием голос не перестанет выкрикивать три слога ее имени; пока не обшарит каждый угол и каждую щель и не перевернет последний булыжник.

На углу возле станции на замусоренном тротуаре сидел, сжавшись под одеялом, бездомный в потрепанной армейской куртке и поношенной бейсболке «Янки», из-под которой свисали длинные сальные волосы. Рядом с ним стояла картонная табличка с надписью: «Инвалид, ветеран Вьетнама. Пожалуйста, помогите». Взглянув на Сейдж печальными карими глазами, похожими на влажные стеклянные шарики, утонувшие в бородатом лице, он протянул пустую жестянку из-под супа:

— Не пожалеете пару монет раненому ветерану?

В голове у Сейдж зазвучал голос Алана, запрещающий давать деньги бездомным, которые все спустят на спиртное и наркотики, особенно этим «детоубийцам» — вьетнамским воякам. Но она рассудила, что бездомным тоже нужно есть и что несправедливо судить всех ветеранов по отдельным личностям, поэтому предпочла вообразить, что мелочь, которую она отдаст попрошайке, будет истрачена на чизбургер из «Макдоналдса» или яблочный пирог. Сунув в рот сигарету, она нашарила в кармане мелочь, оставшуюся после покупки автобусных жетонов, и бросила ее в жестянку ветерана. Мало, конечно, но все-таки помощь.

— Благослови вас Господь, мисс, — сказал он, обнажив в улыбке ряд кривых зубов.

Кивнув, она двинулась дальше, ежась от холода. Ко всему прочему пошел снег, а на ней была короткая замшевая куртка, вельветовая мини-юбка и деревянные сабо на босу ногу. Не слишком удачный выбор одежды для нынешнего дня, но Сейдж не думала о погоде. К тому же она сказала Алану, что идет с подругами в торговый центр. Конечно, будь отчим повнимательнее, заметил бы, что она не накрасилась и не приняла душ. Все знали: она скорее умрет, чем появится на людях с немытой головой и без макияжа. По крайней мере, это знали все близкие люди. Пожалуй, следовало бы радоваться, что он ничего не заметил: заподозрив, куда она собралась, он мог бы попытаться остановить ее. А может, и нет. Трудно сказать. Его мало что волновало, кроме охоты, бутылки виски и спорта по телевизору. А уж она, Сейдж, и подавно: пусть тусит хоть всю ночь, лишь бы домой ее не доставляли копы. Алан проявлял к ней интерес только тогда, когда она непосредственно осложняла ему жизнь, как в прошлом октябре, когда директор школы застукал ее за курением в женском туалете и отчиму пришлось уехать с работы на свалке Фреш-Киллз, чтобы забрать ее. Тогда он орал и вопил, грозился запереть ее в спальне на неделю, или месяц, или сколько ей там понадобится времени, чтобы она усвоила урок. Конечно, это была только угроза. А приведение этой угрозы в исполнение было слишком хлопотным делом.

Иногда было трудно сказать, кто из них более несчастен — она или Алан. Сейдж никогда не понимала, что мать нашла в нем. После того как начальник бросил ее, она встречалась с другими мужчинами — достойными, с приличной работой. Видимо, просто Алан оказался единственным, кто изъявил желание жениться на женщине с двумя детьми. Но в дураках остался именно он. Дочери прилагались в нагрузку к матери, но теперь ценный приз исчез, а он остался с нагрузкой, которая ему сто лет была не нужна. Давно, еще до того, как мать погибла в той пьяной автокатастрофе, Сейдж усвоила, что никогда не сможет угодить Алану. Она так часто подумывала сбежать, что уже сбилась со счета. Но куда идти? Никаких близких родственников рядом не было, а подруги не располагали свободной комнатой. Хэзер жила в квартире и делила одну из двух спален с четырьмя сестрами; родители Дон были не лучше Алана, пропивая деньги и бросая дочку с младшим братом на произвол судьбы. Да и в любом случае никто из них не взялся бы кормить еще один рот. Родители матери давно умерли, после чего она перестала разговаривать со своей единственной сестрой. К тому же Сейдж сомневалась, жива ли тетка вообще, а уж адреса ее и подавно не знала. Будь они с Ноем все еще вместе, можно было бы переехать к нему, да вот только его мамочка считала своего мальчика совершенным ангелочком, который помогает старушкам переходить дорогу и бережет себя для женитьбы. Скорее рак на горе свистнет, чем она позволит подружке спать с ним под одной крышей. Ладно-ладно, бывшей подружке.

Хуже всего, что Сейдж понятия не имела, где ее отец. Никаких телефонных звонков на Рождество; никаких поздравлений с днем рождения по почте. Это было так не похоже на него. Мать утверждала, что он начал жизнь с чистого листа и не желает иметь дела со своей старой семьей, но что-то странное было в том, как она это говорила: может, ядовитая нотка в голосе или то, что она продолжала винить его за уход. Или дело было в том, что она считала своих дочерей обузой, а он называл их чудом. Если бы Сейдж пришлось биться об заклад, почему они больше не слышали о папе, она бы поставила деньги на то, что мать не дала ему их новый адрес и номер телефона, когда они переехали к Алану. Тем не менее, если бы отец уж очень захотел их найти, нашел бы…

Ее часто подмывало спросить у матери, знает ли та, где отец, можно ли ему позвонить, — но Сейдж никак не могла решиться. Ведь если в словах матери есть хоть чуточка правды, то быть отвергнутой по-настоящему оказалось бы слишком тяжело. В первый раз это было вроде ампутации, во второй раз это будет смерть.

Сейдж часто воображала папу с другой семьей; интересно, есть ли у него еще две дочери или, может быть, сын. Порой она представляла, что наткнулась на девочку, как две капли воды похожую на них с Розмари, и тогда, считай, они будут тройняшками, а не двойняшками. Она задавалась вопросом, живут ли они в более пристойном квартале — выбрался ли отец из дешевого жилья, подальше от разрушенных многоквартирных зданий и домишек на две спальни, где почти у каждого ее знакомого отец, мать или дядя работали на свалке Фреш-Киллз.

Подумав о своей разрушенной семье, Сейдж ощутила, как в горле встал горячий комок. Никто не знает, где она сейчас и что собирается делать, этакое перышко: ветер дунет и унесет, и никто ее не хватится.

Вот Розмари — та, конечно, хватилась бы. Если бы ее не отправили незнамо куда.

Розмари. Ее близнец. Она жива. В это все еще не верилось. Что они обе почувствуют, когда снова увидятся? Неловкость? Удивление? Заплачут, усядутся в обнимку на полу? Вспомнит ли ее Розмари? Будет ли это чудесное воссоединение или еще одна душераздирающая потеря? По спине Сейдж скользнула дрожь возбуждения, приправленного страхом.

Прошлой ночью, узнав, что сестра жива, Сейдж решила, будто видит сон или смотрит кино. В нужном месте в нужное время она оказалась, а то никогда бы не узнала правду.

В одиннадцатом часу вечера она решила удрать к подружкам. Вышла из своей комнаты, прокралась по коридору квартиры на четвертом этаже, нащупывая путь среди охотничьих ружей и пластиковых бельевых корзин, набитых мятой одеждой. Она возненавидела это место сразу же, как только они въехали сюда. Может быть, потому, что оно походило на ее жизнь после ухода отца — хаотичную, неряшливую, непредсказуемую. Кухня была маленькой и тесной, с плитой оттенка «золотая осень» и таким же холодильником, знававшим лучшие времена. В шкафах воняло мышами и мочой, а тонкие стены пропускали любой звук: работающий фен, женский смех, мужские вопли под баскетбол по телевизору, приглушенный телефонный разговор — все просачивалось сквозь штукатурку вместе с запахом чужой стряпни. Любой предлог смыться был подходящим. Или, может, ею просто двигала ненависть к Алану.

На цыпочках, стараясь не споткнуться о барахло, она пробралась мимо семейных портретов в пластиковых рамках на обшитых панелями стенах: они с Розмари в одинаковых платьях с оборками; Алан, обнимающий их мать, когда она еще была похожа на Элизабет Тейлор: идеально уложенные черные волосы, сияющие счастьем серебристо-синие глаза. Алан на снимке тоже улыбался: человек с заурядной внешностью, с совершенно ординарными чертами, довольный, влюбленный в жену. Но глаза его оставались холодными и бесстрастными. Глаза, скрывавшие тайну. Сейдж знала, что фотографии, как и люди, могут быть обманчивы: в момент, запечатленный на пленке, под щелчок фотоаппарата все такие счастливые и безупречные, а через минуту уже ссорятся и с топотом выскакивают из комнаты. Или вопят, собачатся и дерутся.

Не доходя до гостиной, она еще раз проверила карман куртки: на месте ли остаток денег, взятых из тумбочки Алана. Обычно она таскала его чаевые только по выходным, когда собиралась оторваться, но сейчас были рождественские каникулы, а Хэзер и Дон тащили ее на новую дискотеку в Каслтон-Корнерз, потому что у Хэзер был там один знакомый вышибала и они могли пройти без проверки. В дверях гостиной Сейдж остановилась и прислушалась, молясь, чтобы Алан, залив глаза, как обычно, отрубился перед телевизором. Телевизор и впрямь был включен, но, к большому ее разочарованию, Алан с кем-то разговаривал — судя по всему, с Ларри, его приятелем по охотничьим делам. Подойдя ближе, она заглянула в дверной проем.

Как и вся квартира, гостиная была завалена хламом; вытертый оранжевый ворс ковра лоснился, мебель потускнела под слоем пыли. Алан, голый по пояс, примостившись на краешке клетчатого кресла, поднимал гантели; его грудь и лицо блестели от пота. Ларри сидел на диване, курил и пил пиво, положив ноги на журнальный столик; похоже, сегодня он хотя бы сподобился помыться. По телевизору передавали баскетбол, но звук был приглушен. Надеясь, что ее не заметят, Сейдж приготовилась проскользнуть в дверь. И тут Ларри сказал такое, отчего беглянка замерла на месте.

— Давно она пропала?

— Да дня три, — ответил Алан, перемежая слова натужными вдохами, с которыми поднимал гантели.

Сейдж нахмурилась. Ох, черт, только не это. Опять кто-то пропал.

— А чего они так тянули, почему сразу тебе не позвонили? — спросил Ларри.

— Без понятия. Может, хотели сперва найти ее. Надо было номер телефона сменить, не пришлось бы сейчас возиться со всей этой хренью.

— Да уж, не шибко они торопились тебя известить. По мне, так чего-то странно.

— Блин, да че тут странного, — возразил Алан. — Ты хоть понимаешь, какая там огромная территория? Тот тип по телефону сказал, что они сорок зданий проверили. Сорок! Сначала думали, может, она куда пошла да заблудилась или в другое отделение забрела, но теперь лес прочесывают. Он сказал, что под Уиллоубруком триста пятьдесят акров. Прикинь, сколько у них там даунов. Это ж кучу времени надо, чтобы все обыскать.

Сейдж судорожно пыталась сообразить, кто там у них, в Уиллоубруке. Об этом месте она знала лишь одно: оно предназначено для умственно отсталых и увечных детей. Родители грозились отправить туда своих отпрысков, если те не будут слушаться; хозяин магазина мог припугнуть малолетних хулиганов, сказав, что позвонил в Уиллоубрук и сейчас за ними приедут. Девочкам внушали, что у рано забеременевших ребенок рождается с недоразвитым мозгом и его забирают и увозят в Уиллоубрук. Но Сейдж никогда не слышала, чтобы туда действительно кого-нибудь отправили. И если кто-то в самом деле пропал там, в Уиллоубруке, да хоть где бы то ни было еще — с какой стати извещать Алана? Он-то как может помочь?

— Копы при делах? — спросил Ларри.

— Вряд ли, — ответил Алан. — Во всяком случае, пока нет. Парень, с которым я говорил, сказал, что он один из тех мозгоправов, которых туда нагнали. Думается мне, доктора пока не стали тормошить копов, потому что не хотят сеять панику.

— Так с какого перепугу они тебе-то позвонили? — проворчал Ларри. — Ты-то, на хрен, что можешь сделать?

— Они обязаны были мне позвонить, — объяснил отчим. — Я официальный опекун Розмари.

Сейдж похолодела. Что за пургу Алан несет? Ее сестра мертва. Шесть лет назад она умерла от воспаления легких, за пятнадцать дней до Рождества, через две ночи после того, как сестры написали письма Санте с просьбой о подарках, которых так и не получат.

Сейдж никогда не забудет момент, когда услышала ту новость. Никогда не забудет, как из легких исчез воздух, как взорвалась острая боль в груди, словно кто-то всадил туда раскаленный нож. Никогда не забудет, как кричала, пока не начала задыхаться. У нее в жизни не было ничего страшнее, чем утрата сестры, — разве что уход отца. Но смерть Розмари оставила в ее сердце и душе дыру, которую уже ничто не сможет заполнить.

Так как же Розмари могла «пропасть»? Мертвые не пропадают. Мать уже развеяла ее прах над рекой Гудзон; соседи натаскали пирогов и запеканок. Как-то это все не складывалось.

Она почувствовала, как глубоко в ней что-то сдвинулось; Сейдж словно смотрела старые домашние кинопленки, но никого не узнавала. Казалось, из нее вырвали все воспоминания, а взамен напихали невесть что. Она почувствовала в груди уплотнение, затвердение, давление, и ей стало трудно дышать. Сейдж прижала ладонь к животу, глубоко вдохнула, хватая ртом воздух, и попыталась взять себя в руки. Может быть, она ослышалась. Может быть, не так поняла. Может быть, телевизор исказил слова Алана.

Ну уж нет. Что слышала, то слышала. Алан сказал, что Розмари все это время жила в Уиллоубруке и три дня назад пропала. Это казалось невозможным. Невероятным. Ненормальным.

Собравшись с духом, она вошла в гостиную. Увидев ее, Алан опустил гантели и встал.

— Какого черта? Разве тебе не надо утром в школу?

— Не надо, — ответила она. — У нас еще каникулы.

— И чего ты хочешь?

— Я хочу знать, что ты говорил о Розмари.

Алан метнул нервный взгляд на Ларри, затем снова посмотрел на падчерицу, мрачно скривив рот. Ларри с деланым безразличием убрал ноги со столика и наклонился, не отрывая взгляда от телевизора, чтобы раздавить сигарету в переполненной пепельнице.

— Подслушивала наш разговор? — Теперь отчим обратился к Сейдж другим, слишком хорошо знакомым ей голосом. Это был голос власти, назиданий, насаждаемых правил.

— Нет, — ответила она.

— Не виляй. Признавайся, ты подслушивала.

— Нет. Я…

— Опять куда-то намылилась?

Она покачала головой.

— Тогда какого черта куртку напялила?

Сейдж вспыхнула. Совсем забыла, что на ней куртка, забыла, что собиралась уйти к подругам.

— Расскажи мне, что ты говорил о Розмари, — повторила она.

— Ничего я о ней не говорил, — заявил Алан. — Тебе надо бы сходить уши проверить. — Хмуро хохотнув, он глянул на приятеля, надеясь на его поддержку, но Ларри, не обратив внимания, потянулся за пивом.

Сейдж обожгло гневом. Он врал, как врал всегда и обо всем: о том, что заплатил за квартиру, о том, что ходил на родительское собрание, о том, где проводил те ночи, когда не являлся домой.

— Нет, говорил, — огрызнулась она. — Я слышала. Тебе звонили из Уиллоубрука и сказали, что Розмари пропала. И что они обязаны были позвонить тебе, потому что ты ее официальный опекун.

Алан как-то мерзко хрюкнул, как свинья, роющая землю, вытер ладонью лоб и рявкнул:

— Ну, значит, послышалось тебе. А теперь отцепись от меня. Катись, нажирайся, гуляй с парнями, или чем ты еще там занимаешься со своими шлюховатыми подружками. Мне до лампочки; главное, ко мне не лезь.

— Нет, — сказала Сейдж. — Розмари моя сестра. Я имею право знать, что происходит.

Отчим бросил на нее разъяренный взгляд.

— Ты? Имеешь право?

— Да. Ты должен мне сказать.

— А то что?

— А то я сообщу твоему боссу, что ты пьешь на работе. Я-то знаю, какой такой кофеек ты каждое утро наливаешь в термос.

Алан подступил ближе: лицо, перекошенное от ярости, стиснутые кулаки; на нее пахнуло мерзкой смесью вони пива и пота, окутавшей ее плотным облаком.

— Ты что же, девчонка, угрожаешь мне?

— Говори правду, не то я…

Прежде чем она успела хоть что-то добавить, отчим наотмашь ударил ее по лицу. Ее голова мотнулась вбок, клацнули зубы. Прижав к щеке ладонь, Сейдж уставилась на него, сдерживая слезы потрясения и гнева. В последний раз он ударил ее несколько месяцев назад, когда обнаружил на диване в расстегнутых джинсах: она спала, и от нее несло пивом. Она тогда пришла домой, наведалась в сортир и, не застегнувшись, свалилась на диван перед теликом. Но Алан решил, что она занималась чем-то другим, поэтому врезал ей и обозвал шлюхой, а потом прогнал по коридору и пихнул через всю спальню на кровать. В тот раз она была слишком потрясена и слишком пьяна, чтобы защищаться, но все же решила: если он ударит ее еще раз, она вызовет полицию.

Ларри отставил пиво и поднялся.

— Пойду-ка я лучше, — сказал он.

— Нет, — жестко возразил Алан. — Я хочу, чтобы ты был свидетелем. Тогда она не сможет сказать, будто я привираю.

Ларри снова уселся. Было заметно, что ему очень хочется убраться отсюда. Алан схватил с кресла футболку и натянул ее.

— Я понял, почему твоя мать не хотела тогда говорить тебе, но теперь ты уже большая и сможешь помалкивать.

Не отрывая от отчима наполненных слезами глаз, она затаила дыхание, страстно желая услышать то, что он собирался сказать, и в то же время страшась этого.

— Помалкивать о чем? — спросила она. У нее подкашивались ноги.

— Последние шесть лет Розмари училась в государственной школе Уиллоубрук, — проговорил он. — Врачи сказали, что там ей будет лучше всего.

Комната закружилась вокруг Сейдж. Ей очень хотелось сесть, но она не собиралась давать Алану преимущество.

— Но вы с мамой сказали, что у нее было воспаление легких. Ты… ты сказал, что она умерла.

— Я говорил твоей матери, что вранье когда-нибудь ей аукнется, но она и слушать не хотела.

— Не понимаю. Почему вы запихнули ее туда? Зачем мама обманывала меня? — Сейдж покачала головой, изо всех сил, но тщетно стараясь сдержать слезы. — Какой смысл?

— Ой, да ладно, — отмахнулся Алан. — Твоя сестра слабоумная. Не притворяйся, что не знала.

Сейдж едва могла дышать. Сестра, ее лучшая подруга, стояла у нее перед глазами: бледная, миловидная, тоненькая как тростинка. Они были идеальной парой, двумя половинками единого целого, какими бывают только близнецы. Они любили друг друга, любили одни и те же вещи: вместе строить сказочные домики из веток и коры, скакать через веревочку, крутить хулахуп и смотреть мультики субботним утром. Да, Розмари была другая, но отличалась в лучшую сторону. Мир оживал в ее глазах, и она делилась им со всеми, показывая на бабочек-монархов и одуванчики, на солнце, алмазами сверкающее на снегу или в воде, на сияние праздничных свечей, мерцающее на потолке, когда выключат свет.

А еще были врачи, бессчетное количество врачей, и таинственные ночные поездки в больницу. Казалось, Розмари постоянно болела. И да, надо признать: случалось, что сестра пугала Сейдж; например, когда, расстроившись, размахивала руками, визжа и колотя всех, кто подходил к ней. Или когда посреди ночи стояла у кровати сестры и молча смотрела на нее. Порой, пока Сейдж спала, Розмари передвигала мебель в спальне, распихивая стол, стулья и игрушки по углам, а утром говорила, что ничего не делала, что все так и было, когда она проснулась. Иногда она разговаривала во сне, вела беседы с людьми, которых в комнате не было, или болтала на каком-то птичьем языке, барахтаясь в словах, как в спутанной пряже.

В хорошие дни она говорила Сейдж, что слышит голоса, которые рассказывают ужасные вещи, и всегда извинялась, что напугала ее. Они смотрели сериал «Беверли Хиллбиллиз», пересчитывали мамины купоны на скидки, и Розмари просила Сейдж обещать, что та будет помнить ее рассказы, а Сейдж клялась всеми силами защищать ее. Мать говорила, что у Розмари помраченное сознание и Сейдж должна всякий раз докладывать, когда сестра делает что-то странное, но Сейдж никогда не ябедничала. Иногда ей казалось, что это именно она, Сейдж, виновата в проблемах сестры, еще до рождения как-то навредив ей: тянула на себя все питательные соки и всю кровь, заняла слишком много места в утробе матери. В конце концов, Сейдж при рождении весила на два фунта больше, чем Розмари, и выбралась на свет тридцатью пятью минутами раньше. Иногда казалось, что мать тоже винит Сейдж, беря с нее обещание быть особенно любезной с сестрой, относиться к ней с особым пониманием, пока не выяснится, что с ней.

Но теперь Сейдж знала правду. Мать выбросила Розмари, как мусор. Может, поэтому и стала больше пить. Может, именно чувство вины убило ее.

Сейдж стиснула зубы, не желая снова заплакать на глазах у Алана и доставить ему такое удовольствие.

— Ты должен был сказать мне правду, — процедила она.

— Не я решил скрывать ее от тебя, так что ко мне не цепляйся. Твоя мать не хотела, чтобы ты растрепала по всему городу. Врачи сказали, что Розмари не станет лучше, а ты знаешь, как смотрят на семью, где есть даун. Твоя мать не смела бы на людях показаться, сразу начались бы пересуды.

— Поэтому она внушила всем, что Розмари умерла. И мне тоже.

— Ты нас благодарить должна! Мы хотели уберечь тебя от переживаний.

— Уберечь? Сказать мне, что моя сестра умерла, — это, по-вашему, уберечь от переживаний?

— Ох, кончай этот спектакль «ах я бедненькая». Ты знаешь, чего можно было ждать от твоей сестрицы. Врачи сказали, что у нее шизуха, помимо всего прочего. Сколько бы вы с матерью ни желали ей выздоровления, она была безнадежна. Лучшее, что мы могли для нее сделать, это поместить в интернат. Ей становилось все хуже, мы уже не справлялись. А в Уиллоубруке знают, какой уход нужен дебилам вроде нее.

В Сейдж вскипала ненависть, прожигая грудь и сжимая горло, голова была как в огне, в висках стучало. Как смеет он делать вид, что ему не все равно! Как смеет думать, что ему известно, в чем нуждается ее сестра!

— Если в Уиллоубруке понимают, какой уход нужен Розмари, почему она пропала?

— Да мне-то, блин, почем знать?

От всех этих мыслей и вопросов в голове у Сейдж поднялся ураган. Последние шесть лет она ощущала постоянное незримое присутствие Розмари в каждом уголке квартиры. Сестрина любимая Барби с короткими рыжими волосами и в вязаной крючком кофточке. Запах лавандового лосьона, которым она так любила протирать кожу. Бутылочки с лекарствами, пылящиеся на ее туалетном столике. Как переварить известие, что сестра жива, что она все это время была заперта в Уиллоубруке?

И кто еще знал правду?

— Ты сказал нашему отцу, что отослал Розмари? — спросила Сейдж.

Алан посмотрел на нее так, словно у нее было три головы.

— А ты думаешь, его это колышет?

— Мы как-никак его дочери.

— Да неужто? — скривился отчим. — А с виду и не скажешь. — Он вытащил сигарету из пачки, лежавшей на журнальном столике, прикурил и глубоко затянулся, затем принялся рубить воздух рукой с зажатой в пальцах сигаретой: — Это твой отец дает тебе крышу над головой? Это он платит за твою одежду и еду?

Сейдж опустила глаза; отвращение бушевало в ней, как огненная буря. Они уже сто раз цапались по этому поводу, и тут ей никогда не одержать верх. Ее отец — негодяй и всегда будет таковым. Даже если бы он все эти годы присылал деньги, мать с Аланом никогда бы в этом не признались. И эти лишние деньги, скорее всего, были единственной причиной, по которой Алан еще не отделался от самой Сейдж.

— Вы когда-нибудь навещали ее? — спросила она. — Вы с мамой ездили к ней в Уиллоубрук?

Алан взял пиво с журнального столика, сделал большой глоток, затем кивнул:

— Один раз.

— Один? — Сейдж изумленно уставилась на него. — Только один раз и съездили?

— Твоей матери оказалось не по силам видеть дочь такой. А твоя сестра даже не поняла, что мы приезжали, типа в коме была или вроде того. Сидела, вытаращив глаза, и просто смотрела, не соображая, что происходит.

— О господи. И маме не хотелось навестить ее? Убедиться, что она в порядке? Розмари, наверное, была в ужасе и ничего не понимала!

Побагровев от злости, Алан грохнул пивной бутылкой по столику.

— А теперь слушай сюда! Твоя мать сделала все, что могла. Она ни в чем не виновата, так что не надо на нее всех собак вешать.

Сейдж уставилась на него, не зная, то ли она сейчас закричит, то ли ее стошнит. Ее сестра жива, но шесть лет просидела в психушке. А мать ездила к ней только раз. Один-единственный раз. Розмари, должно быть, была просто раздавлена и до смерти испугана, не понимая, что она такого натворила, чем заслужила такое ужасное обращение. Наверное, удивлялась, где Сейдж, почему любимая сестричка не приезжает к ней, не спасает ее, даже не пришлет ни письма, ни открытки. Сейдж была вне себя от ярости.

— Я бы ее навестила, — выговорила она. — Если бы ты не скрывал правду.

Отчим пожал плечами.

— Не знаю, что тебе сказать. Говорю же, не от меня зависело.

— Ты мог бы мне рассказать, когда мама умерла.

— Зачем? Что изменилось бы?

— Я могла бы поехать к сестре! Могла бы сказать ей, что люблю ее. Могла бы попытаться помочь ей выздороветь.

Алан закатил глаза.

— Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Если бы все было так просто! Каждое посещение, мать его, требовалось планировать на месяц вперед, и по большей части кончалось тем, что его под каким-нибудь предлогом отменяли. Вечно ссылались на «благо пациента».

— Так вы все-таки пытались навестить ее снова?

— Несколько раз, ага. Но говорю же, твоей матери это оказалось не по силам.

— А как насчет комнаты Розмари? Помнишь, она вставала и бродила по ночам. Вы подобрали ей удобную и безопасную палату?

Он покачал головой.

— В палату нас не пустили. Розмари вывели к нам в коридор. Там все провоняло дерьмом.

Глаза Сейдж налились слезами. Бедная Розмари.

— Ты поедешь в Уиллоубрук выяснить, что с ней?

— Нет. Мы ничего не можем сделать. Да она и не вспомнит меня. Врачи сказали, что позвонят, как только найдут ее.

— Но мы могли бы помочь с поисками, — возразила Сейдж. — Могли бы тоже поискать ее.

— Я не могу. У меня работа.

— Возьми больничный.

— Говорю же, не могу, — отозвался Алан. — К тому же доктор по телефону сказал, что пусть лучше этим занимаются профессионалы.

Она видела, что в отчиме опять нарастает злоба: раздутые ноздри, напряженная челюсть. Плевать.

— Ну ясен перец, — хмыкнула она. — А то ты, не дай бог, не сможешь дуться в карты в обеденный перерыв и зашибать с дружками. Не дай бог, придется заботиться еще о ком-то, кроме самого себя.

Он снова подступил к ней, готовый взорваться.

— Попридержи язык, девонька. Проявляй уважение, пока живешь под моей крышей.

— Ага, сейчас, уважение тебе, — фыркнула Сейдж. — Особенно после того, что вы сотворили с Розмари! Особенно после того, как ты столько лет врал мне о ней!

Оскалившись, он занес руку, но ударить не успел: она увернулась, выскочила из гостиной и выбежала по коридору на улицу, смахивая жгучие слезы ярости и разочарования. Ей было необходимо выпить. И рассказать о произошедшем Хэзер и Дон — они навели бы ее на какую-нибудь дельную мысль.

Но от подруг не вышло никакого толку. Вместо этого они напились и начали приставать с вопросами, считает ли Сейдж, что это Кропси похитил Розмари, и что она будет делать, если на сей раз Розмари действительно умерла.