Пришельцы из прошлого

IX

Ее стройный силуэт в дверном проеме напомнил мне трубу духового оркестра. На ней было то же прямое черное платье, слегка расклешенное книзу. Она быстро вошла в комнату и рукой в перчатке бесшумно прикрыла за собой дверь. Я отступил на шаг, оставив между собой и ею оперативное пространство.

Тина перевела взгляд с моего лица на ружье, которое я не выпускал из руки. Оно не было направлено на нее — если я прицеливаюсь заряженным огнестрельным оружием, оно, как правило, очень скоро выстреливает. Не спеша сняв с плеч меховую накидку, она сложила ее и перебросила через руку, в которой держала маленькую черную сумочку на золотой цепочке.

— Почему ты не выключил этот идиотский свет во дворе?

— Рассчитывал, что он причинит тебе неудобство.

Она усмехнулась:

— Странный способ приветствовать старых друзей. Ведь мы друзья, милый?

Как и у Дарреллов, она говорила без акцента. Настоящей француженкой она не была, в этом я не сомневался, хотя кто она по национальности, так и не узнал. В те дни мы не задавали друг другу таких вопросов.

— Не уверен. Когда-то очень давно и очень недолго мы много значили друг для друга, но друзьями не были никогда.

Она снова улыбнулась, изящно подернула плечиками и, глянув на ружье в моей руке, застыла в ожидании моих действий. Я понимал, что стоять с оружием, не собираясь стрелять, могу лишь определенное время, после чего ситуация начнет выглядеть нелепой, и ей это тоже было понятно. Нелепо выглядел и я сам.

Подобную роскошь я позволить себе не мог. Не мог допустить, чтобы на меня смотрели, как на старого ожиревшего скакуна, давно отпущенного на пастбище щипать травку, которого неожиданно призвали — почти оказали милость — совершить последний прощальный пробег рысью, перед тем как отправить на корм рыбам. Я еще кое на что годился. Во всяком случае, верил, что гожусь. Во время войны я всегда сам был постановщиком своих спектаклей. Даже того, в ходе которого встретил Тину, потому что приказы отдавал я.

Мак Маком, но если судьба уготовила мне участие и в этой пьесе — а мертвая девушка в ванной не оставляла мне выбора, — режиссером мог быть только я. Сейчас, глядя на Тину, я понимал, что достигнуть этой цели будет непросто. Она прошла долгий путь с тех пор, как в тот дождливый день я впервые увидел ее в баре, пивной, бистро — называйте, как принято среди ваших соплеменников, — в маленьком Кронхайме, вопреки тевтонскому названию вполне французском городке.

Тогда ее внешность не вызывала симпатий, она походила на тысячи других беспринципных приспособленок — любовниц немецких офицеров, живших в свое удовольствие в то время, как их соотечественники голодали. Помню, я обратил внимание на стройное гибкое тело в узком сатиновом платье, тонкие длинные ноги в черных шелковых чулках и до абсурда высокие каблуки. Я помню большой ярко-красный рот и тонкие скулы. Но сильнее всего запечатлелись в моей памяти огромные фиолетовые глаза, показавшиеся мне сначала безжизненными и тусклыми — как глаза Барбары Херрера, уставившиеся сейчас на облицованную кафелем стену ванной. Я представил, как казавшиеся мертвыми глаза Тины яростно и возбужденно вспыхнули, заметив сигнал, который я послал через полутемное прокуренное помещение, где звучала немецкая речь и слышался громкий, уверенный смех победителей…

Это было пятнадцать лет назад. Тогда мы были парочкой ловких, коварных, жестоких юнцов. Я был чуть старше ее. Сейчас ее фигура стала мягче и женственней. Она выглядела привлекательней и намного опытней и опасней.

Взглянув на ружье, она спросила:

— Что будем делать, Эрик?

Обозначив покорность судьбе, я прислонил ружье к стене. Первые слова были произнесены.

Она улыбнулась:

— Эрик, я так рада видеть тебя снова! — Свои нежные чувства она выражала заимствованиями из немецкого.

— Жаль, что не могу ответить тебе взаимностью.

Весело рассмеявшись, она шагнула вперед, обхватила мое лицо своими затянутыми в перчатки руками и крепко поцеловала.

От нее пахло намного приятней, чем тогда в Кронхайме или даже в Лондоне, когда мыло и горячая вода были если не роскошью, то во всяком случае редкостью. Я так и не узнал, какой пункт стоял следующим в программе ее действий, потому что, когда она отступила на шаг, я перехватил ее кисть и через мгновение завел руку за спину на уровень лопаток старым добрым борцовским приемом, не делая скидки на то, что мой противник женщина.

— А теперь, — сказал я, — бросай все на пол! Выкладывай свой арсенал.

Она попыталась достать меня острым, как шило, каблуком, но я был готов к такому ходу, а узкая юбка — последний крик парижской моды для вечерних приемов — препятствовала движению ног. Я слегка потянул кверху ее перехваченные за спиной руки и услышал негромкий стон. Стараясь облегчить боль, она слегка наклонилась вперед, и тогда, резко повернув ее спиной к себе, я с силой, так что у нее позвоночник завибрировал, ударил коленом между ее тугими ягодицами.

— Сначала я сломаю тебе руку, дорогая, — негромко пообещал я, — а потом вышибу мозги. Ты имеешь дело с Эриком, моя несравненная, а он не любит находить у себя в ванной мертвых красоток. А теперь брось оружие!

Она не ответила, но ее меховая накидка упала на пол, и звук падения был не мягким, чуть слышным, а тяжелым и тупым. В этом шедевре скорняжного искусства имелся потайной карман, и он не был пуст. Это не явилось для меня неожиданностью.

— А теперь сумочку, детка. Только спокойно, спокойно, иначе твои хрупкие косточки переломятся, а гипсовая повязка не украшает женщину.

Черная сумочка упала поверх накидки, но даже этот меховой амортизатор не заглушил удара тяжелого металлического предмета.

— Итак, мы имеем уже парочку пистолетов, — резюмировал я. — Скажем так, мой и Херреры. Не желаешь ли предъявить старому другу свой?

Она быстро повела головой из стороны в сторону.

— Ну не надо, не надо, ведь что-то у тебя есть? Маленький бельгийский браунинг или крошечная, как детская игрушка, «беретта», которые сейчас так усиленно рекламируют?

Она снова замотала головой; тогда я сунул руку ей за ворот, крепко захватил пальцами платье и сжал. У нее перехватило дыхание. Я услышал, как лопнула натянутая ткань, — сначала в одном, потом еще в нескольких местах.

— Я всегда не прочь взглянуть на обнаженную женщину. Не заставляй меня содрать с тебя все оперение, моя птичка.

— Будь ты проклят! — прохрипела она. — Ты чуть не задушил меня.

Я отпустил ее платье, но не руку. На платье имелся небольшой хитроумный разрез, сквозь который при ходьбе заманчиво проглядывало тело. Сунув в него свободную руку, она достала крошечный пистолет и бросила его поверх уже лежащего на полу арсенала. Я оттащил Тину подальше от этого оружейного склада и отпустил. Резко повернувшись на каблуках, она злобно глянула на меня и начала растирать руку. Потом приступила к массажу своих травмированных ягодиц. Неожиданно она рассмеялась.

— Ах, Эрик, Эрик! — переводя дыхание, сказала она. — Я так испугалась, увидев тебя…

— Что же внушило тебе такой страх?

— Ты так изменился! Брюки, твидовый пиджак, красивая жена. И брюшко… Тебе надо следить за собой, иначе при твоем росте станешь человеком-горой. Горой жира. А глазки у тебя будут как у кастрированного быка в загоне в ожидании забоя. Я даже подумала: этот человек меня не узнает. Но ты меня не забыл.

Разговаривая, она поправляла на голове шляпку с вуалью, приглаживала волосы, проводила рукой по платью, убирая складки. Потом, отвернувшись, слегка наклонилась, как делают женщины, когда чулки требуют их внимания, и вдруг стремительно выпрямилась.

В ее руке сверкнул нож. Я выхватил из кармана свой «золинген» и резким движением кисти раскрыл его. Когда свободны обе руки, вооружиться ножом можно и не так картинно. Но мои резкие, отточенные, выверенные движения выглядели весьма впечатляюще.

Мы смотрели друг на друга, не выпуская из рук ножей. Она держала нож неумело, словно собираясь колоть лед для коктейлей. Насколько я помню, к ножу она прибегала лишь в крайних случаях, когда не оставалось ничего другого. Я же, напротив, с детских лет проявлял интерес ко всем видам оружия, особенно колющего и режущего. Думаю, во мне докипала кровь моих далеких предков-викингов. Ружье и револьвер хороши, но в душе я оставался рыцарем плаща и кинжала. Сейчас я мог искромсать Тину, как индейку на Рождество. У нее не было против меня ни малейшего шанса.

— Да, Тина, я тебя вспомнил, — сказал я.

Она засмеялась:

— Я проверяла тебя, мой сладкий. Мне важно знать, что я могу по-прежнему полагаться на тебя.

— В результате проверки у тебя могло оказаться перерезанным горло. А теперь спрячь свой ножик и давай перестанем изображать идиотов. — Я проследил, как она затолкнула в рукоятку лезвие парашютного ножа и сунула его в чулок. — И расскажи мне о красотке, что покоится в моей ванной. С ножом на спине и кобурой над коленом.

Некоторое время Тина стояла молча, сверля меня взглядом. Экзамен я выдержал, но она явно не была убеждена, что многолетняя безмятежная жизнь не превратила меня в изнеженного сибарита.

На меня и раньше смотрели оценивающе. Я отчетливо помню свою первую беседу с Маком — подобные интервью проходил каждый из нас, новичков. С кандидатами беседовали по отдельности, не раскрывая перед ними всех карт, чтобы в случае непригодности неудачник мог вернуться на прежнее место службы, не обремененный лишней информацией.

Не могу поручиться, как обстояло дело с другими, но мне вспоминается маленький убогий кабинет — все кабинеты, в которых мне в дальнейшем доводилось получать приказы, тоже были маленькие и убогие; за столом сидел плотно сбитый седовласый человек с холодными серыми глазами. Я стоял перед ним по стойке смирно и внимательно слушал. Он был в штатском, я не знал его звания, но вел себя предельно осторожно.

Я уже почуял, что работа у него устроит меня, если, конечно, я устрою его. И я не считал унизительным для себя стоять перед ним на вытяжку и, как попугай, повторять «сэр». Я прослужил в армии достаточно долго, чтобы разобраться в тайном значении его конторы, способной решить судьбу любого, кто умеет стрелять и говорить «сэр». В устах человека, чей рост шесть футов четыре дюйма, слово «сэр» звучит не раболепно, а лишь вежливо и почтительно.

— Да, сэр, — сказал я. — Конечно, мне интересно узнать, почему я приглашен к вам, если вы считаете, что для этого подошло время.

— У тебя хороший послужной список, Хелм. Ты любишь оружие и умеешь обращаться с ним. Ты с запада?

— Да, сэр.

— Охотник?

— Да, сэр.

— В горах охотился?

— Да, сэр.

— За водоплавающей птицей?

— Да, сэр.

— За крупным зверем?

— Да, сэр.

— Олень?

— Да, сэр.

— Лось?

— Да, сэр.

— Медведь?

— Да, сэр.

— Сам разделываешь туши?

— Да, сэр. Если поблизости нет никого, чтобы помочь.

— Это хорошо, — сказал он. — Для нашей работы требуется человек, который не боится запачкать руки кровью.

В течение всего разговора он сверлил меня оценивающим взглядом. Суть беседы сводилась к тому, что на войне разница для солдата лишь в степени того, что он делает. Если, к примеру, мое, Хелма, подразделение внезапно атакует враг, я буду стрелять. Разве не так? А если поступит приказ атаковать, я ринусь вперед и буду делать все от меня зависящее, чтобы убить врага. Я буду совершать эти действия совместно с моими товарищами, в одной упряжке с ними. Но я известен как отличный стрелок, поэтому нельзя исключить, что однажды начальство предложит мне устроиться в каком-нибудь потайном месте с телескопической винтовкой и терпеливо ждать, когда кто-нибудь во вражеском окопе подставит голову или иную жизненно важную часть тела под мою пулю. В этом случае я не выбираю свою жертву, ею становится первый подвернувшийся неудачник. А если мне предложат служить своей стране более упорядоченным образом?

Здесь Мак замолчал, давая понять, что теперь слово за мной. Я сказал:

— Вы имеете в виду, сэр, уничтожать их в собственном логове?