Путешествие идиота

Глава 50 Робинзон Восьмого ангара

Очнулся я даже не от мороза — от ощущения опасности. Избитое тело затекло от холода и неудобной позы. Я валялся на крышке от контейнера рядом с переходным люком. Звенело в ушах. Басовито так, будто вдруг очутился в здоровенном колоколе после того, как по нему хорошенько вдарили чугунным билом. Но все равно, возню и писк я услышал. Даже звон не помешал.

От попытки шевельнуться заболело под ребрами. Триста двадцатый любезно пояснил, что пока я был в отключке, меня здорово попинали ногами. С досады, не иначе. Эти, из военно — морской полиции, — мстительные твари. А писк и возня — это крысы рядом с люком дерутся за несметное по местным меркам богатство — вслед за мной сюда бросили упаковку сухого пайка. Наверное, для того, чтобы никто не сказал, что меня просто забили ногами и бросили подыхать на морозе. А так — приличия соблюдены. Одежду у меня не отняли — я в том же самом летном комбезе, в каком выбрался из скафандра. И даже еды оставили. А что ее сейчас в яростной возне делят меж собой страхолюдного вида лохматые твари — так это мои трудности, не охраны.

Вообще-то в ангаре царила кромешная тьма. Но Триста двадцатый постарался — прибавил мне остроты зрения. Как кошка я видеть не стал, но контуры близлежащих предметов различал отчетливо.

— Что бы я без тебя делал, железяка, — вслух говорю я, с трудом вставая на ноги.

Голос мой в гулкой пустоте звучит жутковато. Те из зверушек, что не смогли из — за тесноты подобраться к свалке, моментально сделали стойку и развернули носы в мою сторону. Для них я ничуть не хуже сухого пайка. Кожу на спине свело от озноба, когда я разглядел десятки тварей, шевелящих усами. А может, я просто замерзать начал. Комбез-то мой явно не для прогулок на открытом воздухе.

Внимательно глядя на приближающихся лохматых разведчиков, лихорадочно пытаюсь вспомнить устройство ангара. Все его возвышения, на которых можно отсидеться. Или герметичные помещения. Как назло, в голову ничего, кроме пусковой аппаратной не приходит. И не факт еще, что она доступна, эта аппаратная. Вполне может статься, что задраена насмерть во избежание повреждения аппаратуры. Ангар-то законсервирован.

Крысы тем временем уже карабкаются на спины друг другу, стремясь запрыгнуть на мой постамент. Удивительно, до чего скоординированно эти зверушки действуют. Будто мыслят. Все их распри на время забыты. Прямо над ними стоит восхитительно пахнущий горячий кусок мяса весом под девяносто килограммов. Все новые акробаты образуют подножие живой лестницы. Все новые смельчаки запрыгивают им на спины и терпеливо ждут своей очереди. Вот уже от сухого пайка остались только изглоданные обертки. И теперь меня осаждают по всем правилам — со всех сторон.

«Опасность. Опасные для жизни живые организмы. Переход в боевой режим?»

«Погоди. Я еще так пободаюсь».

На самом деле я просто боюсь, что потеряю над собой контроль после перехода в боевой режим. И тогда мнимая неуязвимость может сыграть со мной злую шутку. Десяток этих здоровенных крыс запросто могут свалить меня с ног.

Все мои чувства обострены. Я — как настороженный дикий зверь, что ощущает даже не запах — взгляд, внимание. Я ощущаю голодные спазмы и боль в ненасытных желудках. Боль подстегивает. Заставляет двигаться вперед. Двигайся или умрешь. Станешь добычей собственной стаи. Бросайся в бой в надежде оторвать клочок плоти и протянуть до завтра, сохранить силы для драки за кусочек сосульки или обрывка ремешка. Или за труп менее удачливого соседа, ослабевшего от голода и холода и самого ставшего добычей. Движение — это жизнь. Жизнь — это борьба. Жилистое тело размером с небольшую кошку скребет лапами по металлу кожуха. Тянет шею в отчаянной попытке вытолкнуть наверх вторую половину туловища. Смерть уже нависает над ним, но страха нет — только отчаянное стремление вперед. Я припечатываю каблуком неожиданно крепкую, как обрывок кабеля, башку. Отскакиваю назад, к стене. Первопроходец скатывается вниз по спинам атакующих. Короткая возня, шум свалки, писк, и вот уже несколько теней рысят в стороны, волоча в зубах еще теплые, исходящие паром куски. Следующего смельчака постигает та же участь. И еще одного. А потом на кожух выпрыгивают сразу два бойца. С разных сторон. Одного я просто сшибаю вниз пинком, едва сохранив при этом равновесие. Второй, тем временем, с разбегу взбирается по моей ноге и яростно вцепляется зубами в поясной ремень. Бью его кулаком что есть сил. Это все равно, что бить капкан, который схватил твою ногу. Зубы храбреца стиснуты насмерть, он обреченно прикрывает глаза, и я понимаю, что он будет висеть на мне даже мертвый.

Боль в правой ноге. Еще один отчаянный прокусил мне штанину выше голенища ботинка и захлебывается теплой струйкой, не в силах разжать челюсти. Он так и умирает с перебитым хребтом. Висит, обливаясь моей кровью. Я же исполняю дикую, исполненную отчаянья джигу — все новые бойцы взбираются наверх и бросаются в атаку. Боль в ногах становится невыносимой. Штанины превращаются в лохмотья и все новые и новые укусы вырывают из меня клочки мяса. Кровь струится по ногам, хлюпает в ботинках, ее запах сводит штурмовые колонны с ума — они действуют как миллион маленьких стремительных лохматых дьяволов с красными глазами-бусинками на жестких щетинистых мордах. Они разбегаются и пулей взлетают по живой лестнице, бросаясь в атаку. Они рвут меня на кусочки. Они пьянеют от вкуса моей крови. Движения их дерганые, словно у ускоренных в сотню раз крохотных боевых биороботов, за ними просто невозможно уследить глазами.

Боль. Ноги погружены в кипящее масло. Я танцую по скользкой от крови и крысиных кишок раскаленной сковороде. Я перестаю понимать кто я и что со мной. Танец отчаянья сводит меня с ума.

«Боевой режим…»

И я топчу ногами-тумбами полчища неопознанных целей. Раздавленные, с выпущенными наружу внутренностями, они все еще пытаются вцепиться в мое стальное тело, пока я не сбрасываю их вниз, где они пополняют меню ожидающих очереди попытать удачу. Я кручусь, с размаху бью телом о стену, давя уже и тех, кто добрался до моей спины. Азарт битвы, как предсмертная боевая песня, переполняет меня. Моя боль питает и усиливает его. Я вою в диком восторге. Я разбрызгиваю кровь-смазку, кровь-гидравлическую жидкость, кровь-топливо. Моя кровь смешивается с кровью моих врагов. Моя площадка — поле смерти и мои враги, даже не думая отступать, понимают это, бросаясь на нее с обреченностью гладиаторов. Я расширяю поле боя, сваливаясь вниз прямо в живой мохнатый упругий вал. Я захватываю инициативу. Чужая кровь течет у меня меж пальцев. Мои зубы откусывают морды и вырывают куски мяса из жестких, будто резиновых, боков. Я падаю на колени всей своей полуторатонной тушей. Я опускаю тяжелые конечности сверху вниз и поднимаю назад отчаянно сопротивляющиеся и царапающие мою тусклую поверхность жилистые тела, чтобы раздавить их в кулаках и отбросить в стороны. И все новые и новые блестящие бусинки сходят с ума от запаха горячей плоти и ползут, ползут ко мне из темноты. Пища! Сегодня я оздоровляю крысиное племя, убивая неудачников и давая еду остальным на много дней вперед. Жизнь! Она утекает из меня с каждой каплей. И я уже не надеюсь победить. Я готов умереть и знаю, что мне это не впервой, и все, что я желаю сейчас — это продать мою никчемную жизнь так дорого, как только можно.

И с осознанием того, что надежды больше нет, я сам превращаюсь в дикого яростного дьявола, вестника смерти, кровавый смерч, отнимающий души. И вдруг все кончается. Полчища врагов спешно ретируются перед невидимой опасностью. Что-то или кто-то, как огромная крыса размером с человека, мохнатой тенью бросается ко мне. Его неестественно длинные и прямые верхние конечности похожи на манипуляторы боевого робота. Он размахивает ими с непостижимой скоростью, насаживая на концы по паре дергающихся тел за раз.

Я выхожу навстречу новому противнику. Готовлюсь к бою. Выбираю позицию там, где на палубе меньше крови. И огромная крыса встает на задние лапы, перехватывает свои манипуляторы одной лапой, так похожей на человеческую. И говорит: «Здорово, братан. Надолго сюда?»

Боль, которую я испытываю при выходе из боевого режима, трудно описать. Я обессиленно сажусь на корточки. Трясутся руки. Триста двадцатый старается утихомирить мои нервные рецепторы. Сообщает о потере крови и значительных повреждениях кожного покрова. Как только я могу шевелить языком, тут же спрашиваю:

— Ты кто?

— Я-то? Интересный вопрос… — Существо, укутанное в длинное одеяние из крысиных шкур запускает пятерню в копну волос и яростно чешется. — Зови меня Робинзоном. В самый раз будет. Чем тут не необитаемый остров?

— Какой остров?

— Ладно, проехали. Кен я. Так и зови.

— А я Юджин. Думал, ты крыса.

— Бывает, — хихикает Робинзон. И кричит в темноту: — Эй, Пятница! Вали сюда, у нас гости!

Из темноты осторожно выступает крыса. Нет, не так. КРЫСА. Сибирская рысь сдохла бы от зависти, глядя на ее комплекцию. Или от страха. И вот этот мутант подходит ко мне спокойно, встает на задние лапы и обнюхивает. Готов поклясться — он мне в глаза посмотрел. А потом на Робинзона своего. А тот ему кивнул. Сказал: «Друг, друг». И тот меня за своего признал. Какое-то тепло от него, как от человека, пошло. Ей-ей. Даже собак, уж на что умниц, и тех я так не чувствовал. Обошел он меня кругом, этот самый Пятница, осмотрел сочувственно. Казалось, даже головой покачал. Типа: «ну и уделали же тебя, чувак». И спокойно начал рыться на месте побоища. Трупы крысиные в кучу стаскивать.

— Чего ждешь? Помогай давай. Надо успеть их выпотрошить, пока не застыли. Не пропадать же добру?

— Ты что же — ешь их?

— А чего такого — мясо и мясо. Жаль, огонька нет. Ну да я их на решетках климатизатора вялить приспособился. И мороженое оно тоже ничего.

К горлу моему немедленно подступили рвотные позывы. Спасло только то, что в полет меня, как всегда, выпустили на пустой желудок.

— Ты вот что, парень, если жить хочешь — делай что говорят. А нет — отсек большой, места всем хватит. К вечеру тебя так обглодают, хоть в музей сдавай, — голос у Кена был ровный. Глуховат, правда. Отвык он тут много разговаривать. Но я сразу понял — другого шанса у меня не будет. И еще, что снова мне повезло. Не как сыну миллионера, но тоже ничего. Уж лучше так жить, чем в крысиное дерьмо превратиться.

И стал я помогать Пятнице трупы сортировать. А Кен их шустро так потрошил. Рядом с ним сразу три кучки образовалось. Одна — шкурки снятые. Вторая — разделанные тушки, похожие на кроликов в мясной лавке. Третья — внутренности.

— Это подкормка для ловушек. Тут все в дело сгодится, — так мне Кен сказал, когда увидел, как я на кучу кишок смотрю. — Из шкур одежку тебе справим. В своей ты долго не протянешь.

— Слушай, а чего крысы-то разбежались?

Кен усмехнулся, не прерывая работу. Разделывал тушки он маленьким кусочком стекла.

— А боятся они меня. Я им сразу показал, кто в доме хозяин. Вожаков их стай выследил и убил. И новых вожаков тоже убил. И еще потом, кто не понял. У самых непонятливых выводки передушил. А те, кто остался, смекнули: со мной лучше дел не иметь. Так что я тут навроде крысиного дьявола. Как появлюсь — все разбегаются. Поначалу-то они на меня охотиться пытались. Но я их столько перебил, что потом месяц только вырезку одну ел. А сам от них на антресолях прятался, как уставал. Ну и потом, чтобы не забывали, что к чему, с десяток тварей в сутки гашу. Для профилактики.

— На антресолях?

— Я так воздуховоды зову. Насосы давно поснимали, а каналы воздушные остались. Они почти в рост человека, и трапы настенные к ним есть. Я могу забраться, а они — нет. Высоковато для них. И другой ход — в вакуум. Надежнее убежища нету. Все остальные отсеки — верная смерть. Загонят и сожрут, что твою курицу. Там и теплоизоляция — будь здоров.

— Давно ты тут?

— Под ноги смотри. Не порть продукт. Не знаю. Счет времени потерял. Тут ведь ни дня, ни ночи. Наверное, месяца три уже. А может и больше. Пятницу вот из крысеныша вырастил. Сколько они растут — поди разбери. В этом Восьмом — чисто страна чудес.

— Да уж, чудеса.

— Это Крамер, сволочь. Все власть свою показывает. Я в машинном самогон гнать приспособился. Вот он меня и накрыл. И сюда спровадил. На страх другим.

— Сурово, — посочувствовал я.

— Ну а тебя за что?

— Приказ диспетчера не выполнил. И Крамера тоже.

— Летчик, что ли?

— Вроде того.

— Обычное дело. Ваших сюда часто суют. Правда, ненадолго. День-два, для страху. Я их в обиду не даю. А они мне сухпай тащат. У тебя сухпай есть?

— Был. Эти сожрали, — я киваю на трупы.

— Шляпа, — коротко резюмирует Кен.

— Я без сознания был, — обижаюсь я.

— Да ну? Тогда ты везунчик.

Потом молчит, сосредоточенно работая своим стеклышком. Спрашивает:

— Слышь, а почему без сознания? Грохнуть тебя и снаружи могли. А летуны в дефиците, их сюда на смерть не кидают.

— Да я копов немного помял. Даже и убил кого-то, — признаюсь я.

— Ого! Тогда ясно-понятно. Ладно, остальное сгребай в кучу, а я за брезентом. Пятница за тобой присмотрит, не дрейфь. Только кровищу оботри. Потом сосулек наберем, промоем как надо. Чего зря продукт разбрасывать…

И исчезает в темноте. Пятница, что твоя собака, важно усаживается у разделанных куч. Внимательно смотрит мне в глаза.

«Теперь жить можно, чувак, — так я перевожу его умиротворенное состояние. — Не бойся, в обиду не дам. Мы тут с Робинзоном — центральные проводки».

Я отрываю лоскут от пропитанного потом нательного белья и начинаю, морщась, очищать от грязи и шерсти свои израненные ноги. И думать о том, что, как ни крути, из любой ситуации есть выход. И еще, что всюду можно встретить хорошего человека. Так уж я устроен — сначала нарываюсь на неприятности, а потом встречаю хороших людей и с их помощью выпутываюсь. Интересно, а вот если я в море шлепнусь — найду я там кого-нибудь, кто смог бы меня выручить?

«Возможна вирусная инфекция», — предупреждает меня Триста двадцатый.

«Дураки не болеют, — парирую я. — Что, не получается у нас с тобой с поисками любви? Все больше дерьмо попадается…»

«Бывает», — философски отвечает мой внутренний голос.