Путешествие идиота

Глава 63 Местная разновидность любви. Земная

Вздрагиваю от рева самолета над головой. Разглядеть что-то в густой облачности — пустое дело. Но я все же поднимаю голову и смотрю вверх, прикрывая глаза рукой. От дождя. Вроде бы нет никакой неожиданности — Триста двадцатый обычно заранее успевает предупредить меня о приближении летающей машины. И все равно вздрагиваю от звука. Правда, случается это редко. Каменица — место глухое, нет до него никому никакого дела. И самолеты эти — чужие, не наши. Но каждый раз рев в облаках я встречаю с какой-то непонятной грустью. Или надеждой. Знаете, это как потерять что-то навсегда. Что-то дорогое и важное. С потерей чего никак не можешь смириться.

— Тебя не хотеть забирать на небо? — интересуется мой напарник — воин по имени Никола. Бородатый, как и все тут, невысокий и коренастый. Я теперь тоже с бородой, так тут принято.

Никола замечает все вокруг. Определяет, когда ветер усилится и надо прятаться в укрытии, чтобы не унесло незнамо куда. Знает, когда вода в болоте поднимется, так что мы успеваем уйти по мелководью до того, как придет большая волна. Хищников в засаде видит. Так же легко он замечает и мое беспокойство.

— Не хотеть, — отвечаю ему. Стараясь не шуметь, поплотнее закутываюсь в плащ из грубой ткани, покрытый сверху черной упаковочной пленкой. Она довольно сильно шелестит под дождем. Но зато и отлично маскирует нас на почерневшей от сажи местности.

— Не хотеть тут остаться? Хотеть улетать? — Николе явно охота поговорить.

Пожимаю плечами. Сказать «да» — обидится. Сказать «нет» — соврать. А врать не слишком охота. И не только потому, что я такой примерный. Просто потому, что ложь тут нутром чуют. Они ведь совсем простые люди. И нравы у них простые. И чувства. И потому человеку, который солгал однажды, нипочем потом не поверят. Даже если он просто постеснялся правду сказать. Оттого и юсов пришлых здесь не жалуют. Душа у них двойная, будто дно чемодана у контрабандиста. Вот это сказал! И откуда что берется? Тут и слов-то таких никогда не слыхивали. Откуда тут контрабанда, если ближайшая таможня в десятке световых лет?

— Мне тут тоже не хотеть быть, — говорит Никола. — Но нет ходить где. Мой не летать.

— Чтобы жить там, откуда я, летать вовсе не обязательно, — отвечаю я, думая о своем.

— Нет?

— Нет. Люди всюду разные. Есть те, кто летает. А есть те, кто хлеб растит.

— Воин тоже быть?

— Конечно. Где их нет…

— Хорошо есть. Мой воин. Прийти император, мой быть воин. Мой уметь хорошо.

Я улыбаюсь. Как быстро эти бесхитростные люди поверили в нового бога. Император для них теперь — это солнце над головой и возможность растить хлеб. Они еще не забыли свои легенды, в которых говорится, что раньше тут на холмах хлеб колосился. Без всяких там теплиц. Без крыши, просто под открытым небом. И еще пасся скот. А про крокодилов да рыбу хищную тут и знать не знали, как и про болота. Мне эти легенды Бранка рассказывала. И Мила. И другие женщины тоже. Мне не хочется их разубеждать. Вряд ли им светит что-то при Генрихе. Понаедут сюда всякие хлыщи да бездельники. Такие же, как в Плиме. Начнут по-своему все кроить. А эти люди как были без прав, так и будут. Как родители Васу на Йорке. И как сам Васу. В этом мире все так странно скроено. Иногда мне кажется, что все будто специально так устроено, чтобы люди одинокими себя ощущали.

Мы с Николой представляем собой что-то вроде патруля. Наша задача — наблюдать за западными границами Каменицы. На случай появления незваных гостей у нас есть способ подать сигнал — обычная световая ракета. Самодельная, юсы нам таких не продают. Такая ракета горит секунд пять, пока ее ветром не снесет. Мальчишки в деревне тоже на вахте. Смотрят во все глаза, таращат глазенки в мутную черноту, чтобы не пропустить вспышку. Привыкают к службе. Будущие воины. Когда пускаешь одну ракету, это значит, помощь нам нужна. И тогда через пять минут из деревни выходит отряд. Прямо как в академии нас учили — группа усиления. Если ракеты две, деревня готовится к обороне. Это значит — врагов много. Из оружия у меня мой вычищенный и смазанный пистолет в кобуре под мышкой. Но это так, на всякий случай. Как и раньше. Главное мое оружие теперь — арбалет с тетивой из искусственной нити. Бьет метров на сто. Болт в дерево уходит наполовину, ни за что не вытащить, такой он мощный. И совершенно безотказный. Ни дождь, ни грязь ему не страшны. Я целую неделю в стрельбе тренировался, пока не научился с этой штукой сносно обращаться. Да и то, больше благодаря Триста двадцатому. До местных умельцев мне далеко, они-то с детства из таких стреляют. Еще у меня мой нож. Ножи тут у всех, даже у детей. И женщины, если надо, ими не только рыбу чистить могут.

Мой скафандр тщательно отремонтировали. Зашили дыры, отмыли и вычистили. Теперь я в нем все время в поле выхожу. И каждый раз, когда не в деревне, маяк аварийный ненадолго включаю. Хотя надежды почти и нет. Я ведь тут уже месяца полтора как болтаюсь. Наши решили что я погиб, иначе давно бы уже прилетели за мной. А радио в шлеме осталось, что юсы подобрали, так что на запросы я отвечать не могу. Только и делаю, что скидываю в зенит координаты да показания автодоктора. Данные о состоянии здоровья, код сетчатки, код биочипа. Это для идентификации. А когда Триста двадцатый сообщает про самолет чужой, я маяк выключаю.

Никола что-то чует. Смотрит на небо, нюхает воздух. Ловит в ладонь дождевую воду, растирает ее пальцем. Ведет меня за собой в деревню.

— Плохо дождь идти есть. Уйти скоро. Горячий вода, — говорит он. Наверное, это он про кислотный дождь говорит. Иногда они идут с неба. Бывает, они такие сильные, что вода в лужах кипит. Потом, правда, обычный дождь с сажей эту дрянь смывает быстро. Как всякая живность в болотах при этом выживает, для меня остается большой загадкой. Однако же змей и крокодилов вокруг меньше не становится. Наверное, они в грязи прячутся. И рыба в ямах да ручьях тоже не переводится. И мошка всякая летает, как ни в чем не бывало.

Оскальзываясь в грязи, с трудом поспеваю за напарником. Никола идет так, будто под ногами у него сухой асфальт. Уверенно и без брызг из-под башмаков. Волны дождевой мороси то и дело скрывают черные холмы. Ветер налетает резкими порывами, швыряет воду в лицо. Как ни отворачивайся, все равно физиономия потом будет как у нашего кока. Вся черная. Для маскировки хорошо, вот только отмываться потом трудно. Дрянь эта так в кожу въедается — никакое мыло не помогает. И ветер — трудно к нему привыкнуть. Он тут всегда, и всегда сильный. Или еще очень сильный. Даже не верится, что я жил на планетах, где ветерок мог кожу ласкать. Местный норовит в глаза горсть песка швырнуть, до крови лицо ободрать, а то и вовсе в море тебя закинуть, будто лист сухой унести. Нет, спятил наш Генрих, точно вам говорю.

Каменица появляется внезапно. Никак не могу к ее виду привыкнуть. Только что вокруг холмы пустые были, и вдруг на них бугрятся черные валуны. Это верхушки домов тут такие, похожие на большие круглые камни. Тоже черные, не отличить от грязи, и едва из земли торчат. Остальное — внизу, под камнями. И дома, и переходы между ними. Даже площадь деревенская, и та под землей, в холме вырыта. А сверху — куски толстой слюды в земле. Для света. Новый дом строят всем миром. Начинают с большущей ямы, потом стены камнем выкладывают, ходы к другим домам пробивают. В самом конце делают крышу из стекла или слюды. По-другому тут не выжить. Обычный дом враз ураган разломает.

Я теперь живу в доме у Марко, брата Драгомира. А Бранка его жена. Я ем вместе с ними, помогаю им по хозяйству, играю с их детьми. У них два мальчика-погодка. Такие серьезные — ужас. Почти не улыбаются. Старший — Злотан, уже ходит дежурить. Смотреть, не летят ли ракеты. А я сплю в углу большой комнаты, где сложен инструмент и стоит теплогенератор. Марко настоящий богач. Теплогенератор тут не у всех есть. Трубы с водой идут от ящика с округлыми краями к соседским домам. За это соседи отдают Марко и Бранке часть своего урожая.

Почему-то я все еще стесняюсь Бранки. Наверное, это оттого, что она так и осталась для меня недоступной. Не то что остальные женщины, у которых детей нет. Драгомир увидел однажды, как я на нее смотрю, и сказал, что мне жениться пора. И что хорошие девочки в деревне подрастают, а мужей для них нет. И что я воин и сила во мне есть — вон сколько семей теперь детей от меня ждут. Только я ему сказал, чтобы он на меня не сердился. Что жениться, как тут принято, я не умею. Потому что для этого надо сначала такую женщину встретить, которая тебя полюбит. И которую ты тоже будешь любить. Больше жизни. На что Драгомир удивленно ответил:

— Чудно так есть… Какой девочка скажу, такой тебя любить быть. Крепко. Дети делать.

— Ты не понял, Драгомир. Не надо мне, чтобы по приказу меня любили.

— Зачем приказ? Крепко любить быть, — удивляется мэр.

— Нет. Я сам себе женщину найду.

Драгомир только головой качает. Не может понять, чего мне надо от жизни. Будто я сам это знать могу.

Как-то раз Бранка нечаянно разбила бутыль из стекла. Она у нее из мокрых рук выскочила и об пол грохнулась. Бранка расстроилась очень из-за этого. Но Марко свою жену все равно в сердцах поколотил. Дал ей пощечину. А рука у него — как хвост у крокодила, толстая и жилистая. Я хотел подойти и дать Марко в морду, чтобы у него так же кровь из носа побежала. Но Бранка на меня посмотрела умоляюще, так что я снова сел в угол, отвернулся и начал щель в стене мокрой глиной мазать. Но Марко мне после этого нравиться перестал. Бранка ведь хорошая и добрая. Наверное, ей вот так же кто-то в детстве приказал своего будущего мужа любить. А он ее совсем не ценит.

А потом, когда мы с ней в подвале грибы собирали, я спросил:

— Почему он тебя бьет?

— Он хороший. Добрый есть. Бить меня редко очень. Только когда я виновата быть.

— Все равно. Ни за что бы не стал с человеком жить, который тебя бьет. Это неправильно, — упрямо говорю я. — В следующий раз, если он к тебе прикоснется, я его самого побью.

— Нет. Так нет правильно. Марко хороший. Не делать ему больно.

— Но ведь он тебе делает больно!

И тут Бранка такое сказала, что я потом долго с мыслями собраться не мог.

— Я любить Марко. Он хороший быть. Даже когда бить. Все равно любить. Очень.

И всхлипнула. А я ее обнял и стал успокаивать. А она еще сильнее расплакалась. Прижалась к груди моей и носом шмыгала. А я ее по голове гладил. И от этого еще хуже было. Не умею я женщин утешать. Не получается у меня. Тогда я взял да и спел ей тихонько «Летнее время». И Бранка успокоилась. Стояла, обняв меня, и слушала завороженно.

— Ты петь как юс, — сказала она, улыбнувшись сквозь слезы.

А я все размышлял потом, когда заснуть не мог, что же это за любовь такая. Когда тебя бьют, а ты все равно человека любишь. Нипочем бы не догадался, что так странно может быть. А вот, бывает, оказывается. И Триста двадцатый тоже был озадачен. Сказал, что в отношениях двух индивидуумов не обнаружил набора чувств, присущих любящим парам. Как будто без его умных слов не видно, что Марко свою жену не любит. А вот любит ли его Бранка на самом деле или просто так у них тут положено — на кого указали, тот и мил, — поди разбери…