Ради счастья. Повесть о Сергее Кирове

Глава одиннадцатая

В общей суматохе, теснимые выскочившими из засады полицейскими, демонстранты бросились кто куда. Костриков, расстрелявший все патроны, вслед за другими перемахнул через забор...

И вот сейчас, дома, он ходил из угла в угол и думал, стараясь разобраться в том, что произошло.

Из всех вопросов, встававших, громоздившихся перед ним, мучил и угнетал главный, вернее, казавшийся главным вопрос: «Почему я убежал?»

Он ходил по комнате, а в ушах стоял гул толпы, слышались выстрелы и истошные крики раненых и избиваемых. «Почему я убежал?» — спрашивал себя Сергей, от злости скрипя зубами.

В эти минуты он ненавидел себя и, сердито ероша волосы, старался найти ответ на мучивший вопрос.

«Если б поймали с оружием — мне бы крышка! Это понятно, но едва ли оправдывает... Ведь я мог бросить револьвер и биться кулаками. Я же был командиром дружины. А капитан тонущий корабль покидает последним. Даже зачастую и погибает вместе с ним. А я? Нет, это позор! Позор! Я должен был драться до конца, вместе с товарищами. И вместе с ними идти в тюрьму. Это было бы честно и благородно!

А получилось, что я убежал. Впрочем, Григорий, очевидно, сказал бы: «Молодец, что спасся, сберег себя для партии. Неразумно было лезть на рожон».

А вот что с Кононовым — я до сих пор не знаю. Помнится, он упал. Может, тяжело ранен... А что с Лисовым, с Лепидевским и другими дружинниками? Ведь я за них в ответе».

Сергей, устав ходить, сел на кровать, охватил голову руками: «Зачем было устраивать шествие? Ведь знали же, что в Петербурге мирную демонстрацию расстреляли? Надо было протестовать иначе... У меня прямо голова разламывается, так обидно и горько...»

Сергей прилег, но, полежав немного, снова вскочил.

«Позорно лежать. Надо что-то делать. Надо к кому-то идти, узнавать...»

Он вышел в кухню, зачерпнул ковшом из чугуна холодной воды, выпил, смочил лоб.

«Конечно, революция невозможна без жертв, поражений, потерь, неудач. Сколько неудач терпели народовольцы, ведя атаку на царя? Однако они не падали духом. Они верили в успех и самоотверженно продолжали борьбу. Почему же я казню себя и осуждаю наши действия? Возможно, мы допустили ошибки и просчеты. И сам я растерялся и убежал. Но ведь революционная борьба еще не кончена, и я не отказался от нее. Напротив, ожесточился! Да, ожесточился и в следующий раз не убегу с поля боя, нет, не убегу!..»

Услышав, как хлопнула входная дверь, Сергей опять лег, укрылся полушубком. Болела голова, и знобило. Не хотелось видеть Никонова, который обязательно заведет разговор о демонстрации. «Если придет, закрою глаза, сделаю вид, что сплю».

В кухне звякнули ведра. Пришла хозяйка. Раздевшись, она заглянула в комнату и, увидев, что жилец спит, стала готовить обед.

Сергей успокоился и попытался уснуть. Но снова стукнула дверь — пришел Никонов. Он разделся в прихожей и, войдя в комнату, сел напротив Сергея.

— Вижу, не спишь... Ты что, был там?

— Хотел пойти, да зуб у меня разболелся... видишь — лежу.

В дверь постучали, позвали обедать.

— Идем! — крикнул Никонов, и к Сергею: — Поднимайся, зовут.

— Я не могу, Иван... зубы...

Сергей слышал, как Семен Семенович и Никонов рассказывали о демонстрации. Говорили, что трое убито и более сотни ранено. Что будто бы ранены пристав и пятеро полицейских.

«Неужели я не убил эту собаку? — подумал Сергей. — Ведь прицелился прямо в грудь. Какой же я командир дружины? Даже стрелять не научился...»

После обеда Матрона Степановна принесла Сергею каши и теплого молока.

— Вот покушайте, Сергей Мироныч. Кашка мяконькая. И молочко успокаивает. Я ведь сама мучаюсь зубами-то который год. Знаю, чего можно, а чего нельзя.

Сергей, поблагодарив, стал потихоньку есть, прислушиваясь, о чем говорят Семен Семенович с Никоновым, севшие в столовой играть в шашки. Ничего нового узнать не удалось. Когда подошло время, он завязал щеку вязаным шарфом и отправился на курсы.

Только приблизился к технологическому, из переулка наперерез бросился Лисов.

— Костриков, погоди! Я жду тебя больше часа, — заговорил он, задыхаясь.

— Что случилось, Иван?

— Беда! Большая беда... Кононова убили! Говорят, отвезли в морг университетской клиники. Григорий послал за тобой. Надо как-то сказать матери.

— Вот несчастье...

Сергей снял шапку и снова надел ее. Руки его дрожали.

— Как же ей скажешь, Иван? Ведь сын.

— Знаю... Вы дружили. Ты был им как родной... Пойдем.

— Видно, придется, — вздохнул Сергей и повернул обратно. Лисов пошел следом...

Дверь у Кононовых оказалась незапертой. В кухне горел свет, слышались приглушенные голоса. Сергей еще в сенях снял шапку, рванул прихваченную морозом дверь, и они вместе с Лисовым в клубах морозного пара вошли в кухню. Там сидели заплаканные женщины и несколько ребят из кружка.

Сергей, комкая шапку, присел на лавку у двери. Рядом приткнулся Лисов. Из комнаты Осипа сквозь прикрытую дверь доносились приглушенные рыдания.

«Знают», — догадался Сергей и тихонько спросил:

— Кто там с Ульяной Веденеевной?

— Она со старшим сыном Егором и бабушкой, — шепотом заговорила молодая женщина. — Егор и сказал ей. Он был на демонстрации вместе с типографскими.

Сергей, кивнув, промолчал. Женщина вздохнула и тоже умолкла. Все сидели окаменело и слушали всхлипывания за дверью.

— Ох, Егорша, — причитала мать. — Да как же ты-то его не уберег? Ведь брат...

— А уже чего теперь, Ульяна... — послышался глухой старушечий голос. — Чего душу-то надрывать себе. Чай, не воротишь...

— Хотя бы мертвого-то мне отдали, ироды. Хоть бы похоронить по-людски.

— Этого добьемся, мать. Похороним с почестями.

— Надо не с почестями, а с батюшкой да с причтом, — опять заговорила старуха, — по старому русскому обычаю.

— Можно и с батюшкой, — согласился Егор.

— Слышишь, Сергей, — зашептал Лисов, — они в церковь Осипа-то хотят. Как же так?

— Не знаю. Так мать хочет.

— Не мать, а бабушка. Надо идти к Григорию. Он сказал, что надо организовать всенародные похороны. Айда!

— Погоди! Неудобно сразу, — шепнул Сергей.

В кухню все приходили и приходили люди. Молча садились на лавки, некоторые крестились. Тут были и кружковцы, и совсем незнакомые. Когда уже некуда было сесть и люди стояли у двери, Костриков и Лисов незаметно вышли и, обходя центр города, направились к тайной квартире Григория.

Григорий открыл сам, провел ребят в горенку, усадил к столу.

— Ну, были у матери Осипа?

— Были. Слышали, что хотят отпевать в церкви и хоронить с попом.

— Дудки! — нахмурясь, сказал Григорий. — Будем хоронить как героя революции, убитого царскими палачами. Поднимем весь город. Таково решение комитета. Сейчас бурлит вся страна — нас не посмеют тронуть.

— Хорошо, если б так, — задумчиво сказал Лисов. Григорий расправил усы и, подобрев, спросил:

— Вы есть хотите, ребята?

— Нет, нет, какая еда!

— Тогда вот что: будете мне помогать писать листовку о Кононове.

Он поставил на стол чернила, положил бумагу, ручку.

— Мы тут начинали было, но, кроме названия, ничего не могли придумать. Никак не успокоимся.

— А название какое? — спросил Костриков.

— Название вроде удалось: «В венок убитому товарищу».

— Это хорошо. Задушевно, — одобрил Сергей.

— Понравилось? Тогда вот тебе ручка, пиши дальше, — сказал Григорий.

Сергей сел поудобней:

— Давайте так: «Восемнадцатого января пал от пули царского палача наш товарищ — рабочий Иосиф Егорович Кононов».

— Хорошо! — похвалил Григорий. — А дальше бы так: «Он умер, как подобает умереть всякому рядовому той великой армии, которая называется всемирным пролетариатом».

— Здорово! — прошептал Лисов.

— Погоди, забуду, — остановил Григорий. — «Он пал со знаменем в руках, под сенью которого рабочий класс несет обновление всему старому миру».

— Очень хорошо! — одобрил Сергей. — Помедленней говорите, не успеваю записывать...

— Хорошо бы о расправе с демонстрантами сказать, — посоветовал Лисов.

— Да, надо, — поддержал Григорий. — Обязательно напиши, что кровь пролита в Петербурге, Москве, Риге. Пиши сам.

Все притихли. Было слышно лишь, как скрипит перо по бумаге.

— Вот я тут еще добавил, — сказал Сергей. — «Тюрьмы и виселицы не запугают рабочий класс, штыки и пули не остановят революционного движения пролетариата».

— Хлестко! Так и гвозди! — одобрил Григорий.

— Хорошо бы стихи вставить: «Не плачьте над трупами павших борцов», — предложил Лисов.

— И стихи вставим. Пиши, Сергей!..

Только в полночь листовка была переписана начисто, и Кострикова с Лисовым Григорий отпустил домой.

Томский губернатор Азанчеев-Азанчевский только вернулся из Петербурга. После дороги еще не успел отдохнуть и был в плохом настроении. В столице ему было сказано, что государь весьма недоволен беспорядками в Томске. А чем он был недоволен: самой демонстрацией или тем, что оказались убитые и раненые, разъяснено не было. Губернатор всю дорогу думал над этим и решил, что государь вообще недоволен тем, что происходит в России.

Приказав адъютанту никого не впускать, губернатор удобно развалился в мягком кресле и закурил сигару. Он был грузен и страдал одышкой. Однако никому об этом не говорил и не показывал виду.

Расстегнув жесткий воротник мундира, чтобы легче было дышать, откинул массивную голову на спинку кресла. Черные густые волосы, нависающие брови, пышные усы и большая, в кольцах, борода делали его похожим на древнего ассирийского царя, вызывая у подчиненных страх и трепет.

Высоко пуская дым, губернатор перенесся мыслями в Петербург, в уютную квартирку пикантной соломенной вдовушки.

Вдруг дверь приоткрылась, вошел смущенный адъютант:

— Ваше превосходительство, прошу извинить... к вам настойчиво просятся господин полицмейстер и жандармский полковник.

— Что-нибудь случилось?

— Не имею чести знать. Хотят говорить лично с вами.

«А, черт бы их побрал», — выругался про себя губернатор и сказал:

— Проси!

Тучный полицмейстер и маленький, с нафабренными усиками жандармский полковник, войдя, козырнули:

— Здравия желаем, ваше превосходительство! Честь имеем поздравить с благополучным прибытием.

— Спасибо, господа! Прошу садиться, — официально сказал губернатор, давая понять, что разговор может быть только деловым.

— Позвольте доложить, ваше превосходительство, — начал тучный полицмейстер, — никаких беспорядков и бесчинств за последние дни в городе не про изошло.

— Слава богу! — облегченно вздохнул губернатор, незаметно застегивая под бородой воротник. — Что же вас привело ко мне в столь ранний час?

— Позвольте мне, ваше превосходительство, — поднялся поджарый полковник, ущипнув усики.

— Сидите, полковник. Я вас слушаю.

— Честь имею доложить, что, по агентурным сведениям, завтра должны состояться похороны убитого Кононова. Крамольники собираются снова устроить демонстрацию. Уже извещены сотни рабочих, студентов, мещан. Как прикажете поступить, ваше превосходительство?

— А какие меры намерены принять вы? — поморщившись, спросил губернатор.

— Полагаем двинуть отряды полиции и, если позволите, войска. Демонстрация будет разогнана, зачинщики арестованы.

— А покойник брошен на дороге? Так-с? — язвительно спросил губернатор и кашлянул в кулак: — Может быть, снова устроите стрельбу?

— Как прикажете, ваше превосходительство.

— Стрельба по толпе вызвала недовольство государя. Бунтовщиков хватайте дома, а не в толпе. Пусть хоронят, пусть кричат и машут флагами. Приказываю наблюдать, но не чинить никаких препятствий.

Двадцать шестого января, в среду, заводы и фабрики не работали. Днем в условленное время загудели гудки паровозов, им откликнулись басовитыми голосами заводы, фабрики, мастерские. И трехтысячная толпа, высоко неся красный гроб, венки из пихты и цветов и красное знамя, с которым шел на демонстрации Кононов, двинулась на кладбище.

На улицу высыпали горожане — стояли с двух сторон, сняв шапки.

Оркестр, собранный из студентов, играл траурный марш.

Вооруженные дружинники шли за гробом и с боков колонны. Но на улицах не было видно ни одного полицейского, ни одного жандарма. Только сновали, втирались в ряды какие-то шустрые, никому не известные люди.

На кладбище, когда гроб поставили на бровку у вырытой могилы, толпа сгустилась, оттеснив полицейских. На заснеженной плите появился бородатый человек в полушубке и, сжимая в руке треух, заговорил негромко, проникновенно:

— Товарищи! Сегодня мы хороним отважного революционного бойца Осипа Кононова, павшего от рук царских палачей. Он шел впереди демонстрантов со знаменем в руках и погиб, как герой. Мы собрались, чтобы сказать последнее «прости» нашему дорогому товарищу и выразить гневный протест царю-извергу и его наемным убийцам.

Сергей и его друзья, слушая гневные слова оратора, не спускали глаз с полицейских. Те хмуро стояли поодаль.

— Мы не забудем о злодейском убийстве. Мы не простим палачам! — приглушенно, но жестко звучал голос оратора. — Гибель Кононова еще теснее сплотит наши ряды. Пусть каждый, кто готов до победы бороться за рабочее дело, за свободу народа, мысленно поклянется у свежей могилы отомстить палачам! Будьте готовы, друзья, к смертельной схватке с царизмом. Час нашей победы не за горами!

Оратор спрыгнул с плиты, сорвал бороду и, нахлобучив треух, затерялся в толпе. Собравшиеся плотней сомкнулись вокруг могилы.

Когда гроб опустили в могилу, засыпали землей и прикрыли венками, подошла мать и с рыданиями упала на цветы. Ее подняли, дали понюхать нашатырного спирта. Она посидела на скамеечке и понемногу пришла в себя. Тогда сын Егор и Костриков взяли ее под руки и повели с кладбища. Следом за ними шла густая толпа, на ходу читая листовку «В венок убитому товарищу»...

Поздно ночью второго февраля к Григорию кто-то постучал в окно. Стук был условный, однако он никого не ждал. Григорий накинул полушубок, но не пошел сразу во двор, а сквозь морозный узор на стекле посмотрел на улицу. В рослом человеке узнал Николая Большого. «Что-нибудь случилось, раз Николай в такую пору», — подумал он и пошел открывать калитку.

Николай Большой, пожав ему руку, шепотом спросил:

— У тебя есть в городе родичи или близкие друзья?

— Есть, а что случилось?

— Надо прятаться, и как можно скорей. В городе идут облавы. Три часа назад в общежитии на Никитинской арестовали сорок шесть человек. Среди них Костриков.

— Так... Нехорошо. Но на Никитинской, кроме листовок и брошюр, ничего не найдут. Коли будут держаться спокойно — всех выпустят.

— Если не пришьют старых дел. Они на это мастера... Ну, ты прячься, Григорий, и, если уцелеешь, дай знать, я буду на старой явке.

Арестованных привели прямо в тюрьму и до утра загнали в «предварилку», где были общие нары, но на которых могло улечься не больше двадцати человек. Спали по очереди, а больше сидели и ходили.

Сергей просил всех на допросе говорить, что собрались случайно, пригласили-де незнакомые люди...

Утром арестованных развели по камерам. Сергей попал в небольшую камеру, где было всего пять заключенных. К нему сразу подошел пожилой арестант, заросший рыжеватой бородой.

— Из студентов, товарищ?

— Нет, я только кончил ремесленное. Учусь на курсах при технологическом.

— Одного замели?

— Нет, нас сорок шесть человек, все собрание.

— Собирались на Никитинской?

— Да.

— Сядем! — сказал незнакомец и перешел на шепот: — Еще не допрашивали?

— Нет, не допрашивали.

— Что взяли у вас?

— Так... листовки и несколько брошюрок.

— Ваше счастье! Если будете молчать — через месяц выгонят всех.

— Да как же молчать-то?

— А так, упорно. Ничего не знаю. Ни с кем не знаком. Позвали незнакомые студенты, ну и пошел послушать... Что бы ни показывали другие — все отрицай. Мол, знать ничего не знаю. Понял?

Сергей кивнул.

— Ну вот и все. Поговорим после допроса.

Бородатый закурил и стал ходить по камере, а Сергей лег и сразу уснул...

Когда ослабели морозы и на крышах появились первые сосульки, Кострикова выпустили из тюрьмы.

Оглядевшись, вдохнув полной грудью свежего воздуха, он пошел не на свою квартиру, а к Кононовым. Ульяна Веденеевна, поседевшая и как-то сгорбившаяся, хлопотала на кухне. Увидев Кострикова, она всплеснула руками:

— Сережа! Да откуда ты взялся?

— Только из тюрьмы. Наших выпустили уже давно, а меня держали за упрямство еще месяц.

— Батюшки мои! Да куда же ты теперь? Ведь с курсов и из управы, наверное, выгонят?

— Ерунда. Буду работать. Я ведь механик... Боюсь вот от квартиры откажут...

— Али у нас места мало? Живи на здоровье. Мы все любим тебя. Ведь ты сирота. Вот и будешь мне вместо Осюшки. Ведь друзья неразлучные были.

— Спасибо, Ульяна Веденеевна. Спасибо. Ваш дом всегда был для меня, как родной...

Как только стемнело, Сергей направился к Григорию и столкнулся с ним возле дома.

— Серж! Выпустили? — шепотом спросил Григорий.

— Как видите,— так же шепотом ответил Сергей.

— Долгонько тебя держали... Видно, запирался.

— Все начисто отметал. Даже совсем не отвечал на вопросы. Меня там один бородач научил.

— Такой рыжеватый?

— Да.

— Это наш. Человек железный. Стало быть, поздравляю с прибытием! Значит, узнал, как пахнет тюрьма? Это полезно... Есть где ночевать-то?

— У Кононовых устроился.

— Так... Сейчас я тороплюсь... А ты приходи обязательно завтра. Наперед скажу — я ждал тебя, Сережа. Очень нужен. Введем тебя в комитет, определим жалованье из партийной кассы. Будешь профессиональным революционером-агитатором. А так как здесь тебя слишком хорошо знает полиция, поедешь на станцию Тайга. Там дел невпроворот. Поедешь?

— А как же! Я сейчас на край света готов! Лишь бы скорей за дело!

— Ладно! Приходи завтра вечером, договоримся основательней.