Ради счастья. Повесть о Сергее Кирове

Глава сороковая

В середине ноября выпал пушистый снег. Дома стояли под белыми шапками, деревья — в инее. Белый наряд придавал городу сказочность, поэтичность. Не только детей, но и взрослых тянуло на улицу в снежную белизну.

Киров ждал первой пороши, мечтал по первопутку съездить на охоту. Но в субботу было еще черно, а в воскресенье снег повалил только утром...

Во второй половине дня просветлело, и ребятишки из всех подъездов хлынули во двор. Их радостные звонкие голоса напомнили Кирову детство. Он отложил книгу, оделся и, крикнув жене: «Я пойду прогуляться», вышел.

Прошло едва ли более часа, как во двор большого дома на улице Красных Зорь вошли трое пожилых мужчин, остановились у подъезда, где дежурила лифтерша.

— Не скажете ли, где тут проживает товарищ Киров?

Пожилая женщина оглядела незнакомых людей. «Похожи на рабочих. Но один что-то подозрительно тяжелое держит под мышкой в желтой бумаге».

Видя, что она медлит с ответом, тот, что был со свертком, добродушно улыбнулся:

— Вы не сумлевайтесь насчет нас, мы рабочие с Ижорского завода. Привезли Миронычу подарок. Он нас звал к себе.

— Вон что, вон что, это хорошее дело... Только его дома-то нет.

— Вот так неудача! — вздохнул седоусый. — Как же теперь?

— А вы не тужите шибко-то, — успокоила лифтерша и, поднеся руку к глазам, стала всматриваться сквозь редкий снежок.

— Ишь он легок на помине. Сюда идет. Вон, вон, глядите на аллейку.

По аллейке, слегка наклонясь вперед, в распущенной ушанке шагал Киров, таща четверо сцепленных санок с ребятишками. Он завез санки на гору и весело крикнул:

— Ну, теперь отцепляйтесь, ребятки, и гоните с горки одни.

— Спасибо, дядя Сережа! Спасибо! — закричали малыши.

Киров узнал рабочих, подошел, поздоровался.

— Вот уж не ожидал, что так быстро приедете. Спасибо, товарищи! Пошли в дом! — и распахнул дверь подъезда.

В передней помог гостям раздеться, пригласил в столовую.

— Проходите, проходите, товарищи, не стесняйтесь. — И, взяв седоусого под руку, пошел рядом. — А ты, Арсеньич, совсем молодцом выглядишь. Не ушел с завода-то?

— Не пускают... работаю помаленьку. Тут мы, старики, небольшой подарочек от ижорцев привезли.

— Что это вы задумали? Зачем?

— Нет уж, Мироныч, не обижайте рабочий класс, — сказал Арсеньич и, быстро развязав сверток, положил на стол тяжелый барельеф Ильича. — Уж не обессудьте, Сергей Мироныч. Не художники мы... А только этот портрет Ильича отлили из той же стали, что отливаем станины для блюмингов.

— Неужели? — Киров изумленно провел по барельефу рукой. — Ну, этому подарку цены нет... Спасибо, друзья. Спасибо!

Щелкнула входная дверь. Вошла разрумянившаяся на морозе Мария Львовна и, увидев гостей, прошла в столовую.

Киров представил стариков и показал на барельеф.

— Вот, полюбуйся, Мария! Отлили из блюминговой стали.

— Замечательно! — Мария Львовна взялась за барельеф, но не смогла поднять и тут же опустила его:

— Какой тяжелый...

— А что это у тебя кровь на пальце, Мария?

— Где? Ах, да... Это, наверное, сейчас... Пустяки, я прижгу йодом. Одну минуточку... — Она быстро ушла.

Арсеньич шершавой ладонью провел по внутренней стороне барельефа:

— Так и есть, остались заусеницы... Нет ли у вас напильника, Сергей Мироныч?

— Как не быть. Пойдемте со мной! — Он взял барельеф и, ведя гостей по коридору, распахнул дверь небольшой комнатки.

— Вот, прошу сюда!

— Ба, да тут целая мастерская! — воскликнул Арсеньич. — И верстак, и тиски, и инструменты, как у заправского мастерового.

— Я ведь и есть мастеровой! — улыбнулся Киров. — Моя основная профессия — механик. Вот здесь в свободные минуты слесарничаю. — Он зажал барельеф в тиски и, взяв напильник, мигом сровнял все заусеницы.

Арсеньич потрогал:

— Хорошо. Спасибо. Уж вы извините, что так получилось...

— Ну, ну, пустое, Арсеньич.

Вышли в коридор, и гости сразу засобирались домой. Услышав их разговор, из кухни выбежала Мария Львовна:

— Что, домой? И думать не смейте об этом, товарищи! Пойдемте-ка лучше со мной на кухню мыть руки. Сейчас будем обедать...

Двадцать седьмого ноября, приехав в Смольный, Киров вдруг почувствовал недомогание: кружилась голова, покалывало сердце. Это его удивило и испугало: ничего подобного никогда не случалось. Ему не верилось, что на редкость здоровый, крепкий организм может так неожиданно сдать. Поэтому не вызвал врача, а лишь сказал секретарю, чтобы его некоторое время не беспокоили, и лег на диван.

Тут же начали одолевать разные мысли: «Не годится лежать и киснуть. Болезнь нужно превозмогать, побеждать усилием воли... Да уж и сердце перестало колоть... Хватит!» Он поднялся и стал ходить по кабинету, посматривая то на окна, то на стены.

Вдруг его взгляд остановился на карте СССР, испещренной красными стрелами. Она висела рядом с проектом большого стадиона. «Странно... Откуда взялась эта карта? Ведь еще несколько дней назад ее не было... Может, Чудов повесил? Интересно, что за сюрприз он придумал?..»

Издали было видно, что Ленинград соединяли красные стрелы со многими городами страны. Стрел

было так много, что они расходились подобно солнечным лучам из красного диска — Ленинграда. Киров подошел поближе, прочел надпись: «Ленинград — форпост индустрии!» «Ишь ты, здорово написали! Верно!» — Он приблизился к самой карте, увидел другую надпись: «Ленинград оснащал передовой техникой важнейшие индустриальные очаги и новостройки, участвовал в создании почти всех гигантов первой пятилетки». Киров тряхнул головой. «А ведь правильно! Молодцы ленинградцы! Как это в песне поется: «И мы не праздно в мире жили!»» Его взгляд упал на «Условные изображения». Тут были нарисованы паровые молоты, тракторы, турбины, блюминги, дизели, драги, генераторы, электрокраны и много других машин и механизмов. Стрелы указывали, в какие города и поселки все это направлялось.

«Сюда бы можно было добавить каучук, алюминий, апатиты... да разве все перечтешь!.. Да, не праздно жили ленинградцы после того, как разбили оппозицию... Правда, в культурном строительстве еще приотстали. Вот он, живой укор перед глазами! — Киров взглянул на проект гигантского стадиона. — Да и нелегко поднять такую махину! Нужно намыть, насыпать на побережье земляное кольцо высотой в десятиэтажный дом и диаметром почти двести метров! Внутри его построить трибуны на сто тысяч зрителей... Однако покалывает и кружится голова... Присяду».

Киров опустился на диван, откинулся на спинку. В это время заглянула секретарь и, увидев его в такой позе, испугалась, подняла тревогу...

Скоро вошли Чудов и двое врачей в белых халатах. Кирова выслушали, выстукали и в один голос сказали:

— Нужен немедленный и длительный отдых.

Как ни сопротивлялся Киров, как ни ссылался на неотложные дела, на другой день товарищи из губкома увезли его вместе с женой в Толмачево, в дом отдыха «Крутой берег».

Это был старый барский дом, стоящий на высоком берегу Невы. Кругом простирались леса со снежными полянами. И природа, и сам дом своим уютом располагали к отдыху. Кирова огорчило лишь то, что в доме отдыха, кроме обслуги да одинокого старичка профессора, посланного наблюдать за больным, никого не было.

Привыкший к общению с людьми, Киров поначалу скучал, сидел за книгами да слушал радио. Гулять не хотелось: погода стояла промозглая... Но скоро подсыпало свежего снежку, и окрестности повеселели.

Киров попросил, чтобы ему привезли ружье и патроны. Стал пропадать в лесу и сразу почувствовал себя лучше. По вечерам с профессором играли в шахматы или рассуждали о прочитанном.

Как-то друзья, навещавшие Кирова, привезли фотоальбом с видами нового Ленинграда. Киров, несколько раз перелистав его вместе с Марией Львовной, решил вечером взять в гостиную, чтобы показать профессору.

После ужина они с профессором присели за круглый стол, покрытый ковровой скатертью.

— А знаете, профессор, я приготовил для вас сюрприз.

— Догадываюсь, — улыбнулся профессор, — очевидно, вам удалось подстрелить зайца.

— Нет, тут скорее медвежатиной пахнет, — усмехнулся Киров и, достав альбом, положил перед профессором. — Вот, взгляните.

— Новый Ленинград! Любопытно... Признаться, я больше люблю старый Петроград с его дворцами, мостами, набережными... Но посмотрим...

— Нет, разрешите, я буду сам показывать.

Киров уселся рядом и стал листать.

И вот, сменяя друг друга, стали возникать ансамбли многоэтажных домов на улице Стачек, на Московском проспекте, на Лесном.

— Помилуйте, да неужели все это построено за последние годы? — удивился профессор.

— Именно! — подтвердил Киров.

— Замечательно! И знаете, что радует? Я вижу разнообразие в архитектуре. Это хорошо! Отлично... Позвольте, а вот это полукруглое здание?

— Московско-Нарвский Дом культуры!

— Да-с, внушительно!

— А вот, обратите внимание, Василеостровский Дворец культуры!

— Это уж совсем грандиозно! Ну и масштабы! Да!..

Промелькнули перед глазами здания Текстильного института, проспекта Обуховской обороны...

— Позвольте, позвольте, Сергей Миронович. Это что за домики? Они очень привлекательны.

— Это научный городок в Колтушах, где трудится академик Павлов.

— Ах, вот оно что. Я много слышал об этом городке. Чудесно! Павлов, очевидно, доволен?

— Очень доволен. Сказал, что мы перещеголяли заграницу.

Перелистали страницы с красивыми видами Парка культуры и отдыха на Елагином острове, и перед

глазами возникла огромная арена с гигантским амфитеатром.

— Потрясающий вид! — воскликнул профессор, — что же это такое? Новый Колизей?

— Новый стадион, который мы начинаем строить. По вместительности он будет вдвое больше Колизея.

— Да, признаюсь, Сергей Миронович, вы меня поразили... Столько понастроили! И какие сооружения!..

— А что бы вы сказали, профессор, если бы вам показали альбом промышленных гигантов Ленинграда? Величественные корпуса «Электросилы», Металлического, «Красного путиловца»?

— Что бы я сказал? Отвечу. Я бы сказал и скажу, что вас напрасно привезли сюда. Да, напрасно! Вас надо было послать в Крым и заставить отдыхать целый год!

Киров раскатисто расхохотался.

— Вы шутник, профессор. Разве можно заставить соловья не петь? И я не могу сидеть без дела. Вот еще несколько дней погуляю с вами и — сбегу! Честное слово, сбегу. Там, в Ленинграде, ждут неотложные дела.

Наступил 1934 год. В конце января, еще не совсем оправившись от свирепствовавшего в Ленинграде гриппа, Киров выехал в Москву на Семнадцатый съезд партии. Вместе с ним ехало сто тридцать два делегата от ленинградских коммунистов. Киров должен был выступать на съезде, и он волновался, досадуя на свою болезнь, плохо спал в вагоне.

В Москве, только вышел на платформу, сразу увидел Орджоникидзе. В длинной шинели, в картузе, он шел навстречу, улыбаясь, раскинув руки для объятий.

— Серго, дорогой, у меня грипп, не подходи!

— Мы тифа не боялись в гражданскую, а гриппа подавно не испугаемся, — рассмеялся Орджоникидзе и крепко обнял друга. — Поедем, Кирыч, ко мне. Машина ждет. Я завтра же тебя поставлю на ноги.

Киров решил, что отказываться неудобно и, взяв свой чемоданчик, пошел рядом с Орджоникидзе.

Съезд начался с грома аплодисментов и проходил бурно, воодушевленно. Делегаты страстно говорили о великих победах. Даже бывшие оппозиционеры и уклонисты Зиновьев, Каменев, Бухарин, Радек каялись и восхваляли Сталина.

День проходил за днем в слушании речей, в громе аплодисментов, в оживленных разговорах в кулуарах. Уже по отчетному докладу Сталина высказалось больше сорока человек, а Кирова все не объявляли. «Не забыли ли обо мне? Вдруг прекратят прения?..» Тридцатого он ушел с последнего заседания обеспокоенный и поздно вечером, за чаем, сказал о своей тревоге Орджоникидзе.

— О тебе забыть нельзя, — рассмеялся Орджоникидзе, — за тобой стоит Ленинград! Не беспокойся, завтра объявят...

Тридцать первого утром Постышев открыл десятое заседание съезда и сразу объявил: «Слово имеет товарищ Киров».

Киров вздрогнул от неожиданности. И еще сильнее вздрогнул от взрыва аплодисментов, которые буквально потрясли зал. Он поднялся на трибуну и, взглянув в зал, как-то вдруг оробел. Все делегаты поднялись и рукоплескали ему стоя. «Черт возьми, как-то нехорошо получается... Что же делать?» Аплодировать вместе со всеми, как это делал Сталин, он не хотел, боялся, что могут истолковать как нескромность. «Конечно, аплодируют не мне, а ленинградцам, но все же надо их остановить». И Киров поднял обе руки, прося, моля делегатов угомониться.

И чем глуше становились аплодисменты, тем лучше, спокойнее и радостнее становилось у него на душе. И когда они стихли, лицо Кирова вдруг озарилось улыбкой, и он энергично вскинул руку:

— Товарищи!

В это тысячу раз произносимое слово он вложил столько души, энергии и страсти, что зал замер. Замер еще и потому, что многие из делегатов слыхали его зажигательные речи и знали, что он скажет что-то свое, кировское.

А что можно было сказать, когда по докладу высказалось больше пятидесяти человек? Когда все устали слушать и ждали лишь заключительного слова.

Но на скромную фигуру Кирова в простой защитной гимнастерке устремились сотни глаз. И Киров видел, чувствовал это. Бросив в зал призывное слово: «Товарищи!» — он сделал паузу, подался ближе к слушателям и заговорил проникновенно, без всяких шпаргалок и конспектов. Заговорил о подвиге ленинградских рабочих, инженеров, ученых...

— Я думаю, что всякую науку, в том числе и технику и механику, мы должны поднимать на такую высоту, которая недоступна капиталистическим странам... Скажем, наука о сопротивлении материалов — это крайне необходимая наука. Но мы ни на одну минуту не должны забывать, что... наука, которая изучает сопротивление противостоящих нам классов внутри страны и за ее пределами, — эта наука должна занимать первое место.

Раздался гром аплодисментов.

Киров воодушевился и, дождавшись тишины, продолжал:

— Вооруженная ленинизмом, в непримиримой борьбе с оппортунизмом всех мастей... наша партия, как никогда, едина, монолитна, тверда и сплочена вокруг своего ЦК...

Он снова заговорил о подвиге ленинградцев и с юмором, вызывавшим смех в зале, об оппозиционерах, которые «сидели в обозе».

И когда сочными мазками была нарисована картина больших свершений, Киров из оратора-трибуна вдруг опять превратился в простого рабочего-делегата и, заканчивая свою речь, сверкнул улыбкой:

— Успехи действительно у нас громадны. Черт его знает, если по-человечески сказать, так хочется жить и жить!

И опять зал содрогнулся от грома аплодисментов, которые невозможно было унять... Все поднялись и рукоплескали стоя.

Из Москвы Киров вернулся не только членом Политбюро, но и секретарем ЦК ВКП(б). Ленинградские делегаты с гордостью говорили: «Наш Мироныч на съезде избран секретарем ЦК единогласно...»

Но Кирову было чуждо тщеславие.

Он сразу же занялся делами. Пришлось выступать с докладами на партийных собраниях, встречаться с рабочими, колхозниками, специалистами, разъезжать по области, которая простиралась более чем на тысячу километров.

В ноябре пришла телеграмма из Москвы, приглашающая Кирова на пленум ЦК.

Пленум ЦК, как и Семнадцатый съезд партии, прошел под гром аплодисментов. Да и было чему рукоплескать! Пленум принял решение: с первого января 1935 года отменить в стране карточную систему, которая существовала почти четыре года.

Киров вернулся в Ленинград в отличном настроении и стал готовиться к докладу о решениях ноябрьского пленума ЦК на партактиве Ленинграда и области. Партактив должен был состояться вечером первого декабря в бывшем Таврическом дворце.

В Таврический дворец начали собираться люди часов с четырех: многие приехали из дальних поселков, из районов и, чтобы не мерзнуть на улице, сидели и ходили в кулуарах, разговаривали, делились новостями.

Около пяти часов на трамваях, на автобусах, на грузовиках стал съезжаться народ с заводов и фабрик. Приходили целыми группами, по десять — пятнадцать человек, рассаживались в красивом зале с колоннами, где не раз выступал Ленин.

Настроение было приподнятое. Многие уже знали, что принято решение об отмене карточной системы: шумно разговаривали, шутили.

Скоро зал заполнился до предела и гудел тысячеголосо, но собрание не открывали, ждали приезда Кирова.

В комнате президиума тоже собралось много народу: руководители районов, директора заводов и фабрик, секретари парторганизаций. Курили, разговаривали, ждали, поглядывая на часы, а Кирова все не было...

В зале несколько раз принимались хлопать. Администратор выходил на сцену, успокаивал, уверял, что Киров вот-вот приедет...

И словно бы какое-то тревожное предчувствие вдруг прошло по рядам: шутки утихли, разговоры смолкли. Тишина все сгущалась и сгущалась...

В коридоре гулко отдались чьи-то очень быстрые шаги. И тотчас разнеслось по залу: «Что-то случилось...»

Те, кто сидел близко к дверям, стали поспешно выходить и побежали в сторону комнаты президиума. Там образовалась толпа, приглушенно загудевшая.

Дверь приоткрылась, и кто-то в щель умоляюще:

— Тише, товарищи, тише! Мешаете... говорят со Смольным... Пройдите, пожалуйста, в зал...

А в зале было еще тревожнее. Рабочие не вставали со своих мест. Угрюмо молчали...

— Неужели война? — прошептал кто-то.

— Помолчи, объявят! — прикрикнули на него.

И опять тишина. Тишина тягостная, гнетущая...

Вдруг где-то далеко послышались шаги. На сцепу нервной походкой вышел человек в пенсне. Шагнул к рампе...

— Това... това... — Горло перехватило... Налил из графила воды, стуча стаканом о зубы, выпил несколько глотков и, овладев собой, опять — к авансцене:

— Товарищи! Случилось большое несчастье... Только сейчас в Смольном... убит товарищ Киров.

Зал замер, застыл, оцепенел... Несколько секунд длилось ледяное молчание. Вдруг взвился женский пронзительный крик. Кто-то гулко охнул. Послышались глубокие вздохи, приглушенные рыдания... Потрясенные люди начали медленно расходиться...

Весть об убийстве Кирова оглушила, как страшный раскат грома, всю страну. Всколыхнула весь мир. Тысячи негодующих телеграмм приходили в Ленинград и Москву. С утра до ночи звучали по радио скорбные мелодии. Нескончаемые толпы ленинградцев шли проститься со своим Миронычем...

В далеком Ташкенте Валериан Куйбышев, вырвав листы из блокнота, спешно писал в газету о своем друге страстные строки: «Мне довелось сидеть с товарищем Кировым в Томской тюрьме. В 1919 году мы с ним встретились... в Астрахани, в борьбе с деникинскими войсками. Товарищ Киров был душой армии, рабочих и крестьян. Он отстоял Астрахань... Исключительный оратор, он в то же время был и превосходным организатором... настоящим членом большевистской партии, то есть государственным человеком с большим кругозором. Товарищ Киров убит именно потому, что он был большим... революционером-большевиком, ненавистным контрреволюционной буржуазии...»

Живший в Крыму Горький, узнав о смерти Кирова, не находил себе места, не мог успокоиться: «Убит прекрасный человек, один из лучших вождей партии, — телеграфировал он в Москву, — идеальный образец пролетария, мастера культуры. Всей душой разделяю горе партии, горе всех честных рабочих». Но и отправив эту телеграмму, Горький не мог обрести покоя. Думал о Кирове, вспоминал свои встречи с ним. Его чувства вылились в письме Константину Федину:

«Я совершенно подавлен убийством Кирова, чувствую себя вдребезги разбитым и вообще — скверно. Очень я любил и уважал этого человека...»

С того трагического дня прошло сорок лет. Сорок лет... а имя Кирова не меркнет, не тускнеет! Память о нем живет в сердцах народа, ради счастья которого он жил и боролся! Ему воздвигнуты монументы, о нем написаны книги, поставлены фильмы...

Но есть нечто крепче гранита и бронзы, долговечнее книг и кинофильмов — народная любовь! Киров был и будет любим народом. И потому будет вечно жить в его сердце.