Ради счастья. Повесть о Сергее Кирове

Глава тридцать третья

Домой вернулись удрученные.

То, что случилось на вагоностроительном, было похоже на поражение.

— А ведь плохи наши дела, товарищи, — вздохнул Калинин, — можем и вечером не собрать большинства.

— Обидно, что не дали мне высказаться, — шагая от окна к двери, сказал Ворошилов, — я бы их раскатал.

— Раскатать не штука, — возразил Калинин. — Важно суметь переубедить. Ведь большинство — простые рабочие.

— А вы не находите, товарищи, что некоторых из выступающих мы уже слышали где-то? — спросил Киров.

— Да, да, верно! Тот, лохматый, был на «Красном треугольнике», — оживился Ворошилов. — Еще тебя, Михаил Иванович, тащил за полы со сцены. Я на него тогда так зыкнул, что он сразу убрался.

— А я его слышал на «Электросиле», — сказал Киров. — Значит, у них по всем заводам бегают одни и те же крикуны.

— Может быть, и голосовать приходят специально обработанные зиновьевцы?

— Вполне возможно.

— Мне говорили, — заволновался Киров, — что зиновьевцы раздали беспартийной молодежи больше трехсот партбилетов. И вот эти парни бегают сейчас с завода на завод, кричат и поднимают руки за оппозицию. Я велел расследовать это дело.

— Пока расследуют — они могут нам сорвать голосование на вагоностроительном, — остановился Ворошилов посреди комнаты. — Я предлагаю поставить в проходные и у клуба верных людей и пропускать на собрание по спискам, только заводских коммунистов.

— Хорошее предложение! — поддержал Калинин.

— Так и сделаем, товарищи! — как бы заключил Киров. — Поставим на контроль старых коммунистов и свердловцев.

Он подошел к телефону и стал звонить в Смольный...

Вечером, когда снова приехали на вагоностроительный, у проходной шумела большая толпа молодежи. Их не пускали на завод.

Несколько человек бросились за содействием к Кирову.

— Мы коммунисты, а нас не пускают.

— Если вы коммунисты, идите на свои предприятия. Там тоже будут собрания, — спокойно сказал Киров. — А здесь вам делать нечего.

На этот раз собрание началось сдержанней.

Председателем избрали старого токаря, которого все звали Федотычем. Заняв место за столом президиума, он поправил седые усы, откашлялся.

— Вот что, товарищи. Я думаю, надо эту бузу кончать. Пошумели и — баста! Нам, питерским рабочим, это не к лицу. Днем получилось как-то неловко... не дали высказаться члену ЦК, доблестному герою и полководцу гражданской войны товарищу Ворошилову.

В зале захлопали. Слово предоставили Ворошилову.

Ворошилов, успокоившись после дневного происшествия, заговорил твердо, решительно, как и подобает военному.

Он по пунктам разбил доводы оппозиции и призвал поддержать решение съезда.

Федотыч поднялся, приободренный, опять пощипал усы.

— Я думаю, товарищи, вопрос ясен. Ставлю на голосование резолюцию о поддержке ЦК. Поднимите руки! Так. Много! А ну опустите. Кто против? О!

Кот наплакал... Пишите! — кивнул секретарю. — Резолюция о поддержке линии партии принята подавляющим большинством.

Собрание на вагоностроительном заводе заставило Кирова крепко задуматься. Он долго не ложился спать.

«Прямо в глаза мне сказали, мол, ты мужик, провинциал, неуч, а лезешь в вожди ленинградского пролетариата. А что говорят за глаза?! Наверное, костят последними словами».

Киров присел на диван.

«Я же не рвался сюда. Даже отказывался, отбивался, как только мог. И все же послали... Конечно, мне туго придется. А что делать? Отказаться? Да ведь меня же послали, как солдата, на бой с оппозицией. В данном случае отказ равносилен дезертирству... Нет, пока не будет покончено с оппозицией, об отказе и заикаться нельзя...»

Было уже поздно. Киров выпил воды, разделся и лег спать. Лежал, ворочался, вздыхал. Одолевали те же мысли. Слышалось, как за окном где-то далеко скрежетали на рельсах и звенели трамваи. Сон не приходил...

«Пожалуй, мы неправильно делаем: приходим на собрание и начинаем агитировать. Зиновьевцы обрабатывали коммунистов не один месяц, а мы хотим их переубедить за час-два. Так не годится. Надо идти в цехи. Начинать работу оттуда. Проводить собрания в цеховых ячейках, переизбирать парторганизаторов и готовить людей к большому бою исподволь».

Эта мысль понравилась Кирову.

Как ни странно, но центром и главным оплотом зиновьевской оппозиции в Ленинграде оказался знаменитый революционными традициями бывший Путиловский завод.

Группа ЦК серьезно готовилась к разгрому оппозиции на «Красном путиловце».

— Надо идти в цехи, — убежденно говорил Калинин, — идти прямо к рабочим. Даже Ильич выступал с докладами прямо в цехах. Впечатление это произведет большое. Рабочие скажут: вот, члены ЦК, а не погнушались прийти к нам. Сразу мы завоюем симпатии. Я первый пойду к путиловцам, ведь там когда-то работал.

— Конечно, пойдем в цехи! — поддержал Ворошилов. — И нам будет полезно.

— Надо создать инициативные группы из заводских коммунистов, стоящих на позиции ЦК, — посоветовал Молотов, — и у нас будут надежные помощники, которых знают рабочие.

— Обязательно такие группы создадим, — пообещал Киров.

— Тогда, Мироныч, похлопочи, чтобы мне дали постоянный пропуск, — сказал Калинин. — Я сразу же и отправлюсь на «Красный путиловец».

На «Красном путиловце» инициативную группу возглавил мужественный человек, герой гражданской войны Иван Газа. Всех членов группы закрепили за низовыми партячейками, где решено было провести перевыборы бюро.

В середине января начались первые перевыборные партийные собрания в трубочном и вагономеханическом цехах.

Киров, опасаясь, что зиновьевцы устроят какую-нибудь новую провокацию, весь день провел на заводе, ходил по цехам, присутствовал на обоих собраниях, которые хотя и прошли бурно, но закончились полной победой.

В Смольный он вернулся поздно вечером.

Тотчас вошел Комаров. Всегда живой, энергичный, на этот раз он как-то замешкался у двери: в лице, в походке угадывалась тревога.

— Что случилось? — опередил Киров вопросом его сообщение.

— Беда, Сергей Миронович. Проглядели мы молодежь. Сегодня бюро Ленинградского губкома комсомола приняло постановление о несогласии с решениями Четырнадцатого съезда партии.

— Так... — постучал Киров пальцами по столу.— Значит, и туда проникли оппозиционеры? Дойти до такой дерзости...

— Секретарь губкома комсомола Румянцев — ставленник Евдокимова. Чуть ли не родственник...

— Надо было предвидеть... Очень нехорошо получилось... Комсомольцы — народ горячий. С ними нужно осторожно и вдумчиво вести работу. Ни в коем случае нельзя рубить сплеча. Есть у вас список бюро?

— Нет, но это не долго... я сделаю...

— Человек трех-четырех вызовите вы, поговорите по душам. Двух-трех пригласите ко мне. А вообще, давайте это дело поручим Швернику. Он ленинградец, его знают. Пусть проведет беседы, потом соберет бюро и добьется отмены позорного решения.

— Понимаю, — сказал Комаров и поднялся. — Пойду. С ним вместе обсудим, как действовать.

— Желаю успеха! В случае затруднений — звоните. И держите меня в курсе дел.

Только ушел Комаров, секретарь доложил:

— К вам товарищ из Баку, Сергей Миронович. Еще днем заходил. — Он заглянул в бумажку: — Чугин его фамилия.

— Чагин, наверное? Давайте его скорей, давно жду.

Вошел Чагин.

— Приехал? Молодец! — пожимая ему руку, сказал Киров и дружески похлопал по спине. — Садись, рассказывай. Очень ты нужен здесь, Чагин. Воюем с оппозицией, а «Красная газета» нам не помогает, а вредит. Получил ты согласие на перевод?

— Да, получил. Приехал капитально.

— Завтра же принимай газету и начинай помогать. Решение оформим на днях и введем тебя в бюро.

— Спасибо, Сергей Миронович, я готов! Я по газетам знаю, что борьба обострилась.

— Сейчас ведем борьбу за парторганизацию на «Красном путиловце». Как примешь дела, сам приезжай на завод. Надо давать отчеты о цеховых собраниях. Подумай, может быть, следует наладить оперативный выпуск листовок? Печатай высказывания старых коммунистов. Надо разоблачать зиновьевцев и их приспешников всеми силами.

— Займемся, Сергей Миронович. Я тут привез трех зубастых журналистов. Будем крушить оппозицию со всей силой.

— Ладно, ладно. Знаю твою боевитость. Скажи, устроился ли в гостинице? Нужна ли помощь?

— Пока все в порядке, Сергей Миронович. Устроился в «Астории».

Киров взглянул на часы. Позвонил секретарю:

— Пожалуйста, скажите, чтобы нам принесли чай...

Когда принесли чай, Киров заговорил совсем по-домашнему, как когда-то в Баку на даче.

— Скажи, Петр Иванович, как же ты не уберег Есенина?

— Да ведь он же уехал в Москву вслед за вами.

— А зачем отпустил?

— Взвился и неожиданно уехал. Даже со мной как следует не попрощался... А из Москвы сюда.

— Знаю, — вздохнул Киров. — Если бы я выехал на день раньше, очевидно, застал бы его в живых. Какого поэта потеряли... А знаешь почему?

— Наверное, окружала его тут всякая богема.

— Вот, вот! У меня была где-то газета... — Киров открыл ящик стола и достал «Красную газету». — Здесь есть статья Лавренева с хлестким названием «Казненный дегенератами». Послушай, как пишет: «...К этой славе немедленно потянулись со всех сторон грязные лапы стервятников и паразитов... Есенин был захвачен в прочную мертвую петлю. Никогда не бывший имажинистом, чуждый дегенеративным извертам, он был объявлен вождем школы, родившейся на пороге... кабака, и на его славе, как на спасительном, плоту, выплыли литературные шантажисты... Они не пощадили репутации Есенина и не пощадили и его жизни». Что скажешь?

— Верно пишет. Его погубили отбросы старого мира, богемные ошметки.

— Вот и мы сейчас ведем жестокую борьбу с людьми, которые недалеки от этих ошметков. Надо из лап зиновьевцев вырывать честных коммунистов, особенно рабочих. Заходи ко мне завтра утром, решим твои дела. Помни одно — никакого примиренчества. Никаких поблажек оппозиционерам. Надо разбить их в пух, чтобы впредь было неповадно заниматься расколом в партии.

На «Красном путиловце» около недели шли бурные цеховые партийные собрания. Подавляющее большинство рабочих-коммунистов высказалось за поддержку генеральной линии партии.

В Москву полетела телеграмма, заканчивающаяся такими словами:

«Мы посылаем наш горячий привет новому составу Центрального Комитета и обещаем ему полную поддержку».

Понеся жестокое поражение на «Красном путиловце», оппозиция уже не могла собрать сколько-нибудь значительные силы для активного сопротивления.

Десятого февраля 1926 года в Таврическом дворце открылась двадцать третья губернская Чрезвычайная партийная конференция.

Киров в этот день встал пораньше, тщательно вычистил шерстяную рубашку, начистил сапоги, сходил в парикмахерскую и даже успел просмотреть заранее написанные тезисы доклада.

Сегодня ему впервые предстояло выступать в знаменитом дворце, перед людьми, многие из которых в этих же стенах слушали Ильича.

Было от чего волноваться...

К тому же можно было ждать новых злобных выпадов со стороны оппозиционеров.

Однако по дружным аплодисментам, которыми встретили его делегаты, Киров понял, что опасаться нечего...

Так и случилось. И его доклад о решениях Четырнадцатого съезда и доклад председателя ВСНХ Дзержинского о состоянии и задачах хозяйственного строительства были встречены аплодисментами. Конференция заверила ЦК в полной поддержке...

Киров с волнением ждал выборов нового губкома. И когда объявили его фамилию, он почувствовал, как учащенно забилось сердце.

— Разрешите два слова! — послышался чей-то голос из зала, и, не дожидаясь ответа, на авансцену вышел смуглый худощавый человек с газетой в руках.

— Слово секретарю парторганизации «Красного путиловца» Ивану Газе, — объявил председатель.

— Товарищи, я хочу прочитать вам несколько слов из письма бакинских рабочих нам, ленинградским пролетариям. Вот эти слова: «Как нам ни трудно расставаться с товарищем Кировым, как нам ни дорог товарищ Киров, нас утешает одна мысль, что он будет в Ленинграде... Вы его скоро так же полюбите, как полюбили его бакинские рабочие. Вы, товарищи ленинградские коммунисты, в лице товарища Кирова приобрели стойкого, выдержанного старого большевика-ленинца».

Грянули аплодисменты. Иван Газа свернул газету и сел на свое место...

На другой день пленум нового состава Ленинградского губкома ВКП(б) призвал коммунистов к решительной борьбе с оппозицией.