Ради счастья. Повесть о Сергее Кирове

Глава четырнадцатая

Несколько часов, сидя у окна вагона, Костриков любовался Уральскими горами. Они то надвигались отвесными каменными утесами, то отдалялись, переходя в зеленые лесистые увалы. А когда поезд, петляя, поднялся на перевал, горы отошли далеко голубоватыми волнами. Казалось, что в чаще лесистых гор застыло, окаменело лазурное море, окутанное легкой дымкой... Но вот исчезли округлые горы, и опять без конца и края потянулись леса со светло-зелеными и бурыми пятнами полей.

«Вот она, матушка-Россия! Ширь и даль неоглядная, а где найти приют — не знаю. Кавказ далеко, но, наверное, уж и туда послан запрос и сообщены приметы. Только приеду, а меня цап-царап — и по этапу обратно...»

— Подъезжаем к Вятке! — объявил кондуктор, проходя по вагону.

Костриков встрепенулся.

«Наш губернский город, а я и не бывал в нем. Надо хоть в окно посмотреть. Наверное, здесь сейчас живет Саня Самарцев. Вот бы увидеться...»

Проехали Вятку. С болью в сердце смотрел Сергей на родные поля и луга, на тихие озера в лесу, вспоминал детство в Уржуме, покойную мать, бабушку, сестер.

Мимо по коридору прошли навьюченные вещами женщина и мужчина, ведя за руки ребятишек.

— Какая станция сейчас?

— Котельнич!

— Неужели? — Сергей прильнул к стеклу. За лесом показались золотые купола церквей, небольшой городок и широкая голубая река. «Вятка!» — сердце сжалось от радости и боли. «Если сойти и сесть на пароход, то к ночи буду в Уржуме. Бабушка и сестры ждут не дождутся».

Пока стояли в Котельниче, он все думал о будущем.

«Может быть, зря еду во Владикавказ. Город административный. Чиновники да военные. Промышленных предприятий там, наверное, нет. Может, остаться в Москве?..

Лет тридцать пять назад вот так же из этих мест уезжал Степан Халтурин. Он вырос в Орлове. Это верст сорок отсюда, вверх по Вятке. А уезжал не на Кавказ, а в Москву. Потом перебрался в Петербург, где было много заводов и фабрик, где рос и мужал российский пролетариат. Там попал в рабочую среду и стал настоящим революционером...

И мне бы в Москву... Уж недалеко, но без явки туда и соваться нельзя. Надо ехать во Владикавказ. А потом, когда установлю связи, можно и в Москву перебраться...»

Владикавказ — один из тех городов, которые сразу очаровывают свежего человека. Чистые улицы с каменными красивыми домиками, утопающими в цветущих садах, а над ними могучие горы со снежными вершинами. Если остановиться и замереть — услышишь, как в городском саду шумит Терек.

После бревенчатого Томска и таких же деревянных сереньких и грязных Новониколаевска и Иркутска Владикавказ поражал опрятностью, красотой и величием природы.

Костриков прошелся по городу, где увидел много горцев с кинжалами на поясе. Позванивая шпорами, щеголяли военные в белых черкесках.

Посидел в цветущем и благоухающем городском саду, послушал, как ревет Терек, и пошел отыскивать Лекарскую, где жили Серебренниковы.

И шум Терека, и зеленая гора над городом, и снежные вершины вдали, и ласковое солнце — все радовало его, вселяя надежду и уверенность в благополучии грядущих дней.

Отыскав на Лекарской небольшой белый домик, Костриков дождался безлюдья и только тогда позвонил у крылечка. Он надеялся, что его встретят старые знакомые со станции Тайга, у которых он когда-то скрывался. Но, приоткрыв дверь, на него пристально посмотрел незнакомый человек с русой бородкой, в очках.

— Извините, я, кажется, ошибся, — смущенно заговорил Сергей.

— А вам, собственно, кого?

— Я ищу Серебренниковых... сибиряков.

— Вы из Сибири?

Вопрос был условный, и Костриков назвал пароль;

— Да, привез им поклон от дяди.

Дверь тотчас распахнулась, и незнакомец приветливо сказал:

— Входите, пожалуйста...

Когда Костриков назвал себя, хозяин крепко пожал ему руку и повел знакомить с женой.

Проведя у милых, радушных людей несколько дней, Костриков узнал многое.

Терско-Дагестанский комитет РСДРП был разгромлен еще три года назад. Были разгромлены и рассеяны также и местные организации РСДРП в соседних городах. Предстояло революционную работу начинать заново.

Для начала решил осмотреться, изучить город, найти работу, устроиться оседло.

Серебренниковы уверяли, что в городе тихо. Начальник Терской области генерал-лейтенант Флейшер не раз похвалялся, что в военной столице Северного Кавказа с крамолой покончено навсегда. Костриков и сам думал, что в городе, кишащем военными и жандармами, никому и в голову не придет искать скрывающегося революционера.

Он решил изменить профессию: найти службу, которая бы не связывала. Удалось устроиться корректором в редакцию газеты «Терек». Снял комнату недалеко от редакции и зажил тихо, присматриваясь к городу, к людям...

Костриков не случайно пошел служить в газету. Должность скромная: платят мало, и надо высиживать свои часы, зато в газету стекаются все новости о событиях в Терской области. Вычитывая материалы газеты, можно многое узнать.

Была и еще одна сокровенная мечта — Кострикову хотелось сделаться репортером. Чувствовал в себе влечение и способности к журналистике. Вчитываясь в статьи, репортажи, фельетоны, он думал, что и сам бы мог написать не хуже. Но пока ему нужно было удержаться на должности корректора.

Он был исполнителен и вежлив со всеми. Доброта, отзывчивость и природное обаяние как-то сразу сделали Кострикова своим человеком в редакции и типографии. Он пил чай и обедал вместе с рабочими, ходил в горы с молодыми репортерами Ильиным и Яковлевым.

Делая корректуру, иногда приходил к заведующему редакцией Лукашевичу, пожилому худощавому человеку в очках, и спрашивал, нельзя ли изменить ту или иную фразу.

Тот выслушивал Кострикова, смотрел, говорил: «Это разумно» — и исправлял...

Приходы Кострикова с поправками продолжались довольно долго и изрядно надоели Лукашевичу.

— Знаете что, Миронов, вы мне совсем не даете работать. Если умеете отыскивать «блох» у других, почему бы вам не попробовать писать самому?

— А это возможно? — зарделся от радости Костриков.

— Приходите завтра с утра, пока я не занят номером, получите задание.

Костриков поблагодарил и ушел с надеждой в душе. Ему было поручено написать заметку в «Судебную хронику» о довольно обыденном деле — краже скаковой лошади у одного заезжего петербургского щеголя.

Под заметку отводилось сорок строк. Костриков написал шестьдесят, зная, что Лукашевич любит вычеркивать. Он явился к заведующему после обеда, когда тот обычно бывал в хорошем расположении духа.

— Ну-с, ну-с, показывайте, что вы там накропали.

— Написал на двадцать строк больше, чтобы было из чего вычеркнуть.

— Предусмотрительно! — улыбнулся тонкими губами Лукашевич. — А ну-ка, посмотрим...

Он взял статейку, быстро прочел и удивленно взглянул на Кострикова.

— И вам никто не помогал?

— Нет. Я только из суда...

Лукашевич прочел еще раз.

— А знаете, недурственно! Даже весьма заинтересовывает. Вы даже характеры наметили... Снесите прямо в типографию, — и расписался вверху.

— Позвольте, а как же с сокращениями?

— Никаких сокращений! Ступайте!

Заметка была опубликована без подписи. Никто, кроме Лукашевича, не знал, что автор ее — корректор Миронов. Но событие, описанное в ней, было подано так увлекательно, что заставило говорить о себе и в редакции, и в типографии.

Издатель «Терека» Назаров, смуглый седеющий человек, любил просматривать свежий номер за стаканом чая. Прочтя заметку о краже лошади, он спросил вошедшего с телеграммами Лукашевича:

— А скажите, пожалуйста, милейший, кто сегодня готовил «Судебную хронику»?

— Корректор Миронов.

— Как? Не может быть!

— Он! Я давал поручение. Оказался способным. Не мешало бы поощрить.

— Н-да-с. Отлично написано. Такого рода описания могут поднять подписку. Пришлите-ка его ко мне...

Костриков в белой рубашке, заправленной в брюки, затянутый широким брезентовым поясом с тремя пряжками на ремешках и кожаным карманчиком для часов, предстал перед Назаровым веселым, улыбающимся. Темно-русые густые волосы, зачесанные назад, завершали портрет молодого привлекательного парня.

— Ну-с, молодой человек, — добродушно заговорил издатель, жестом приглашая его присесть, — что же вы скрываете свои таланты?

— Нет, я не скрываю... я просто не решался.

— Отличная заметка. Свежо, интригующе и прочее. Одним словом, с сегодняшнего дня я зачисляю вас на должность репортера.

— Благодарю вас покорно.

— Полем вашей деятельности пока будет судебная хроника. А потом посмотрим...

Предположение Серебренниковых, с которыми из осторожности Костриков виделся редко, начинало сбываться: прошло больше года, а его не трогали. «В других местах, возможно, ищут, а здесь действительно место безопасное. А может, за давностью вообще прекратили это дело. Пожалуй, мне пора перестать осторожничать и начать налаживать партийную работу. Одновременно надо серьезно заняться журналистикой и постараться сделаться настоящим публицистом. Это очень важно для профессионального революционера...»

Как-то с репортером Ильиным, тоже молодым человеком, любителем загородных прогулок, Костриков ходил на Столовую гору, что была верстах в шести от города. Обратно возвращались вечером изрядно уставшие, но в отличном настроении.

— Красивые места на Столовой, — заметил Костриков, — а ходят туда, видимо, немногие.

— Раньше бывали массовки, а когда пересажали революционеров, все прекратилось. Раньше совсем иначе жилось... Какие смелые статьи печатались у нас. И газета называлась не «Терек», а «Казбек».

Сам Назаров был большим либералом. Шумел... А сейчас притих. Боится.

— Очень замкнуто ведет себя и Лукашевич.

— Еще бы! Он ведь отбыл длительную ссылку и чуть ли не каторгу. Поневоле будешь замкнут... Вроде у него и родичи были революционерами. Ты, Сергей, загляни в энциклопедию, в дополнительные тома. Я видел что-то про Лукашевичей.

— Эй, берегись! — раздался крик, и мимо проскакало несколько всадников, и среди них две женщины, одетые под жокеев.

— Золотая молодежь веселится, — заметил Ильин, и разговор перешел на другую тему...

Однако Костриков запомнил совет нового товарища и в первый же свободный вечер пошел в библиотеку, попросил два дополнительных тома энциклопедии.

Действительно, о Лукашевичах писали:

«Лукашевич Александр Осипович, политический деятель, род. 1855». Может, отец нашего Лукашевича? Он ведь тоже Александрович. «Трижды судился, отбывал каторгу... Эмигрировал. Написал воспоминания в «Былом»». Интересно. Надо бы почитать... И еще один Лукашевич... Иосиф Дементьевич. Тоже политический... Да, с Лукашевичем хорошо бы подружиться...

— Сергей Миронович, к хозяину! — послышался звонкий голос дежурного по редакции.

Костриков не любил, когда издателя называли хозяином, но все же поднялся и вошел в кабинет.

— Садитесь, Сергей Миронович, — пригласил Назаров и взглянул на него весьма интригующе. — Вам еще не надоела судебная хроника?

— Нет, ничего...

— Есть новое поручение: надо срочно написать о безобразиях в приюте. Возьметесь?

— С радостью. Это дело знакомое. Я сам воспитывался в приюте.

— Вот как? Тогда берите мою лошадь и немедля в приют. Что и как писать — увидите сами. Статья должна быть готова завтра.

— Будет сделано! — Костриков быстро встал и, поклонившись, вышел из кабинета.

Из приюта он вернулся вечером, когда уже сотрудники расходились по домам, молча прошел в свою комнату, закрылся и сел за статью...

Утром, когда статья была переписана начисто, заглянул к Ильину.

Тот сидел потягиваясь.

— Чертовски болит голова после вчерашнего... Не одолжишь ли полтинник, Сергей?

— Одолжу, если ты выслушаешь мою статью о приюте. Боюсь, не пересолил ли?

— Не до статей мне... ну да ладно, читай!

— «Владикавказ... имеет и сердобольных людей, которые крохи, падающие с их обильного стола, отдают своим ближним, лишенным самого необходимого — хлеба.

...Благотворителем человек становится, в большинстве случаев, далеко не потому, что этого настоятельно требует его совесть, — к этому обязывает обыкновенно положение в обществе, желание обратить на себя внимание общества.

...Приют этот содержится на средства общества попечения о сиротах и бедных детях города Владикавказа.

В настоящее время в нем уже 14 детей, болеющих скарлатиной, и 6 — трахомой.

Когда вы узнаете, что в приюте воспитывается всего 40 человек детей и что, следовательно, ровно половина из них страдает заразными болезнями, — вы поймете, какой «признательности» заслуживают наши благотворители.

...До последнего времени воспитанники едва ли имели понятие о сколько-нибудь сносной постели... Корыта, в которых купают детей, служат и для мойки белья...

...Можно, конечно, играть в благотворительность, но для этого нужно избрать какой-нибудь другой объект, а не детей-сирот.

Они нисколько не повинны в существовании у вас такой потребности».

Ильин, опустив лобастую голову, терпеливо дослушал до конца. Потом долго тер ладонями опухшее лицо и наконец сказал:

— Целковый!

— Что, целковый? — не понимая, спросил Костриков.

— Гони целковый! Не полтинник, а целковый! Эта статья принесет тебе известность!..

Сергей постепенно уверил сам себя, что его розыски прекращены и на деле о подпольной типографии в Томске за давностью поставлен крест. Он перестал остерегаться, бывал в обществе, в театре, даже вступил во Владикавказский горный клуб и совершил восхождение на вершины Казбека и Эльбруса. Он стал более внимательно присматриваться к молодой, кареглазой конторщице с пышной прической.

Кострикова уже хорошо знали в городе как журналиста Миронова, и молодой конторщице Марии

Маркус было лестно пройтись с ним в городской сад или побывать в театре.

Стройный, всегда жизнерадостный, веселый, находчивый, Сергей очень нравился Марии. Даже рябинки на его лице правились ей, так как придавали ему грубоватую, мужественную простоту.

Сергею тоже нравилась Мария — статная, чернобровая, с красивыми живыми глазами и мягким, певучим голосом.

Они полюбили друг друга и стали почти неразлучны. Все в редакции и типографии поговаривали, что скоро должна быть свадьба, и даже шутливо намекали Сергею и Марии.

Сергей чувствовал, что Мария ждала от него решительного объяснения, и как-то, пригласив ее в городской сад, увел в глухой уголок, где была скамейка. Они уселись, и Сергей взял руку Марии:

— Маша! Я давно хотел...

Мария знала, догадывалась, что он будет говорить о своей любви и, видимо, сделает предложение, но на пути стояли преграды. И она решила сказать о них первая.

— Погоди, Сережа, погоди. Я знаю... я сама... Мы оба любим друг друга. Ты это хотел сказать?

— Да, да, Маша, милая...

— И я тоже, Сережа. Очень, очень тебя люблю... Но что же делать?

Сергей подумал, что ей известно о его прошлом и она боится.

— Маша, конечно... ты должна знать все. Но только об этом никто, ни один человек, даже самый близкий, не должен знать. Я был связан с революционерами и даже сидел в тюрьме.

— Сережа, да разве я...

— Нет, нет, не перебивай, — он крепко сжал ее руку. — Не перебивай! Ты должна знать. Я сидел в тюрьме, и меня снова могут посадить. Поэтому я не имею права делать тебе предложение... Я не могу связывать тебя и подвергать страданиям.

— Нет, нет, Сережа. Я не боюсь. У меня сестра революционерка. И брат Яша тоже с ними. Я не боюсь... Но я боюсь другого. Мать и отец старые люди. Они натерпелись страху с Софьей и Яшей. А тут еще один революционер. Их невозможно будет переубедить. И вообще они едва ли согласятся на наш союз... Я говорю о венчании...

— Маша, о чем ты? — рассмеялся Сергей и притянул ее к себе. — К черту попов с их церковью! Я не верю ни в какого бога! Давай обойдемся без них.

— Сережа! Я так боялась...

— Чего?

— Боялась, что ты откажешься...

— Чепуха! Горький сказал, что человек выше сытости! А мы скажем, что человек должен быть выше предрассудков. И будем выше их!

— Да, да, Сережа, будем выше их, — сказала Мария и, припав к его груди, заплакала от нахлынувшего счастья...

Статья о безобразиях в приюте наделала много шума. Назарова вызывали для объяснений к полицмейстеру. О Миронове после этого в редакции и типографии заговорили еще более уважительно.

Как-то в столовой к нему подошел верстальщик Иван Турыгин:

— Можно с вами за компанию, Сергей Миронович?

— Пожалуйста. Буду рад.

Пригладив ладонью набок темно-русые волосы, Турыгин присел рядом. Разговорились.

Турыгин, похвалив статью, стал рассказывать о других безобразиях в городе, и Сергей почувствовал, что этот человек свой.

— Надо бороться... с безобразиями, — сказал он и пристально, с теплотой посмотрел в серые глаза.

Турыгин понял намек, а еще больше понял взгляд Миронова.

— Пробовали в пятом, да многих не досчитались...

Костриков улыбнулся с грустью и доверительно, полушепотом:

— У нас в Томске тоже было, однако не всех замели.

— И здесь кое-кто уцелел... — шепнул Турыгин.

Костриков молча пожал ему руку под столом и поднялся...

С этого дня они стали не просто знакомыми по службе, а товарищами по борьбе. Турыгин помог Кострикову установить связи с уцелевшими партийцами во Владикавказе, а через них — с большевиками в Минеральных Водах, в Пятигорске, в Грозном. В доме Турыгина стали тайно собираться члены возрождаемой большевистской организации.

Ведя нелегальную партийную работу, организуя пропаганду в депо и железнодорожных мастерских, Костриков мужал и как журналист, стараясь при каждом удобном случае использовать газетную трибуну для революционной пропаганды. Когда приблизилось столетие со дня рождения Белинского, он пришел к издателю с предложением написать статью.

— Статью о Белинском? Вы? Интересно... Попробуйте. Такая статья нужна.

Костриков перечитал все, что было написано о великом критике. Вернее, все, что удалось достать. «Белинский — великий критик и просветитель. Это бесспорно. Но я напишу по-своему. Я взгляну на Белинского глазами революционера»...

Когда статья была готова, Костриков позвал к себе репортера Яковлева, которого считал самым умным из молодых журналистов.

Яковлев, прочтя статью, долго молчал, пуская папиросный дым к потолку.

— Ну, что скажешь? — не удержался Костриков.

— Боюсь, что Назаров побоится напечатать. Да, да. Посмотри, что ты пишешь: «Непроглядно мрачным пятном на страницах нашей истории лежит трагическая эпоха тридцатых — сороковых годов прошлого столетия...» Или вот о Белинском: «Белинский приобрел огромное воспитательное значение и стал предтечей современного научного миросозерцания... от чистой метафизики он перешел к чисто научному мировоззрению, от идеализма к материализму... вернее было бы назвать его Моисеем русской общественной мысли, который вывел ее из темных лабиринтов голой абстракции на торную дорогу реализма... Он поднял тот яркий светильник научного миросозерцания, который освещает путь нашему поколению...»

— Думаешь, не напечатает? — вздохнул Костриков.

— Я за эту статью готов бороться вместе с тобой, — ответил Яковлев и дружески протянул руку.

Последний летний месяц 1911 года был на редкость теплым, ласковым. Сергей Костриков с утра работал над очередной статьей и закончил ее быстро.

После обеда прошелся по городу, посидел в городском саду у неукротимого Терека и до сумерек занимался в библиотеке.

Вечер был отдан Марии. Она собирала близких друзей и родичей, готовила хорошее угощение. «Для нас с тобой, Сережа, — шепнула ему вчера, — это будет вроде свадьбы...»

Стол был действительно заставлен яствами и ломился от фруктов. Вечер удался на славу. Было шумно и весело. Говорили о свободе и молодости. Читали стихи. Потом дружно пели, танцевали.

Сергей вернулся домой возбужденный и радостный. А так как было уже далеко за полночь, сразу лег спать. Ему снились снежные горы и отважные друзья, с которыми он поднимался на Казбек.

Снег слепил, а у него разбились очки, и он шел по гребню тороса, все время прикрывая глаза. Дул резкий ветер, идти было трудно и до вершины было еще далеко. Но он, наклоняясь и пряча от ветра лицо, шагал бодро, веря, что вершина будет взята.

Вдруг послышался стук, будто бы сразу несколько человек врубались ледорубами в скалу. Сергей открыл глаза и понял: стучали в двери.

— Сейчас, сейчас! — раздался голос хозяйки, потом скрип открываемой двери, тяжелые шаги, голоса.

Сергей быстро оделся, открыл дверь в переднюю, где стояла с лампой дрожащая хозяйка и несколько жандармов.

— Вы Миронов? — строго спросил ротмистр.

— Да, я. Что угодно?

— Обыскать! — взвизгнул ротмистр.

Жандармы быстро ощупали Сергея.

— Оружия нет, ваше благородие.

— Обыскать комнату!

— Позвольте? По какому праву? Где у вас ордер? — Молчать! Лучше соберите теплые вещички. Вы арестованы.