Ради счастья. Повесть о Сергее Кирове

Глава пятнадцатая

Кострикова в черной карете привезли в тюрьму, заперли в одиночке. Над дверью в крохотном окошечке горела лампа, бросая клетчатые тени на пол и голые стены. Из окна с массивной решеткой сочился голубовато-розовый свет. Где-то далеко за горами вставало солнце.

Кострикова слегка знобило и от волнения, и от ночной прохлады. Он стал ходить по камере, чтобы согреться и собраться с мыслями.

Прежде всего вставал вопрос: за что?.. А так как арестовали жандармы, было ясно — по политическим мотивам...

«Странно. Даже очень странно. Если бы меня разыскивали по делу подпольной типографии — нашли бы давно: были тюремные снимки, отпечатки пальцев и прочее.

Очевидно, тут что-то другое... Может, я был под негласным надзором? Может, за мной следили?.. Возможно. Но здесь, во Владикавказе, я был крайне осторожен.

Но вдруг арестовали Серебренниковых? Мало ли какие бывают случаи... Впрочем, они собирались в Москву. Может быть, и уехали. Я давно не был у них...»

Он присел на койку, выпил из чайника воды и снова стал ходить размышляя.

«А вдруг меня сцапали за статьи в «Тереке»? Все-таки резко писал. Особенно в защиту приютских...»

Устав ходить, Сергей присел на койку и стал вспоминать свои статьи о приюте.

«Да, писал я резко. Статья «Наши благотворители» нашумела». Сергей пощипал подбородок, вспоминая. «Во второй статье я еще резче отбрил благотворителей. А ведь среди них есть весьма влиятельные люди. Кто-нибудь пожаловался в жандармерию и — готово! Им ничего не стоит запрятать «неугодного» в тюрьму...»

Совсем рассвело. Узенький луч солнца пробился в камеру, а Костриков все ходил и думал, пытаясь догадаться, за что его «замели», и подготовить себя к отпору.

Вдруг мысли перенеслись к Марусе. Сердце заколотилось сильней. «Только начала складываться жизнь — и вдруг... Бедная, бедная Маруся. Наверное, уже знает все. Наверное, и у нее был обыск... Меня, очевидно, загонят в Сибирь... Что будет с ней? Как отнесутся в редакции?..»

Заскрежетал засов.

— Завтракать! — крикнул надзиратель и поставил на столик миску с похлебкой.

Прошла неделя, а Кострикова не вызывали на допрос и не выпускали на прогулки. На обходе он заявил протест смотрителю.

— Не волнуйтесь, вызовут! — сухо сказал смотритель и, передав заявление сопровождавшему его старшему надзирателю, вышел из камеры.

Сегодня опять не пустили на прогулку. Костриков подошел к двери, застучал кулаками.

— Чего надоть? — через «волчок» спросил надзиратель.

— На прогулку хочу.

— Не приказано выпущать.

— Это незаконно! — крикнул Костриков и забил в дверь каблуком.

— Чего буйствуешь? — послышался грубый голос старшего надзирателя.

— На прогулку прошусь.

— Прогулки отменены. Не до вас! — послышалось в ответ, и щелкнула задвижка «волчка».

Но перед обедом надзиратель сам вошел к Кострикову:

— Получайте передачу.

В хозяйственной сумке оказались фрукты, сахар, колбаса и записка. «Наверное, Серебренниковы», — подумал он и развернул записку. В ней было несколько слов:

«Сережа, дорогой, не волнуйся. Думают, что это недоразумение. Жду. Надеюсь на скорую встречу. Маруся».

Сергей еще раз пробежал записку, и глаза его радостно заблестели.

«Маруся! Как хорошо! Она не испугалась и даже успокаивает меня. Значит, я не одинок. И она по-прежнему со мной».

Сергей выложил гостинцы на кровать, найдя в кармане бумагу и огрызок карандаша, написал несколько бодрых строк и постучал в дверь...

Остаток дня он провел в приподнятом настроении, попросил, чтобы ему принесли из библиотеки что-нибудь почитать, и после ужина сразу же лег спать.

Ночью раздались громкие металлические удары, повторенные эхом. Сергей прислушался. Удары раздавались гулко в пустынном колодце тюремного двоpa.

Он вскочил, накинул одеяло и подошел к окну, привстал на цыпочки и увидел: во дворе устанавливали эшафот...

Сергея словно окунули в ледяную воду. Все тело охватил озноб, он услышал, как дробно стучали зубы. Плотней закутался в одеяло, стараясь не думать о том, что происходило во дворе. Но стук молотков и покрикивания надзирателей не давали отвлечься.

«Я должен взять себя в руки и увидеть все, что там происходит. Я должен научиться побеждать страх».

Он вскочил, свернул тощий матрац, положил его на пол у окна и, встав на него, замер, наблюдая страшное зрелище. Прошел час, а может, и больше. Потрясенный, он сел к столу и записал все, что увидел:

«За стеной раздался специфический стук топора: делают эшафот... В тюрьме тихо, как на кладбище, но многие не спят — чуткое ухо заживо погребенных ясно различает удары, слышит шаги приближающейся смерти — и, затаив дыхание, ждут ужасной развязки».

Он посидел, вспоминая, преодолел озноб и опять стал писать:

«...Во дворе раздался резкий звон кандалов. Ведут... разговоры смолкли: толпившиеся перед окном надзиратели прижались к стене, чтобы дать дорогу совершающему свой последний путь осужденному. Лязг цепей усиливается... Палач бросил папироску, поправил свою черную маску (он не дерзает открыть свое нечеловеческое лицо) и принял позу ожидающего... И как бы навстречу к нему надзиратели поспешно ведут обреченного на казнь. Несчастный едва успевает за ними передвигать ноги. Маленький, невзрачный чиновник открывает портфель, вынимает лист бумаги. Среди мертвой тишины раздается команда: «Смирно!» Надзиратели становятся во фронт. «По указу его императорского величества временный военный суд...» — быстро читает невзрачный чиновник.

— Не желаешь ли исповедаться? — спрашивает осужденного руководящий казнью представитель полиции.

— Да, хочу, — равнодушным тоном отвечает жертва военной юстиции.

— Может быть, скажешь что-нибудь касающееся твоего дела? — спрашивает полицмейстер.

— Нет, ничего, — тем же равнодушным тоном отвечает осужденный. — Я хочу только попросить: у меня в N-ской тюрьме осталось шесть рублей денег, так нельзя ли их переслать домой, а то они пропадут.

— Хорошо, перешлем. Сбивайте кандалы!»

Костриков выпрямляется, смотрит куда-то вверх и спрашивает сам себя: «Что это? Совершенная духовная смерть прежде смерти физической?..»

Он поднимается в изнеможении и идет к окну. Двор опустел, а труп казненного все еще висит на веревке...

«Оставили, чтобы запугать арестованных. Нет, господа жандармы, Россию, ее народ, ее революционеров не запугаете виселицами. Нет, не запугаете!..»

Предположения и догадки Кострикова подтвердились. На допросе, куда его вызвали по предписанию прокурора, выяснилось, что он был опознан и арестован по «розыскному списку» полиции. Следователь объявил, что его отправят в Томск, как только будет получена бумага.

В октябре Кострикова отвезли на вокзал и переправили с этапом в ростовскую пересыльную тюрьму. Там ждали, пока сколотится партия в Харьков. Оттуда — в Москву. Из Москвы — в Самару и Челябинск... Только четвертого ноября привезли в Томск.

Измученный двадцатипятидневным этапом и содержанием в грязных, зловонных, вшивых пересыльных тюрьмах, Костриков вышел из вагона и на миг остановился: кругом было бело от снега. Легла, утвердилась сибирская зима.

Партию арестантов, большинство из которых были закованы в кандалы, должны были прогонять через весь город. Костриков нарочно встал с краю, чтобы его мог увидеть кто-нибудь из своих.

Проходя по знакомым улицам, он всматривался в прохожих, провожавших партию сочувственными взглядами, надеясь встретить знакомых, незаметно подать знак.

Вспомнилась январская демонстрация пятого года. Перестрелка с полицией, гибель Осипа Кононова. Вспомнились томские большевики: Григорий, Николай Большой, дружинники Лисов, Кадиков, Корнеев, с которыми отбивался от черносотенцев в здании управления железной дороги... Вспомнилась добрая, заботливая Ульяна Веденеевна. «Жива ли она? Уж больно убивалась тогда из-за Осипа. Надо бы подать весточку. Но как?..»

Стал думать о Григории и Николае Большом. «Удалось ли им уцелеть? Действует ли комитет? Может быть, оба сидят в тюрьме, в крепости, а то и на каторге...»

Но вот показалось длинное, мрачное здание тюрьмы за каменной стеной. Кострикову вспомнилась старая тюремная песня:

Изможденных, перемерзших арестантов, одетых в тряпье и черные тюремные шинели, построили перед воротами, пересчитали и пропустили в тюрьму.

Кострикова отвели в политический корпус — в крепость — и заперли в одиночку. Он разделся, прошелся от дверей до окна и, увидев на стене им же выцарапанные буквы «С. К.» и дату, грустно улыбнулся:

«Здравствуй, моя старушка хозяюшка! Как говорят, я уже имел честь отгостить у тебя...» Он подошел к окну, взглянул на снежные крыши, где вихрился под ветром снег, и вздохнул: «Что-то меня ожидает в Томске на этот раз? Вдруг упекут на каторгу...»

Походив по камере, Костриков почувствовал слабость, прилег. «Этот этап здорово измотал меня. Однако киснуть не приходится. Впереди — серьезная борьба, а может быть, и схватка с «правосудием». Я должен быть бодрым и полным сил. Еще неизвестно, как повернутся события».

Он поднялся, заставил себя сделать гимнастику и сел за письмо Марусе.

Письмо получилось ободряющее, задушевное и заканчивалось так:

«Ничего страшного мне не предстоит... Будущее за нами: впереди так много времени. Энергия, сила воли, твердость в достижении цели — и никакое препятствие не будет страшно...»

Отправив письмо, Костриков пытался установить связи с томскими революционерами, томящимися в тюрьме. Ему необходимо было знать, арестованы ли Михаил Попов и Герасим Шпилев, с которыми он сооружал подпольную типографию.

Но за ним строго следили. На прогулки выводили одного. Никакого общения с заключенными не допускали. Даже в баню гоняли ночью, когда в ней никого не было. Перестукивание тоже не принесло успеха: рядом была пустая камера...

На допросы не вызывали.

Опять приходилось самому, путем логических размышлений, разбираться в предстоящем деле, предугадывать наиболее вероятный исход.

«Если бы Попов и Шпилев были схвачены, меня бы сразу же вызвали на допрос и постарались побыстрей закончить дело. Значит, оба на свободе и меня держат потому, что их не могут найти...

А если найдут, разве те признаются, что строили типографию? Ведь первый раз они решительно отвели обвинения и были оправданы.

Правда, тогда не нашли типографию. Но ведь у следствия и сейчас нет доказательств, что ее строили мы. Они для того и хотят сыскать всех участников, чтобы запутать нас на очной ставке и тем вырвать признание.

Нет, господа, это у вас не выйдет!..»

Придя к такому заключению, Костриков совершенно успокоился и, попросив в библиотеке книги и самоучитель немецкого языка, засел, как и прежде, за самообразование...

Наконец пришло долгожданное письмо от Марии. Она писала, что ждет и надеется на его скорое возвращение. Письмо ободрило Сергея, он откликнулся немедленно. Рассказывая о себе, он делился с любимой своими мыслями:

«Давно не слышал музыки, и, чем она дальше от меня, тем большую приверженность чувствую к ней. Впрочем, это всегда так бывает.

При настоящих условиях, вероятно, я способен был бы заняться музыкой...

...Весь день читаю, читаю все, что попадется под руки: старые романы, журналы без начала и конца, неизвестно кому принадлежащие. Есть и русские классики и даже кое-что из иностранных.

...Случайно взял Лермонтова, и почему-то совершенно иной стала в моих глазах его поэзия... Удивительно своеобразно: много помогло в его усвоении, очевидно, мое знакомство, хотя и слабое, с Кавказом. Какова должна быть сила воображения, наблюдательность и проникновенность у человека, так высоко, художественно и образно описывающего Кавказ...»

Переписка с подругой помогла Сергею скоротать в одиночке тоскливую и длинную зиму. Первое дуновение весны, всегда вдохновлявшее Сергея на воле, и здесь, в тюрьме, подействовало на него благотворно. И тон писем к Марии стал другим:

«Вот скоро начинается здесь весна, божественная сибирская весна, о которой южане не имеют ровно никакого представления (бедные, они ничем не могут вознаградить себя, так как прелести весны (настоящей) ни с чем не соизмеримы). Когда настанет это время, тогда... я буду писать стихами...»

Но стихами писать не пришлось... Шестнадцатого марта, когда еще улицы были в глубоком снегу, его вызвали в суд, проходивший при закрытых дверях. На скамье подсудимых он не увидел ни Попова, ни Шпилева. Это обрадовало: «Значит, никаких свидетелей... Отлично! Откажусь от адвоката и буду защищаться сам...»

Судебное разбирательство длилось недолго. Костриков не выказал ни малейшего волнения. Он отводил обвинения легко, словно они действительно были выдуманными...

Суд удалился на совещание, и через несколько минут огласили решение: «...за отсутствием состава преступления считать мещанина города Уржума Вятской губернии Сергея Миронова-Кострикова по суду оправданным».