Ради счастья. Повесть о Сергее Кирове

Глава двадцать шестая

Так вот, оказывается, вы какой, Иван Михайлович, — рассматривая скуластое приветливое лицо, говорил Киров, — очень простой, доступный человек. А я предполагал, что к вам и подступиться будет трудно. Мол, ученый муж и прочее...

— Я, товарищ Киров, — сын крепостного мужика. К науке пробивал дорогу собственными кулаками. И вот весной вступил в Коммунистическую партию. Так что вы со мной говорите попросту.

— Спасибо, Иван Михайлович. Именно на откровенный разговор я и рассчитываю... Надо увеличивать добычу. А как? Слыхал, будто бы с Эмбы нефть собирались возить на верблюдах. Вот как она нужна.

— Да, готовились, — вздохнул Губкин. — Теперь, правда, эта идея отпала. Но промыслы Грозного, Майкопа и особенно Баку — в ужасном состоянии.

— Вот я и хотел спросить... Неужели нет спасения от воды? — В лице Кирова была такая озабоченность и тревога, как будто он говорил с хирургом, которому предстояло оперировать самого близкого и безнадежно больного человека.

Губкин и сам тяжело переживал разруху и запустение промыслов, однако он верил, и верил твердо, что их можно спасти, возродить. Правда, это требовало нечеловеческих усилий. Сказать Кирову прямо он боялся. Боялся подорвать в нем веру в успех. Но и сказать неправду, обнадежить тоже не мог...

Он долго сидел задумавшись, потирая лоб, словно делая в уме какие-то расчеты.

— Ответить на ваш вопрос, Сергей Миронович, очень не просто. Раньше промыслы были разделены на участки, которые находились в руках разных владельцев. Поэтому никто из геологов не имел точного представления о структуре бакинских нефтяных залежей... Сейчас мы получили возможность составить геологические карты всего массива и определить, как велика угроза обводнения. Но ведь для этого потребуется время.

— Я понимаю. Но все-таки...

— То, что я увидел сегодня, вместе с вами, весьма обнадеживает. Полагаю, что на центральном участке дела поправимы. Если энергично возьмемся за откачку воды, большинство скважин можно спасти.

— Спасибо, Иван Михайлович. Именно это я и хотел знать.

— Но при существующем оборудовании, своими средствами, Сергей Миронович, мы ощутимых успехов не добьемся.

— Но как же быть? Возможен ли выход из тупика?

— Выход, по-моему, есть, — сказал Губкин, доверительно подвинувшись к Кирову. — Этот выход подсказан Лениным. Перед моим отъездом мы виделись и говорили обстоятельно. Ильич прямо сказал: надо четверть, даже две четверти промыслов сдать концессионерам Запада, с тем чтобы они помогли нам и оборудованием, и продовольствием. И Ильич настаивает, чтобы переговоры, в целях ускорения дола, вели бы непосредственно руководители «Азнефти».

— А если капиталисты заломят несусветно? Если выдвинут совершенно неприемлемые условия?

— Тогда свяжемся с Америкой. Я жил там почти год. Осмотрел все промыслы и заводы нефтяного оборудования. Американцы пойдут на сотрудничество.

И это важно. Они ведь не долбят скважины, как у нас, а бурят их. Они могут прислать к нам буровые бригады вместе с трубами, бурильными станками и полным оборудованием буровых вышек. Благодаря им мы можем наладить и развернуть у себя буровые работы. Только широкое применение на промыслах быстрого вращательного бурения обеспечит нам успех в росте добычи нефти.

— Спасибо, Иван Михайлович. А кого бы, вы полагали, можно послать за границу?

— Конечно, Серебровского. Он инженер и деловой человек. Ему и карты в руки!

— Пожалуй, больше и некого послать. Хорошо. Я сегодня же поговорю с ним... А вы как и где устроились, Иван Михайлович? Наверное, голодаете?

— Нет, нет, не беспокойтесь, Сергей Миронович.

— Обедать будете у нас в ЦК. И с сегодняшнего дня в вашем распоряжении автомобиль. В гостинице приготовлен лучший номер. И вообще, что бы вам ни понадобилось — звоните мне в любое время. Вот вам телефоны: служебный и домашний. — Киров протянул бумажку. — Мы очень надеемся на вашу помощь, Иван Михайлович.

— Так ведь за этим меня и послали, Сергей Миронович, — сдержанно улыбнулся Губкин. — Как только ознакомлюсь с делами на промыслах, сразу приду к вам.

Только попрощался Губкин, в кабинет без доклада вошел крепыш в военной форме — Георгий Атарбеков. По просьбе Кирова он был назначен уполномоченным ВЧК.

Устало опустившись в кресло, Атарбеков взглянул на Кирова большими черными глазами с покрасневшими веками. И эти смелые честные глаза лучше слов сказали Кирову, что диверсия с пожаром еще не раскрыта.

Киров положил карандаш, придвинулся ближе к Атарбекову, спросил негромко:

— Что, Георгий, неужели никого не удалось задержать?

— Сработано чисто. Те, кого задержали, просто зеваки. Настоящие диверсанты ускользнули.

— Плохо... — Киров открыл коробку с папиросами, протянул Атарбекову: — Кури!

Оба долго курили, посматривая друг на друга.

— Значит, диверсия?

— Обязательно диверсия!

— Ищи, друг. Ищи! Если нужны люди — поможем.

— Вот об этом и пришел просить, Мироныч. Просто разрываюсь.

— Хорошо. Я подумаю. Трудно с людьми, но для тебя найдем...

Поручив работникам ЦК подобрать двадцать молодых коммунистов из бывших воинов Одиннадцатой армии для Атарбекова, Киров до позднего вечера просидел за письменным столом, делая наброски плана самых главных, самых неотложных дел.

Он исписал несколько страниц и остался недоволен, так как невозможно было наметить конкретные сроки для их исполнения.

Домой пошел пешком, продолжая думать о том же.

«Нет, один я тут ничего не придумаю. Надо засесть вместе с Серебровским, а может быть, снова пригласить Губкина. Он судит разумно. К его мнению надо прислушаться. И надо, видимо, начинать с того, что советует Ильич — сдавать часть промыслов в концессию и закупать оборудование за границей...»

Дома он уединился в кабинете.

«Безусловно, надо посылать людей за границу. Это обеспечит нам будущее. Поможет восстановить и расширить промыслы, внедрить вращательное бурение, новую технику. Но ведь переговоры, заключение договоров, приезд западных специалистов, доставка оборудования — все это займет много времени. А мы должны форсировать добычу немедленно, сегодня, завтра. От нас ждут решительного и быстрого сдвига в этом деле. Ведь и так уж потерян целый год...

Надо встряхнуть, взбодрить рабочих. Ведь в Баку богатые революционные традиции. На промыслах много бывших боевиков, которые сражались еще в пятом году.

Надо пойти к рабочим, рассказать им правду, призвать к самоотверженной работе, помочь, чем возможно. И дело пойдет!..»

Киров сел на диван, закурил и опять стал думать о разговоре с Губкиным, о беседе с Ильичем.

Почему-то вспомнилась такая деталь. Когда уходил из кабинета, Владимир Ильич поднялся, чтобы проводить его до двери.

Сделав несколько шагов, Киров увидел на стене портрет Карла Маркса и рядом барельеф — красивое энергичное лицо с небольшой бородкой. Увидел и на мгновение замедлил шаг, стараясь припомнить...

— Это Халтурин! — сказал Ленин. — Удивительно яркая личность в революционном движении.

— Да, да, Владимир Ильич, я знаю и очень люблю Халтурина, это мой земляк.

— И непременно почитайте, что о нем пишет

Плеханов, — сказал Ильич и крепко пожал руку. — Желаю больших успехов!

Тогда, прощаясь, Киров не спросил Ильича, почему в ого кабинете рядом с портретом Маркса висел барельеф Халтурина? И теперь очень жалел об этом.

«Как же я до сих пор не прочел, что писал о Халтурине Плеханов?.. Нехорошо... Да ведь, кажется, еще тогда, в Москве, я достал книжку Плеханова. Надо взглянуть...»

Он подошел к шкафу и стал искать...

«Да вот она, эта книжка. Такая неказистая на вид... Ну-ка, посмотрим...»

Он долго листал грубые, чуть ли не из оберточной бумаги, страницы. «Вот, кажется, нашел... Да, очень высоко оценивает созданный Халтуриным «Северный союз русских рабочих»... ««Северный союз» вобрал в себя цвет «старых», испытанных рабочих-революционеров»... А вот и о самом Халтурине:

«Краснобаем он не был, — иностранных слов, которыми любят щеголять иные рабочие, никогда почти не употреблял, — но говорил горячо, толково и убедительно... Тайна огромного влияния, своего рода диктатуры Степана заключалась в неутомимом внимании его ко всякому делу... Он выражал общее настроение...»

Да, здорово написано. Видимо, Халтурин умел проникать в души рабочих. Этому надо у него поучиться. «Говорил горячо, толково и убедительно». Этому тоже надо учиться у него. Надо, чтобы слово доходило до рабочего и было понято им... Интересно, что же еще пишет Плеханов?»

Пробежав несколько страниц, он положил книгу.

Оказывается, Халтурин выступал в рабочих кружках, на многих заводах Петербурга, бывал в семьях рабочих, отдавал свои деньги нуждающимся, попавшим в беду рабочим. Жил среди рабочих, знал их нужды и интересы...

«А мы до сих пор не были в рабочих общежитиях. Надо узнать, как люди живут, чем дышат».

Он подошел к телефону и вызвал квартиру Серебровского.

— Александр Павлович! Еще не спите? Очень хорошо. А у меня к вам такое дело. Давайте завтра с утра вместе поедем в Черный город — в лачуги рабочих, в общежития, в бараки. Посмотрим, как живут семьи. Поговорим. Что? Согласны? Тогда заходите ко мне и — поедем...

Побывав в бараках, в лачугах Черного города, Киров и Серебровский возвращались в тяжелом настроении. Особенно удручен был Киров и всю дорогу молчал, погруженный в думы, искал выхода из отчаянного положения.

Войдя в кабинет, он усадил Ссребровского к большому письменному столу и сам сел напротив.

— Мне, Александр Павлович, случалось всякое видеть. Сам я жил в приюте, голодал в Казани, в техническом училище, прошел и тюрьмы, и этапы, жил в голодной, окруженной врагами Астрахани, но такой нищеты, такого бедственного положения, как здесь, нигде не видел. Надо рабочим увеличивать паек, иначе пропадем. На голодное брюхо — не поднимешь и пуха!.. А дети? Придется открывать не один десяток детских садов. Я вот что надумал: давайте вдвоем напишем письмо Ильичу, откровенное, правдивое, попросим помощи — помощи в деньгах, в продуктах, в оборудовании. Ильич не оставит в беде бакинский рабочий класс.

— Не оставит! — согласился Серебровский. — С хлебом, правда, сейчас очень тяжело: голод в Поволжье, а деньгами помогут. И оборудованием, я думаю, тоже. Кое-что, безусловно, смогут производить наши заводы.

— Хорошо. Об оборудовании пишите вы, а остальное я беру на себя. Попробую на днях объехать все промыслы и всюду выступить перед рабочими с горячим словом. А вы, Александр Павлович, собирайтесь в Европу, а если потребуется, поезжайте и в Америку — ищите концессионеров, заключайте договоры на нефтяное оборудование, трубы, цемент. Договаривайтесь на выгодных для нас условиях о бурении на больших площадях. Это не моя прихоть, а боевое задание Ильича.

Серебровский откинулся на спинку стула, закурил и, пригладив ладонью зачесанные на прямой пробор темные волосы, заговорил неторопливо:

— Я думал над этим, Сергей Миронович. Думал серьезно! Я готов выехать за границу в любое время, но полагаю, что моя миссия будет иметь лишь частный успех — скажем, закупка бурильных станков и труб. О концессиях надо вести переговоры через дипломатические каналы. Это дело серьезное и требует большого искусства.

— Хорошо. Согласен. Договоримся так: вы берете на себя производство буровых работ, закупку бурильных станков, труб и всего необходимого оборудования. Концессиями же пусть занимаются дипломаты. Какой избираете маршрут?

— Я полагаю, к англичанам и французам соваться нечего: они потребуют возврата своих промыслов.

— Да, пожалуй...

— А вот с немцами и шведами, может, и удастся договориться.

— Губкин был в Америке и очень советует ехать туда.

— Безусловно. Америка — главная цель.

— Отлично! Значит, договорились. Я сегодня же телеграфирую в Москву, а вас попрошу поговорить с Губкиным, взять у него адреса и, может быть, даже рекомендации... и не забудьте о письме в отношении оборудования, которое могли бы производить наши заводы.

— Не забуду, Сергей Миронович. Этот вопрос уже подработан, и послезавтра такое письмо будет представлено...

Бакинцам хорошо было знакомо слово «кир». Киром называли асфальт или гудрон, которым покрывали крыши лачуг, дороги, тротуары.

Поэтому, когда в газетах замелькала фамилия «Киров», она сразу запомнилась. В ней было что-то бакинское, родное.

После осмотра Кировым рабочих поселков в Черном городе в бараках и общежитиях появилась какая-то комиссия. В срочном порядке переселяли семьи рабочих в дома, конфискованные у богатых. Детей устраивали в детские сады, создаваемые в особняках нефтяных магнатов. Многосемейным выдавалась мануфактура, обувь, дополнительные продукты.

Поговаривали, что это по распоряжению Кирова.

Тогда женщины, переселенные из лачуг, стали вспоминать, что к ним действительно приезжал какой-то приветливый начальник и, кажется, звали его «Кира».

Рабочие-азербайджанцы на промыслах тоже рассказывали о «Кире», который отвез в больницу придавленного трубой тартальщика, приказал убрать с буровой мастера-грубияна и будто бы сам починил сломавшуюся желонку...

На промыслах, в деревянном бараке, где была столовая, собрались, рассевшись на скамейках, на столах, прямо на полу перед красным столом президиума, бурильщики, тартальщики, буровые мастера, подсобные рабочие. Были забиты все проходы. Люди стояли в дверях, сидели на подоконниках распахнутых окон. Ждали нетерпеливо, упорно. Должен был приехать Киров.

«Что-то он скажет? Чем обрадует?» — эти вопросы волновали каждого. За год наслушались всяких речей и перестали бывать на собраниях, а тут — Киров! О нем ходила добрая молва, каждому хотелось послушать. Многие видели «Киру» — не раз встречались и говорили с ним на буровых.

И вот колеса зашуршали по песку, из машины выпрыгнул и быстро вошел в зал невысокий, энергичный человек с густыми, зачесанными назад волосами, в полувоенной рубашке, расстегнутой у ворота. И по толпе пополз шепот: «Он! Он! «Кира»!»

Приехавший с Кировым высокий человек с большими черными глазами поднял руку и что-то сказал по-азербайджански. Стало тихо. Воспользовавшись этим, он открыл собрание и предоставил слово Кирову.

Киров несколько секунд всматривался в лица собравшихся, дожидаясь, пока утихнет шепот. Он по многочисленным выступлениям интуитивно чувствовал и определял тот критический момент, когда ожидание доходит до предела, когда промедление может все погубить. Именно в этот момент он тряхнул головой и заговорил негромко, без всякого пафоса:

— Товарищи! Перед отъездом в Баку я виделся и говорил с товарищем Лениным.

И эти слова, сказанные так просто и доверительно, заставили замереть зал.

— Товарищ Ленин просил меня передать славному бакинскому пролетариату горячий, искренний привет!

И вдруг аплодисменты грянули с такой силой, что, казалось, задрожали стены барака.

Киров поднял руку, дождался тишины:

— От себя добавлю, что Совет Труда и Обороны и Совнарком РСФСР приняли решение о возведении бакинских промыслов в разряд ударных объектов первостепенной важности. Отныне Баку будет лучше снабжаться, а заработная плата всем промысловым рабочим будет резко увеличена. Начнем строить для рабочих дома.

Опять грянули аплодисменты, раздались возбужденные крики. Киров спокойно и твердо заговорил о насущных делах, недочетах в работе, о тех мерах, которые необходимы, чтобы поднять добычу нефти.

Иногда он приводил смешные примеры, рассказывал о забавных случаях, которые видел на промыслах. Его слушали с удовольствием и громко смеялись.

Обрисовав положение на промыслах и доказав, что самоотверженной работой можно восстановить скважины и спасти залежи от обводнения, он сделал паузу и усилил голос:

— Большевики глядят в будущее. Мы должны перейти на роторное бурение, разведать новые нефтеносные площади, резко превысить довоенную добычу. Скоро наши люди поедут в Европу и в Америку, чтобы закупить новейшее оборудование, пригласить к нам на время иностранных специалистов. Но все это случится еще не скоро. Сейчас нам нужно ремонтировать старое оборудование и самим стараться поправить дело. Я уверен, что славный рабочий класс Баку и на этот раз покажет героическую работу.

Как мы сейчас живем? Плохо живем, товарищи. Бедствуем. Ютимся в лачугах. А когда начнем давать больше нефти, все переменится! Заработки возрастут вдвое, втрое. Еды и одежды будет в достатке, построим красивые дома для рабочих. Целые города возведем возле промыслов. У каждого будет отдельная квартира с газом, с ванной, с туалетом. На промыслы будем ездить в собственных автомобилях. Вот какая будет жизнь, товарищи! Умирать не надо! Построим детские сады, школы, больницы, стадионы, клубы, театры. Все дети будут учиться. И взрослые тоже. Вон сидит бурильщик Ага Дадаш. Хороший рабочий, а неграмотный. И он будет учиться. И я верю: станет он инженером. Будет начальником. Все зависит от нас. Давайте дружно работать, и построим новую жизнь. Мне скоро случится снова быть в Москве и видеться с Ильичем. Могу ли я сказать, что бакинцы не подведут?

— Не подведем! — крикнул кто-то в зале.

— Не под-ве-дем! — дружно ответили сотни голосов.

И, не дав ему договорить, грянули аплодисменты...

Азербайджанец в брезентовой куртке, Ага Дадаш, сидевший на подоконнике, сложив ладони рупором, громко кричал:

— Ура! Кира! Кира, ура!..