Разрыв-трава

5

Черная тарелка репродуктора шипела и потрескивала. Густой голос диктора звучал прерывисто и невнятно. Игнат прижался ухом к тарелке, стараясь не пропустить ни одного слова.

За окном занималось осеннее утро, дул ветер, падали редкие снежинки. Настя возилась у печки с чугунами и кастрюлями.

Прослушав сводку новостей, Игнат выключил радио.

— Опять худо? — спросила Настя.

Игнат вздохнул, молча махнул рукой, сел к столу. Здесь лежала школьная карта. Ее Игнат выпросил у учительницы и каждое утро, прослушав радио, красным карандашом наносил линию фронта. Линии почти вплотную подступили к Москве, весь запад страны был исполосован ими. Временами Игнату казалось, что это не просто линии, а кровоточащие рубцы, и не ветры гудят за окном, а содрогается и стонет земля; стон этот входит в душу ноющей болью. Что будет? Неужели чужие полчища так и будут движься, сея страдания, калеча, убивая людей?

— Бабы болтают: снова знамение было, — сказала Настя. — Огненные буквы горели на небе, предвещая погибель.

Игнат сердито засопел.

— Дуры они, твои бабы!

Слухи о знамениях возникали нередко. В них было что-то от старого, казалось бы, навсегда изжитого семейщиной. И это раздражало Игната.

Торопливо позавтракав, пошли на работу Настя в МТС, Игнат в столярку колхозной бригады. По дороге он встретил Татьяну. Та пожаловалась: сын стал плохо учиться. У Ферапонта днями околачивается, про всякие божественные дела и молитвы с ним разговаривает.

Игнат нахмурился. Ферапонт, кажись, снова взялся за свое. Чему он может научить? В свое время Игнат искал у него ответа на многие вопросы. Сладкоречивый уставщик лишь с толку сбивал. У него, как он теперь понимает, всегда была одна забота сохранить власть над душами людей. В последние годы примолк вроде бы. Сейчас сызнова вокруг себя людей собирает, задуривает головы всякими побасками о гневе господнем.

На бригадном дворе Игнат опять услышал о том самом знамении, о котором говорила Настя. Бабы шептались, испуганно округляя глаза. Игнат качал головой. Он уже не сердился на баб, жалел их острой и горькой жалостью. Почти у каждой кто-то из родных воюет, тревога гложет сердце, а тут эти самые знамения. Поверь им и садись, жди всеобщей погибели.

Вечером Игнат пошел к Ферапонту. В доме старика, на божнице горели свечи, перед ними на коленях молились старушки. Сам Ферапонт, седой, гладко причесанный, в старинной, до колен рубахе, держал в одной руке лестовку, в другой пухлую книгу, читал, торжественно растягивая слова.

Игнат снял шапку, присел па лавку, стал ждать. Ферапонт косо посматривал на него, хмуро двигал седеющими косматыми бровями.

Завершив молитву, выпроводил старушек, задул свечи, зажег керосиновую лампу и только после этого спросил:

— Что скажешь, Игнатий?

— Наш Митька у тебя бывает?

— Бывает. Смышлен и разумен отрок.

— Он-то, может, и разумен, Игнат вздохнул. А вот тебя, кажись, бог лишил разума. От учебы пария отвлекаешь зачем тебе это?

— Приневоливать человека к познанию богопротивной грамоты великий грех, Игнатий Назарыч. Глаза Ферапонта сурово блеснули.

— Давай не будем разбирать, что грех, а что не грех.

— Вижу, ты окончательно обасурманился. Одумайся, Игнатий, пока не поздно. Сейчас не время думать о житейской суете. Великое наказание ниспослал господь на погрязший в грехах род человеческий. Конец света приближается, и горе будет тому, кто не помыслит о спасении души!

— Война божье наказание? — спросил Игнат. Он чувствовал, что в сердце закипает злость, но сдерживал себя, старался говорить спокойно.

— Бог наказал вероотступников и антихристов в образе человеческом.

— А ты знаешь, что такое война? В ее губительном огне гибнут и престарелые, и невинные младенцы, рушится все, что создавали, чем дорожили люди. Если бы и вправду войны начинались по велению бога, то это веление безумца. Но все не так. Не твой бог, а злая воля людей несет нам смерть и страдания.

Ферапонт поднялся.

— Не хочу слушать нечестивые твои речи! Уходи!

Игнат усмехнулся, стиснул в кулаке бороду.

— Я уйду. Но выслушать тебе мои слова все-таки придется. Твое время кончилось давным-давно, старик. И брось мутить воду! Не выдумывай разные знамения. Народу и без твоих вредных слов тяжело. Не одумаешься, пеняй на себя.

— Ты меня не пугай! Сам бойся. Не чуешь, как горит земля? В этом пламени все вы станете пеплом.

Голос Ферапонта срывался на крик. А Игнат, как ни странно, успокаивался.

— Не сгорим, — сказал он. — Всю кровь из себя выцедим, но пожар угасим. Одного понять не можешь, что если уж мы своих господ, больших и маленьких, с шеи спихнули, то чужеземцам и подавно не властвовать над нами. Игнат поднялся, натянул шапку, достал из кармана рукавицы. — Запомни, что я тебе сказал. И Митьку здесь не привечай.

Старик что-то говорил ему вслед, но Игнат его уже не слушал, вышел, аккуратно притворив за собой дверь, жадно вдохнул холодный воздух. Ветер перестал, в разрывах туч поблескивали звезды. Улицы села были пустынны, в окнах домов мерцали тусклые огоньки… В каждом доме надежда, страх, ожидание. А где-то там, на другом конце страны, жмутся грудью к мерзлой земле мужики и парни из этих домов и, может быть, кто-то из них в эту самую минуту расстается с жизнью, умирает, чтобы пламя войны не слизало с лица земли и Тайшиху и тысячи других селений…