Рихард Феникс. Остров. Книга 2

Глава 49 Находки

Вечерний морок спускался на город, и на улицах стало больше стражей Теней. Каждому встречному из них Урмё приказывал найти чёрный экипаж и проследить за ним, а после отчитаться. В ответ стукали по мостовой древки коротких копий, подбитые железом каблуки, и стражи скрывались в густых тенях домов, подворотен, чтобы вынырнуть в только им известных местах.

Прохожие обращали внимание на двух суровых мужчин в форме и торопились разойтись по домам. Предосторожность никогда не бывала лишней, и люди берегли свои шкуры, крепче запирали двери и вели себя тихо-тихо, даже лихие компании мигом прекращали буйства, стоило им заметить детективов управления, которых в городе боялись больше, чем стражей. Многие позабыли Нолана, но знали Урмё. И теперь, когда на обычно улыбчивом лице застыла холодная маска, даже самые добросовестные замирали под тяжёлым взглядом, как пойманные на месте преступления.

Ещё недавно оживлённая улица возле дома Шау оказалась почти пуста, лишь несколько женщин собирали лотки и закрывали лавки, да ветер гонял обрывки бумаги да древесной стружки. Торговки, стараясь не глядеть в лица детективов, рассказали всё то же, что и мальчишка Поньке. Лишь добавляли, что пятым из чёрных был кучер, лошадок — четыре, что вещи — совсем немного: саквояж, пару сумок и ящик со звякающими склянками, — закинули на крышу экипажа с высокими бортиками и наскоро закрепили ремнями. А ещё, что господин Нгуэн звал дурным голосом то Жюли, то Эннику, но никак не Филиппу. И оттого третья жена шла то белыми пятнами, то красными, зыркая вокруг и что-то шипя.

Нолан тронул ручку двери. Не заперто. Вошёл во тьму, втягивая ноздрями пыльный запах уже остывшего от жизни дома. Левая ладонь окуталась пламенем, освещая дорогу.

— Хитро… — хмыкнул Урмё за спиной и тут же скрылся. Не прошло и двух минут, как он влетел в гостиную, размахивая светлячковым фонарём, ярким, как первая вечерняя звезда.

Дом Шау и днём выглядел не особо приветливым, но сейчас отчётливо ощущались его пустота и покинутость. По столику, стульям, старинным креслам, по зеркалу с мутной амальгамой, тяжёлым шторам, по фреске на потолке, растрескавшимся стенам, по брошенным чайным парам, высохшим растениям в кадках заметались тревожные блики — жёлтые от огня Нолана и голубые от фонаря Урмё. Это придавало обстановке некоторой жути, искажая формы предметов, скрадывая расстояние в тенях и выпучивая освещённые поверхности.

— Что ищем? — оглядываясь, подмечая каждую мелочь, спросил младший детектив.

— Всё! — отрезал старший.

Первая удача улыбнулась на верхней ступеньке лестницы второго этажа: синий треугольник вощёной ткани с лохматыми нитками по краю. Чья-то небрежность, несвоевременная забота об одежде стала зацепкой. Оттенок синего, ближе к фиолетовому, размер с ноготь большого пальца, особое плетение ткани, где на обратной стороне кудрявились узелки — уже этих деталей хватило на то, чтобы опознать в клочке фрагмент пришивного герба. Лишь оставалось загадкой, к какому именно гербу принадлежала эта деталь. У Триединства Энба три равных кусочка — синий, зелёный и жёлтый, — а у Ярмехеля из частей небесного цвета.

Вторая удача затаилась в горшке со скрюченной маленькой пихтой у хозяйской кровати, застеленной только с одной стороны. Нолан вспомнил, что именно на этом месте ощутил Нгуэна поисковой паутиной. Урмё вырвал лист из своей неизменной тетради, зачерпнул чуть светящейся бледно-жёлтым, будто ядовитым, земли у корней, крепко сложил, обвязал обрывком бечёвки и спрятал находку в сумку. Мастера улик и снадобий при управлении мигом узнают, чем же таким страшным убили несчастное дерево. И чем, возможно, поили Нгуэна, который ворчал на лекарства жены.

Две других спальни оказались пусты на подсказки. Одна принадлежала Филиппе, судя по брошенному тут же переднику да забытой на верхней полке шкафа шляпке. Другая — Чиёну. Нолан, сам того не желая, сравнивал её со спальней сына. Тут тоже было аскетично, очень мало одежды — на этом сходства заканчивались. В углу стояла всего одна пара обуви, да и та форменная, которую выдавали на учёбе. На подоконнике валялись несколько общеобразовательных книг, тетради с вырванными листами, на крошечном столе — разлитая и давно засохшая тушь, в ящике — пучок сломанных перьев. Под матрасом обнаружились два крошечных конверта. Урмё узнал на них почерк главного лекаря школы Теней, надписи сказали о содержимом: снотворное и успокоительное. Видимо, с мальчиком и в самом деле было всё не в порядке.

— Выясню, что тут на самом деле и почему такое прописали ребёнку, — хмуро сказал старший детектив, убирая конверты в сумку.

Нолан не расслышал этих слов, он стоял у окна в комнате Чиёна, касаясь рукой в перчатке стола под слоем пыли, и глядел на задний двор. Ощущение липких щупалец, готовых сжать сердце Феникса, крепло с каждой секундой, и от этого становилось худо. Но работа не могла больше ждать, и мужчины направились дальше осматривать дом. Но ничего внутри любопытного и полезного для дела больше не нашлось: гардеробная выпотрошена, сундуки в чулане под лестницей вскрыты, пыльны, кухня была до противного чистая, без признаков пищи, будто и вовсе ею не пользовались, дверь на задний двор подпёрта изнутри кочергой.

Нолан огляделся, поводя окутанной огнём рукой. Ощущение скверного на заднем дворе грызло изнутри, царапало, ныло противным голосом, желая показаться на глаза.

— Уходим? — покачивая фонарём, спросил Урмё.

— Нет. Ещё немного, — кивнув на дверь, проскрипел Нолан и стиснул куртку на груди. Он помнил это чувство… Оно всегда приходило там…

За скалами инициации в Красных горах был выступ над шумящим синим ельником. На этот выступ Фениксы уходили умирать. Выпуская последнюю силу, окутывались пламенем, обращались птицами и, широко раскинув крылья, устремлялись навстречу солнцу, приветствуя своего прародителя. Там, на этом выступе, длинном, как пиршественный стол, возникало то же самое чувство, как здесь, у двери на задний двор в доме Шау. Смерть. Не та возвышенная, которой Фениксы старались наделить последнее превращение, а тоскливая, одинокая, забирающая насовсем.

Урмё положил ладонь на плечо Нолана, с тревогой вгляделся в лицо друга, после долгого молчания умоляющим голосом произёс:

— Может, не стоит туда ходить? Тебе плохо. Я вижу. Не ври мне только, пожалуйста.

— Надо…

Заступ обнаружился за печкой под поленьями. Упрямый Урмё всучил напарнику фонарь и велел указать место. У стены под лестницей, где трава была зеленее и выше, клубились ощутимые Фениксу миазмы. Закрыв низ лица рукавом, очертив голубым искрящимся светлячковым светом чуть дрожащий овал, Нолан смиренно ждал, пока друг аккуратно раскапывал ужасное сокрытое. А вокруг беспечно стрекотали сверчки.

Много усилий и времени это не отняло. Земля, взбитая недавним ливнем, охотно поддавалась ржавому заступу. И вскоре мужчины достали из ямы средних размеров сундук. Нолан вспомнил, как одно время Фениксы усердно ковали металл и делали такие сундуки: лёгкие, тонкостенные, прочные. Покупали их в основном богачи, дабы уберечь вещи от непогоды в поездках. Но мода на такие вещицы очень быстро прошла. И сейчас предмет из тех времён, когда ещё не родился Рихард, сказал Нолану о том, что он на своём месте, что всё происходит как должно, каким бы страшным не выглядело происходящее.

Детективы внесли сундук в дом и открыли. Внутри лежали тканевые свёртки — округлые, продолговатые, длинные. Сверху — две тетради. Одна из них та, о которой говорила Брунгильда. Другая была почти чиста, лишь первые листы покрывала изящная вязь непонятных слов.

— Посвети, — попросил Урмё, натянул перчатки из тонкой кожи и поднёс тетрадь к глазам.

Нолан, желающий держаться от сундука подальше, вынужденно приблизился.

— Мне понадобится пару дней на расшифровку. Хотя, может у тебя это выйдет быстрее, — сказал старший детектив, развернул тетрадь к напарнику, тот, пересилив себя, взглянул и присвистнул.

— Язык богов? Не думал, что кто-то на нём ещё пишет.

Среди знаков Нолан заметил изображения ладоней с растопыренными пальцами, что писали в именах Кэньчцкху и Эньчцках. Это могло значить, что события, записанные в тетради, имели прямое отношение к Детям богов или их потомкам. Хотя всё, что сейчас можно найти о них в книгах, походило на сказки, совершенно не имеющие отношения к реальности. Пытаться прочитать это сейчас — не самая хорошая идея, а вот рассмотреть содержимое сундука стоило, ведь именно из него неслось то дурное, от чего у Феникса темнело в глазах.

Ткань свёртков была ветхая: крошилась и расползалась в руках Урмё. Она обнажила то, о чём Нолан уже догадался. Кости. Два женских скелета: один более тёмный, на его позвонках вспучивались наросты, похожие на кораллы; другой же, посветлее, явно принадлежал женщине низкого роста. Вот только череп её зиял проломами от ударов четырёхгранного предмета, наверняка очень острого.

— Знаешь, что это мне напоминает? — спросил Урмё, разглядывая череп на просвет. — Следы от кирки каменщиков. Думаю, это и есть Жюли и Энника — жёны Нгуэна. Вот только… Зачем? Твои мысли по этому поводу, мой дорогой… Ох, а ты чего такой зелёненький⁈

Урмё быстро, но бережно, опустил череп на пол, вскочил, подхватил Нолана под локоть и выволок на улицу.

— Дыши, друг, дыши, — приговаривал он, срывая свои перчатки. — Всё хорошо, я с тобой. Сейчас тут всё закроем и пойдём отдыхать. Это был долгий день. Мы молодцы. Дыши.

И Нолан дышал, хватал посиневшими губами морозный воздух с привкусом прелой земли. Не раскрывая глаз, гнал из-под век светящиеся алым круги. Смерть. Он не любил смерть. Он боялся её. Боялся потерять родных, близких, друзей. Его тошнило от насилия, её бессмысленности, жестокости. От вида изувеченных тел и изуродованных костей. Он мог тихо радоваться, что от его тела после воспарения останется лишь горстка пепла, развеянная по миру. Но не сейчас.

Прохладные пальцы Урмё массировали горячие мочки ушей Нолана. Рассудок того очищался, дыхание выравнивались. Сердце, заглушающее боем мысли, постепенно замедлялось.

— Ты как?

— Ты снова меня спас.

— Ну, не преувеличивай! Прости. Я думал, что ты больше этому не подвержен. Идём?

Урмё достал из кармана связку ключей, выбрал на ней один, состоящий из пучка тонких и толстых проволочек, согнул их, примериваясь к замку. Крик-крак — и задняя дверь дома заперта. Не глядя миновав кухню, Нолан вышел в гостиную, ощущая давящую силу фрески на потолке. Напарник чуть замешкался, но появился, пряча за спину сумку и болтая фонарём. Минута — и парадная дверь так же оказалась закрыта подальше от любопытных глаз и загребущих рук. Страшная тайна сундука осталась в кухне. Почти всё. Урмё не знал, как остро чувствовал Нолан содержимое его сумки. Да, умельцам в лаборатории будет, с чем поработать.

Старший детектив достал кусок особого тёмного воска, покатал в пальцах, разогревая, наклеил внахлёст на дверь и косяк, оттиснул свой жетон. Если кто-то захочет проникнуть в дом, то ему придётся сломать печать, а это уже серьёзный проступок, наказуемый.

— Не думай, что я отпущу тебя в горы в таком-то состоянии, — нараспев произнёс Урмё и потянул Нолана к себе домой. А тот и не возражал. Усталость, накопленная за день, давала о себе знать.

Рихард

Все попытки развернуть лодку не увенчались успехом. Глубокая стылая ночь влекла судёнышко неизвестно куда. Вслед насмешливо глядела из разрывов чёрных туч первая яркая звезда, виденная ещё из дома. Но хуже всего было то, что Лукреция не просыпалась. Она металась в горячечном бреду, неразборчиво бормотала и плакала. И сколько Рихард не пробовал воздействовать на неё лечением Феникса, как тогда получилось с Бэном в пещере, всё оказалось тщетно.

Силы таяли. Еда и вода, одна мысль о них вызывали у мальчика тошноту. Да и судно то бежало ровно, подталкиваемое ветром, то подпрыгивало и крутилось, выбивая все надежды и добрые мысли.

— Дедушку бы сюда, — меряя шагами палубу, что больше не казалась ему большой, бормотал Рихард. — Или Бэна. Он бы что-нибудь придумал. А может призвать Ирнис? Но… Нельзя. Если её мама не рядом, она не сможет вернуться. А Ирнис всё же княжна — нельзя с ней так! — И до боли впивался пальцами в ладони, уже сомневаясь, что увидит кого-нибудь из своего племени и из спутников в этой жизни.

Каждые сто шагов спустя, мальчик возвращался в надстройку, проскальзывал под завесой, оказываясь в густом запахе болезни. Опускался на колени возле девушки, прикасался к её, пропитавшейся потом одежде, высушивая внутренним огнём. Мочил полотенце из бурдюка, клал на раскрасневшийся лоб и выходил, несколько вдохов придерживая полог, пуская внутрь каморки свежий воздух. Затем вновь принимался отсчитывать сто шагов.

Сколько раз, забывшись, отчаявшись, он прикасался к вырезанному перу на своей ладони. В нём чудился летний зной, шелестели луговые травы, истекало солнцем нагретое дерево. Это всё пришло с привязкой Бэна — его символы, ассоциации. Как много раз Рихард порывался призвать друга, чтобы тот подлечил Лукрецию. Но каждый раз одёргивал себя: «Нельзя умирать втроём посреди океана! Бэна ждёт светлое будущее. Нельзя его этого лишать!».

А как было бы славно призвать кого-то, а потом отослать обратно. Но Ирнис, чьё перо будто насмешливо покалывало, не говорила ничего об обратном призыве. «Наверное, такого даже нет», — с тоской вздыхал мальчик, не переставая отсчитывать шаги.

Пальцы ощупывали контуры перьев сквозь прорехи рукавов на локте, держась за них, как за спасительную соломинку, выбирались на мороз, спускались к ладони. Перо Ирнис, рядом — Бэна. Остальные не заняты. Пока не заняты. Но то, что было снаружи на безымянном пальце ощущалось тяжёлым привкусом металла и крови. Чьё оно? Рихард тряс головой, не находя ответа. И шёл, шёл, шёл.

Он не хотел спать, хотя ноги подкашивались и внутри всё выстыло после бури эмоций. Но сон ужалил мальчика рядом с Лукрецией, и тот рухнул лицом вниз, сжимая влажную от пота безвольную ладонь девушки. А между глубокими водами и низкими тучами плыла вникуда одинокая лодка.

Бэн

Добромир Лисий Хвост вновь колдовал у печки. Серый Сол цедил пиво, раскачиваясь на табурете у стойки, чем походил на ощипанного индюка, сбежавшего из-под ножа кухарки. Чиён, потирая припухшую щёку и пряча глаза, вновь и вновь рассказывал, как всё было. Оправдывался. Как он и Рихард добрались до пирса, понаблюдали за погрузкой, вместе побежали к нужному кораблю, как взобрались на палубу, как стражники погнались за Фениксом, а Тень скинули в море.

Бэн смотрел на свою правую ладонь, всё ещё горящую от оплеухи. Когда Чиён рассказал в первый раз, толстяк, не раздумывая, ударил его. Добромир и Сол на это лишь чокнулись кружками, крякнули и выпили.

Извиняться Бэн не собирался. Он и Чиён привязались к юному Фениксу, даже в шутку называя его предводителем и главным, относились к нему, как к младшему брату. Потому эта потеря стала такой болезненной. Тень и вовсе, пока говорил, не мог сдержать слёз, ругая себя и дёргая за волосы. Искать больше не имело смысла, но ждать и верить, что Рихард однажды вернётся — вот и всё, что осталось покинутым спутникам.

На улице стало шумно. Совсем близко раздались топот копыт, треск ободьев телеги, и вскрик, тонкий, пронзительный. И тишина. А затем отборная брань, оханья, вздохи.

— Убили! — кричала какая-то дама.

— Задавили, ироды проклятущие! — голосила другая.

— Детёнка малого! — ревела третья.

— Врача! — рявкнул мужик.

И Бэн подпрыгнул. Вскочил, сшиб стул. Рассаднил ногу об угол стола. Бросился туда, где был пострадавший, под бело-голубой свет звёзд и фонарей.

Под ноги за дверью катнулся смятый бубенчик. Двурогий колпак с тёмной полосой посредине от колеса валялся в пыли за спинами прохожих, плотным кольцом обступивших кого-то. Бэн дёрнул одного за плечо, отпихнул, второго, третьего, пробиваясь в центр круга. Коробка с монетами была перевёрнута, лежала у края пустоты. А в центре — мальчик. Правая рука вывернута из плеча. Кость белела хрупким осколком в прорехе шутовской рубашки. «Как у Гарга в пещере», — пронеслось в голове у Бэна. Взгляд на лицо, бледное, обращённое к звёздному небу: распахнутые в ужасе глаза, тёмные волосы налипли ко лбу. Он был без сознания. И в этом лице Бэн вдруг увидел Рихарда.

Он отчётливо увидел повзрослевшего Рихарда. Тот лежал в бурой смеси земли и крови. В груди зияла огромная дыра. На месте сердца затухало пламя. И Бэн понял: Рихард умирает.

— Не надо. Помоги остальным, — бледными губами улыбнулся тот, улыбка не коснулась глаз. Они, остекленев, смотрели в небо.

Сбоку мазнуло красным. Алек. Тоже взрослый. Кровь на лице. На руках. Длинный меч. Обернулся, что-то кому-то крикнул…

Бэна схватили за плечо, откинули назад. Он плюхнулся, выставил локти, взвыл от боли, потянулся обратно. Добромир Лисий Хвост обернулся, сидя над телом мальчишки, рявкнул:

— Не можешь помочь — не мешай!

Толпа угрюмо молчала, нависнув крепостными стенами над ребёнком, стариком и бесполезным недолекарёнышем.

— Разойтись! — гаркнул кто-то, сверкнули клинки. Люди бросились прочь. Кто-то урвал монету, что вылетела из коробки, и получил сапогом по руке и лезвие к горлу. — Не трожь!

В ответ: писк, шипенье, сдавленный хрип, шаги за спиной. На площади стало светло, почти пусто.

Бэн поднял глаза и встретился взглядом с волчицей. И морда её, казалось, была укоризненной. «Да знаю я!» — мысленно он оттолкнул её немой вопрос: «Отчего же не помог, когда должен, когда обещал?». А перед глазами билось видение.

Парень обтёр пот с лица рукавом, приподнялся, Чиён оказался рядом, подставил плечо, и через пару шагов они опустились напротив старика. Его шапка лежала под коленями мальчишки, чьё лицо больше не было бледным. Глаза наконец-то закрылись.

— Он будет жить? — тихо спросил Бэн.

— А куда он денется, — бережно ощупывая руку ребёнка, буркнул Добромир Лисий Хвост.

Вскоре он закрепил руку мальчика на перевязи. Кто-то принёс деревянные носилки. Ребёнка, такого маленького и хрупкого, положили на них, подняли.

— Постойте! — Бэн подобрал затоптанный двурогий колпак и как поминальный венок, возложил у ног мальчика.

Добромир, держа носилки, окинул толстяка цепким взглядом, приказал:

— Завтра к полудню чтоб был у меня.

Бэн кивнул, и процессия удалилась.

— Бедный Ерши, — вздохнула женщина, курящая в дверях под вывеской борделя.

Толстяк вздрогнул от неожиданности. На незаданный вопрос леди пожала плечами:

— Ничейный он. Пираты подкинули. В сиротском приюте живёт с другими такими же. Так и подкармливаем всем городом. Жалко его. Но жизнь тяжела. А Добромир хорош: тебя первого на моей памяти позвал. Ему бы в городских университетах лекарство преподавать, уму-разуму детишек учить, а он всё тут с нами мается. Держись за него, паренёк. — Она выбила длинный мундштук о дверь и вернулась в заведение, откуда доносились весьма характерные звуки.

Чиён стоял за оградой перед волчицей, внимательно разглядывая её.

— И как тебе? — крикнул Бэн, а сам подумал, может, и Тень окружила тишина призрака.

— Красивая, — ответил Чиён и, не утруждаясь походом к калитке, ловко перемахнул через забор. — Зачем он тебя позвал?

— Не знаю. Но может, я смогу у него поучиться лекарскому делу⁈

Эхо слов тихо перекатывалось по площади, встряхивались сонные голуби и чайки в птичнике, за домами шумело море. Ветер подкатил к ногам смятый бубенчик, парень поднял его, сжал в кулаке, глядя мимо Чиёна в глаза волчице и пообещал: «Я стану тем, кто будет спасать жизни людям и Детям богов!». И свет фонарей, дрогнув, исказил черты морды статуи. Улыбка-благословение мелькнула и исчезла, уступив место обычной печали. Остатки видения ускользнули, растаяли, лишь на сердце осталась зарубка, саднящая при мысли о спутниках.

Парень вытянул за шнурок висящий на шее мешочек-талисман с материнским наговором на удачу, вложил в него бубенчик. «Помни, не забывай!» — велел себе толстяк и уже Чиёну сказал вслух: «Идём в ночлежку». И Тень, будто став его тенью, молча последовал за Бэном.